Глава VI. Батюшков в деревне в 1810 году

Пребывание Батюшкова в деревне во второй половине 1810 года. - Чтение Монтаня. - Литературные занятия. - Поездка в Москву в 1811 году. - Свидание с московскими приятелями. - Знакомство с Ю.А. Нелединским-Мелецким и Е.Г. Пушкиной. - Жизнь в Хантонове во второй половине 1811 года

С возвращением Батюшкова в свою деревню возобновились столь тягостные для него дни одиночества. Если он мог теперь развлекаться перебором своих московских впечатлений, то воспоминания эти составляли слишком резкую противоположность со скучною обстановкой его жизни в деревенской глуши. Деятельной переписки с московскими друзьями у него пока не завязывалось. Оленин оставлял его письма без ответа*, как будто охладел к нему, и только Гнедич по-прежнему поддерживал с ним корреспонденцию; но и в его письмах Батюшков уже не находил той отрады, как прежде: Гнедич журил его за бездействие и никак не мог помириться с тем, что Константин Николаевич сблизился с московскими карамзинистами.

______________________

* Соч., т. III, с. 63, 67.

______________________

Упрек в бездействии основывался на том, что Батюшков вышел в отставку. Его прошение о том было отправлено еще из Москвы, и в мае месяце он уже был уволен из полка*. Планам его о поступлении на дипломатическое поприще Гнедич, по-видимому, не придавал серьезного значения, да и в самом деле планы эти оставались в области весьма смутных надежд; в другую же службу по гражданской части Батюшков по-прежнему ни за что не желал определиться и не раз высказывал это Гнедичу. Все это давало последнему повод для упреков, которые тем больнее были нашему поэту, что он чувствовал в них долю справедливости и сам ясно сознавал неопределенность своего положения; ему приходилось оправдываться пред петербургским другом, и оправдания эти оказывались не совсем убедительными**. У него мелькнула было мысль ехать в Петербург, чтобы лично хлопотать об устройстве своих дел, но домашние обстоятельства задержали его в Хантонове***. Все это волновало и огорчало Константина Николаевича, и для него снова наступили дни уныния и хандры. "Поверишь ли? - писал он в таком настроении Гнедичу. - Я живу здесь четыре месяца и в эти четыре месяца почти никуда не выезжал. Отчего? Я вздумал, что мне надобно писать в прозе, если я хочу быть полезен по службе, и давай писать - и написал груды и еще бы написал, несчастный! И я мог думать, что у нас дарование без интриг, без ползания, без какой-то расчетливости может быть полезно! И я мог еще делать на воздухе замки и ловить дым! Ныне, бросив все, я читаю Монтаня, который иных учит жить, а других ждать смерти"****. Словом, и на этот раз Батюшков переживал то же недовольство собою и другими, какое мы уже видели в его прошлогодних жалобах.

______________________

* Соч., т. III, с. 89; формулярный список в архиве Имп. Публ. Библиотеки.
** Там же, с. 101-103.
*** Там же, с. 103, 105.
**** Соч., т. III, с. 63.

______________________

Но как ни было уныло его душевное настроение, умственная деятельность его не ослабевала: поэт не покидал ни чтения, ни литературных занятий. Из Москвы он, по-видимому, привез новый запас книг, которые служили обильною пищей для его неслабеющей любознательности. Между прочим, он продолжал изучение итальянских поэтов, но теперь, оставив Тасса, он принялся за Петрарку и познакомился с произведениями Касти; весьма возможно, что на последнего внимание Батюшкова был обращено И.М. Муравьевым-Апостолом, который лично познакомился с Касти во время своих странствований за границей*. Из Петрарки и Касти Батюшков перевел в это время несколько пьес, выбирая притом большею частью такие стихотворения, которые по своему содержанию соответствовали его собственному душевному настроению. Так, у Петрарки он взял одну из канцон, посвященных итальянским поэтом памяти Лауры; в переводе Батюшкова она заключается такими стихами:

О песнопений мать, в вертепах отдаленных,
В изгнаньи горестном утеха дней моих,
О лира, возбуди бряцаньем струн златых
И холмы спящие, и кипарисны рощи,
Где я, печали сын, среди глубокой нощи,
Объятый трепетом, склонился на гранит...
И надо мною тень Лауры пролетит!**

______________________

* "Сын Отечества", 1813, ч. IX, № 39, с. 6.
** Соч., т. I, с. 119.

______________________

Это обращение к поэзии Батюшков мог бы высказать и прямо от своего имени, так как творчество было для него в деревенской глуши лучшею отрадой.

Вышеприведенное упоминание о Монтане также служит свидетельством тому, что ход занятий Батюшкова в деревне находился в тесной связи с тогдашним расположением его духа. Константин Николаевич, без сомнения, с ранних лет был знаком со знаменитыми "Опытами" Монтаня; но до 1810 года в деревенской библиотеке нашего поэта не было этой книги*; теперь же он с увлечением зачитывался ею и даже собирался переводить отрывки из нее для "Вестника Европы"**. Причины этого увлечения вполне понятны: в Монтаневых "Опытах" Батюшков находил, изложенное в легкой и привлекательной форме, то самое миросозерцание, которое выработалось у него самого под другими литературными влияниями. Сент-Бев называет Монтаня французским Горацием; и действительно, в образе мыслей этого блестящего представителя французского Ренессанса, упитанного древними и как бы чуждого христианству, мы видим соединение скептицизма с чисто горацианским эпикурейством. Монтань убежден, что человеку не дано знать истину во всей ее полноте: в ограниченности своего познания он может только наблюдать самого себя. Так Монтань и делает: его "Опыты" не содержат в себе цельного философского учения, а представляют лишь ряд заметок по вопросам нравственной философии, основанных на самонаблюдении. Изучая самого себя, Монтан пришел к заключению, что цель человеческой жизни есть наслаждение: человек находит его, подчиняясь естественным влечениям своей природы и свободно удовлетворяя потребностям своей души и тела. Тому же учила и сенсуалистическая философия XVIII века. Поэтому Вольтер высказывает такое же сочувствие Монтаню, какое питал к эпикурейцу Горацию. Это, без сомнения, послужило руководящим указанием для нашего поэта: все три названные писателя были его наставниками в житейской мудрости в его молодые годы.

______________________

* Соч., т. III, с. 45.
** Там же, с. 99.

______________________

Батюшков любил ссылаться на свой ранний жизненный опыт; но вопреки тому, чему, казалось бы, должны были научить его неудачи и огорчения, он еще твердо верил в возможность создать свое счастье, посвятив жизнь наслаждению. Гнедич укорял своего друга в лени и побуждал его к труду, который усовершенствовал бы его дарование. "Я гривны не дам, - отвечал ему Батюшков, - за то, чтобы быть славным писателем... а хочу быть счастлив. Это желание внушила мне природа в пеленах"*. Между тем действительность слишком часто напоминала ему о себе и болезнями, и хозяйственными неудачами, и безденежьем, и только в области творчества Константин Николаевич мог свободно предаваться своим любимым грезам; зато в этой сфере он всего настойчивее охранял свою независимость и, верно понимая свойство своего таланта, упорно отказывался принимать советы Гнедича, когда тот предлагал ему продолжать перевод Тасса или взяться за Расина, но не переводить Парни**. Вопреки этим советам Батюшков не покидал французского лирика и, кроме того, с особенным увлечением занимался теперь переделкой любимого произведения своей ранней юности, элегии "Мечта"; особенно разработал он в этом стихотворении характеристику Горация, как представителя эпикурейства, и тем выразил свое сочувствие философии наслаждения.

______________________

* Соч., т. III, с. 68.
** Там же, с. 64, 68, 117.

______________________

Счастливая мечта, живи еще со мной! -

восклицает поэт, как бы сознавая сам, что несбыточные надежды на счастье ускользают от него, гонимые печальною действительностью*. Батюшкову во что бы то ни стало хотелось продлить еще хотя немного свою вольную жизнь. В то время как Гнедич убеждал его приняться за дело и ехать для того в Петербург, приводя в числе своих доводов даже такое соображение, что в Москве он стал бы писать хуже**, Константин Николаевич решился снова отправиться в Москву, где у него не предвиделось никаких удобств для устройства своей карьеры, но где жили милые ему люди, среди которых он мог провести несколько месяцев приятно и весело; в дальнейшем будущем он задумывал совершить поездку на кавказские минеральные воды, чтобы найти в них облегчение от своих болезней***.

______________________

* В первоначальной редакции "Мечты" приведенный стих читался так:

Счастливая мечта, живи, живи со мной!

** Соч., т. III, с. 68.
*** Там же, с. 67, 106.

______________________

Для начала Константин Николаевич в декабре 1810 года отправился в Вологду, но здесь его постигла новая серьезная болезнь, замедлившая дальнейший путь его; таким образом, до Москвы он добрался только к началу февраля 1811 года и по прежнему примеру остановился у Е.Ф. Муравьевой.

Здесь нескольких приятных впечатлений было достаточно, чтобы восстановить душевную бодрость нашего мечтателя. Встреча с Жуковским и Вяземским убедила его, что московские приятели любят его по-прежнему; из Петербурга также пришли приятные вести: Оленин написал Батюшкову "дружественное" письмо, свидетельствовавшее, что Константин Николаевич может рассчитывать на его содействие в случае приискания должности. Все это побудило Батюшкова известить Гнедича радостным посланием о своем приезде в Москву и о том, что он вскоре собирается в Петербург*. На самом деле, однако, он не спешил уезжать из древней столицы; он даже закинул Гнедичу слово, что будет отвечать Оленину только месяца через три, "чтобы не уронить своего достоинства и не избаловать его". Попросту сказать, московская жизнь была слишком соблазнительна для нашего поэта и, снова попав в ее круговорот, Батюшков не желал расстаться с нею слишком скоро.

______________________

* Соч., т. III, с. 110-111.

______________________

Опять возобновились сходки у Ф.Ф. Иванова и особенно у князя Вяземского, с тем же характером изящного веселья, который так нравился Батюшкову в прошлом году. На дружеские собрания у Вяземского Константин Николаевич намекнул в обращении к нему в своих "Пенатах":

О, Аристиппов внук,
Ты любишь песни нежны
И рюмок звон и стук!
В час неги и прохлады
На ужинах твоих
Ты любишь томны взгляды
Прелестниц записных
И все заботы славы,
Сует и шум, и блажь
За быстрый миг забавы
С поклонами отдашь!*

Впоследствии Вяземский, вспоминая о своих ранних сношениях с Батюшковым, выразился про себя, что он "жил тогда на ветер"**; но и эта пора веселой молодости имела свое значение в жизни как его собственной, так и тех молодых писателей, которые собирались вокруг него. К сожалению, предание сохранило слишком мало подробностей об этих приятельских сходках. Вместе с Батюшковым постоянными гостями Вяземского по-прежнему были, конечно, Жуковский и В.Л. Пушкин; к ним присоединились теперь и новые лица: A.M. Пушкин, циник и вольтерианец, едкий на язык, но очень ценимый хозяином за свой оригинальный и бойкий ум; Левушка (Л.В.) Давыдов, брат знаменитого Дениса, вероятно сродный ему по уму и дарованиям, так как слыл между приятелями под именем Анакреона***; Д.П. Северин, питомец И.И. Дмитриева и товарищ Вяземского по учению; С.Н. Марин, петербургский стихотворец и острослов, с поклонением Шишкову соединявший любовь к легким стихам и сочинявший пародии на торжественные оды Ломоносова и Державина****; наконец, гр. Мих. Ю. Виельгорский, талантливый певец и композитор, сочинявший музыку для куплетов, которые пелись на ужинах Вяземского*****; Батюшков был знаком с ним еще со времени своего пребывания в Риге в 1807 году.

______________________

* Там же, т. I, с. 139-140.
** Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. IX, с. 122.
*** Соч., т. III, с. 155, 168.
**** Там же, с. 133; Поли. собр. соч. кн. Вяземского, т. VIII, с 115.
***** Там же, с. 155; Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. VIII, с. 343.

______________________

Литература составляла господствующий интерес на этих дружеских собраниях. В то время поэтический талант Жуковского уже достаточно окреп и в значительной степени определилось направление его творчества. В ранней юности горячий поклонник Руссо, он был теперь ревностным почитателем германской литературы, в особенности шиллеровского идеализма; воображение его питалось фантастическими образами средневекового мира, душа требовала живой веры; на жизнь он смотрел с возвышенной, всепринимающей точки зрения, в силу которой всякое душевное страдание настоящей минуты находит себе разрешение в твердой надежде на будущее, в вере в жизнь за гробом. Это миросозерцание, равно как влечение Жуковского к германской поэзии, должно было вызывать сильные возражения со стороны его друзей, воспитанных на французской словесности, на рационализме и сенсуализме XVIII века и более склонных искать наслаждения в земных благах. В то время как Жуковский твердил свой любимый оптимистический афоризм: "добра несравненно более, нежели зла"*, Батюшков говорил как раз противоположное**. Восхищаясь прелестью стихов Жуковского, он осуждал выбор сюжетов в его балладах и посмеивался над его любовью к наивной народной фантастике***. Он не подозревал, что уже самая форма баллады открывала доступ в поэзию народному элементу. Как видно из прозаического опыта самого Батюшкова, повести "Предслава и Добрыня", русская народность неизбежно облекалась в его представлении в героические образы и величественные картины классического стиля. Мрачные мотивы баллад Жуковского, привидения, мертвецы и тому подобные образы, между прочим, подали однажды повод друзьям к следующей шутке: Вяземский и Батюшков заехали в квартиру Василия Андреевича и, не найдя там ни хозяина, ни слуги, оставили маленький детский гробик, нарочно купленный в ближней гробовой лавке. Слуга Жуковского, возвратившись домой раньше барина, испугался при виде этого неожиданного гостинца, побежал разыскивать Василия Андреевича по всем его знакомым и, наконец отыскав, сказал: "У нас в доме случилось большое несчастие". Разумеется, когда Жуковский узнал, в чем дело, он расхохотался и после журил своих приятелей за их шутку****.

______________________

* Загарин. В.А. Жуковский и его произведения, с. 53.
** Соч., т. III, с. 51.
*** Там же, с. 111, 187.
**** Сообщено Н.П. Барсуковым со слов кн. П.А. Вяземского (Рус. Архив", 1874, кн. II, с. 1089). В одном из писем 1814 г. Батюшков напоминает Жуковскому то счастливое время, когда автор "Людмилы" "жил у Девичьего монастыря в сладкой беседе с музами". "Всегда, - говорит он, - с удовольствием живейшим вспоминаю и тебя, и Вяземского, и вечера наши, и споры, и шалости, и проказы" (Соч., т. III, с. 303). Это воспоминание нельзя не сблизить с вступлением в "Прогулке в академию художеств", которое будучи написано в форме письма к "старому московскому приятелю" также содержит в себе указания на споры и беседы автора с его приятелем о предметах искусства и литературы.

______________________

Расходясь с Жуковским во взгляде на предметы творчества, Батюшков, однако, как мы уже знаем, чрезвычайно высоко ценил его поэтическое дарование и художественное чувство: свои собственные произведения он охотно отдавал на его суд и исправление*. Вообще это были, так сказать, домашние разногласия кружка, не имевшие влияния ни на дружеские связи его членов, ни на солидарность их мнений относительно общего состояния тогдашней русской литературы. Напротив того, в ту пору, когда в Петербурге окончательно сформировалась Беседа любителей русского слова, этот главный штаб литературного староверства, а в Москве, при университете, подготовлялось образование Общества любителей словесности, когда таким образом противники Карамзина смыкались, чтоб окончательно захватить в свои руки литературное движение, - и среди московских карамзинистов особенно сильно почувствовалась потребность общения и там стали собираться с силами для полемики. Это-то настроение и оживляло тот кружок, центром которого был юноша Вяземский. На его ужинах уже возглашался такой куплет:

______________________

* Соч., т. III, с. 99.

______________________

Пускай Сперанский образует,
Пускай на вкус Беседа плюет
И хлещет ум в бока хлыстом:
Я не собьюся с панталыка!
Нет, мое дело только пить
И, на них глядя, говорить:
"Comme ca брусника!"*

______________________

* Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. VIII, с. 434; припев объясняется подслушанною на дворе шуткой господского кучера.

______________________

Вяземский уже осмеивал плохих писателей бесчисленными эпиграммами, а В.Л. Пушкин тем временем сочинял "Опасного соседа", в котором в забавной роли выведены старик Шишков и его молодой любимец, благочестивый поэт князь Шихматов, и готовил послания к Жуковскому и Д.В. Дашкову с горячею исповедью своей карамзинской веры. Так весело и бойко сторонники нового слога выступали на борьбу со старыми словесниками. На вечерах князя Вяземского уже господствовало то настроение, которое несколько лет спустя послужило живительным началом для Арзамаса, и амфитрион этих дружеских собраний уже носил свое арзамасское прозвище Асмодея*. Вспоминая впоследствии это светлое время юности, Вяземский сам говорил: "Мы уже были арзамасцами между собою, когда Арзамаса еще и не было"**.

______________________

* Соч., т. III, с. 193.
** Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. VII, с. 411.

______________________

Батюшкова очень занимала эта все сильнее разгоравшаяся борьба литературных партий. С тех пор как его "Видение на берегах Леты" пошло по рукам, на него стали смотреть в обществе как на одного из горячих ратоборцев новой школы. До него доходили слухи, что в Петербурге на него написана сатира, в которой он осмеян вместе с В. Пушкиным и Карамзиным. Батюшков желал поскорее прочесть ее, чтобы, как писал он Гнедичу, сделать над собою моральный опыт, то есть проверить, может ли он быть равнодушен к насмешке*. Между тем "Видение" продолжало восхищать собою московских карамзинистов: Вяземский ставил его очень высоко. Константин Николаевич в свою очередь наслаждался эпиграммами князя и с восторгом писал о них Гнедичу**. "Опасный сосед" В. Пушкина также привел его в восхищение, которое на этот раз сообщилось и его петербургскому приятелю, столь часто с ним несогласному***.

______________________

* Соч., т. III, с. 112.
** Там же, с. 121; ср. с. 138.
*** Там же, с. 118, 128, 132.

______________________

Личные столкновения своих литературных друзей со старыми словесниками Батюшков горячо принимал к сердцу: так было при ссоре Гнедича с Державиным из-за членства первого в Беседе, и в то время, когда старый лирик написал грубое письмо к Жуковскому за помещение его пьес в "Собрании русских стихотворений"*. В этом последнем столкновении особенно возмутила Константина Николаевича нравственная сторона поступка Державина; он вообще не мирился с тем высокомерием, с одной стороны, и угодничеством - с другой, которые господствовали в тогдашних литературных нравах, особливо петербургских. "Вот истинный бес и никого, видно, не боится", - писал он Гнедичу, прослышав, что князь Б.В. Голицын написал книгу о русской словесности, в которой "разбранил Карамзина и Шишкова"**, то есть отнесся самостоятельно к обоим преобладавшим в литературе течениям. Негодование Батюшкова всего чаще возбуждалось отсутствием вкуса, грубостью слога и бедностью мысли, которыми отличались писания словесников старой школы, и в этом случае он не щадил их своими насмешками в письмах к Гнедичу и, конечно, в беседах с московскими друзьями. "Вялый слог, бесчисленные ошибки против правил языка, совершенная пустота в мыслях, вот что можно сказать о большей части оригинальных книг. Тот же вялый, а часто и грубый слог, те же ошибки, исковеркание мыслей - вот главные признаки ежедневно выходящих переводов". Так еще в 1810 году судил о большинстве явлений тогдашней литературы Вяземский в письме к Батюшкову по поводу одной Кребильоновой трагедии СИ. Висковатовым***, в том же смысле высказывался и Жуковский в своих критических статьях, печатавшихся в "Вестнике Европы", и Дашков в разборе книги Шишкова "Перевод двух статей из Лагарпа"****. Мнения Батюшкова вполне сходились с этими отзывами; на разбор Дашкова он обратил внимание прежде, чем узнал, кто его автор, в то время незнакомый ему лично*****; по поводу речи, произнесенной Шишковым при открытии Беседы, Константин Николаевич высказался очень резко: "Иные смеялись, читая его слово, - писал он Гнедичу, - а я плакал. Вот образец нашего жалкого просвещения. Ни мыслей, ни ума, ни соли, ни языка, ни гармонии в периодах: une sterile abondance de mots, и все тут, а о ходе и плане не скажу ни слова. Это - академическая речь? Где мы?.. И этот человек, и эти люди бранят Карамзина за мелкие ошибки и строки, написанные в молодости, но в которых дышит дарование! И эти люди хотят сделать революцию в словесности не образцовыми произведениями, нет, а системою новою, глупою!"****** Из этих слов ясно, что Батюшков видел в распре между старою и новою школой не случайный спор, а серьезную борьбу просвещенных идей против упорного кошения в застарелых предрассудках; произведения Карамзина уже получали в его глазах классическое значение и становились основой дальнейшего литературного развития. Таким образом, в той группе писателей, с которою наш поэт сблизился в Москве, он нашел не только наклонность позабавиться насчет литературных нелепостей старой школы, но и более глубокие идеи о задачах литературы и услышал голос дельной критики, основанной если не на философском принципе, то, по крайней мере, на требованиях здравого и просвещенного вкуса.

______________________

* Там же, с. 112, 113, 121.
** Там же, с. 121.
*** Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. I, с. 3.
**** Разбор Дашкова напечатан в "Цветнике", 1810, ч. IV.
***** Соч., т. III, с. 123.
****** Там же, с. 127.

______________________

Кроме кружка молодых литераторов, Батюшков, во второй свой приезд в Москву посещал довольно много общество, и на этот раз, кажется, с большим удовольствием, чем в прошлом году. Он не жаловался теперь на скуку, а напротив, писал Гнедичу, что рассеянность и суета московской жизни испортили его, что он обленился, не писал ничего все это время и даже читал мало*.

______________________

* Соч., т. III, с. 126.

______________________

Но, конечно, эти самообвинения нужно принимать только с известными ограничениями: Константин Николаевич вращался по преимуществу среди людей, которые жили деятельною умственною жизнью. По-прежнему он видался с умным и образованным И.М. Муравьевым-Апостолом и посещал Карамзина, причем слышал отрывки из его "Истории" в чтении самого автора*; вновь познакомился он с Ю.А. Нелединским и нашел, что это - "истинный Анакреон, самый острый и умный человек, добродушный в разговорах и любезный в своем быту - вопреки и звезде, и сенаторскому званию, которое он заставляет забывать"**. Не чуждался наш поэт и шумных светских удовольствий и бывал даже на блестящем каруселе, которым забавлялись тогда богатые москвичи***. Но самым интересным из новых знакомств, сделанных теперь Константином Николаевичем, было знакомство с Еленой Григорьевной Пушкиной, супругой уже известного нам Алексея Михайловича. Мы уже говорили, как высоко ценил Батюшков общество образованных женщин, какое придавал ему облагораживающее и смягчающее значение. В ранней юности он любил проводить время у П.М. Ниловой и А.П. Квашниной-Самариной; теперь в Москве он находил удовольствие в обществе Е.Г. Пушкиной. Это, конечно, была одна из лучших русских женщин своего времени. Большой ум в ней признавали даже те, кто не хотел или не умел видеть в ней других качеств. Злые языки находили, что она любила блистать своим умом и вместе с тем выставлять напоказ свою чувствительность; говорили, что в ней много претензий****; но такие люди, как Жуковский, Вяземский и Ал. Тургенев, как Муравьев-Апостол и Батюшков, питали к ней неподдельное и глубокое уважение; обладая замечательным образованием, хорошо знакомая с современною литературой, любезная в своем обращении, эта молодая женщина стояла совершенно на уровне умственного и нравственного развития лучших своих современников. "В вашем прелестном для меня обществе, - писал ей однажды Батюшков, - я находил сладостные, неизъяснимые минуты и горжусь мыслью, что женщина, как вы, с добрым сердцем, с просвещенным умом и, может быть, с твердым, постоянным характером, любила угадывать все движения моего сердца и часто была мною довольна"*****. Со своей стороны Елена Григорьевна прекрасно поняла живую, мягкую, увлекающуюся натуру и счастливое дарование поэта, и их соединила самая благородная дружба. Елена Григорьевна сама описала начало их знакомства, и этот небольшой отрывок, приведенный в начале нашей книги, содержит в себе самую теплую и самую верную характеристику Константина Николаевича.

______________________

* Там же, с. 116.
** Там же, с. 113; ср. с. 128.
*** Соч., т. III, с. 123, 133.
**** Вигель. Воспоминания, ч. VI, с. 14; Переписка Ф. Кристина, с. 144-339.
***** Соч., т. III, с. 231.

______________________

Так среди приятных впечатлений промелькнули для Батюшкова четыре месяца, и у него не хватило решимости покинуть Москву и променять ее на Петербург. По временам он с беспокойством вспоминал о приглашении Оленина и в письмах к Гнедичу повторял, что скоро явится к нему, а между тем все-таки не ехал. Наконец в начале лета Константин Николаевич заметил, что средства, припасенные им на поездку, приходят к концу; ехать в Петербург без денег становилось невозможным, и потому в конце июня или в начале июля он, во избежание дальнейших затруднений, положил отправиться снова в свою деревню, быть может не совсем недовольный тем, что таким образом избег еще на некоторое время печальной необходимости искать службы в Петербурге.

Но Батюшков знал, что это его решение вызовет новое неудовольствие со стороны его петербургского друга, и потому, едва приехав в Хантоново, поспешил изложить Гнедичу свое оправдание. Гнедич, однако, рассердился, по-видимому, не на шутку; у него было мелкое самолюбие тех людей, которые обижаются, когда даваемые ими советы не приводятся в исполнение*.

______________________

* Эту черту заметил в Гнедиче Н.И. Греч, бывший его приятелем. Вот слова Греча: "Многие молодые писатели советовались с Гнедичем и пользовались его уроками, которые он давал им охотно и откровенно... Беда, бывало, друзьям его не прочитать ему своих статей или стихов предварительно: напечатанные бранил он тогда беспощадно и в глаза автору, а за одобренные или, по крайней мере, выслушанные им вступался с усердием и жаром (Газетные заметки в "Северной Пчеле", 1857, № 159).

______________________

Он целые два месяца не отвечал Батюшкову, и когда наконец решился писать ему, то опять повел речь в прежнем тоне, снова стал корить своего приятеля ленью, недостатком житейской опытности, погоней за несбыточною независимостью и т.п. Все эти бесконечные упреки Батюшков принимал теперь очень добродушно и не падал духом, как то, вероятно, случилось бы прежде: он в свою очередь продолжал твердить, что не хочет поступать в какую-нибудь канцелярию, не гонится за жалованьем, и снова стал заговаривать о дипломатической карьере или о поездке за границу. "Я говорю о путешествии, - объяснял он Гнедичу, - ты пожимаешь плечами. Но я тебя в свою очередь спрошу: Батюшков был в Пруссии, потом в Швеции; он был там сам, по своей охоте, тогда, когда все ему препятствовало; почему же Батюшкову не быть в Италии?.. Если фортуну можно умилостивить, если в сильном желании тлеется искра исполнения, если я буду здоров и жив, то я могу быть при миссии, где могу быть полезен. И еще скажу тебе, что когда бы обстоятельства позволяли и курс денежный унизился, то Батюшков был бы на свои деньги в чужих краях, куда он хочет ехать затем, чтоб наслаждаться жизнью, учиться зевать; но это все одни если, и то, правда, если сбыточные"*. Такая настойчивость в преследовании своей мечты, такая вера в возможность достигнуть того, что сильно желается, была у Константина Николаевича прямым результатом той душевной бодрости, которую дало ему вторичное пребывание в Москве; еще более, чем после первой поездки туда, он вынес теперь из общения с московскими приятелями уверенности в свои силы и дарование. Под этими впечатлениями он написал в деревне свое известное послание к Жуковскому и Вяземскому, озаглавленное "Мои Пенаты". Еще раз возвращается в нем поэт к своей любимой мечте, что жизнь дана для наслаждения:

Пока бежит за нами
Бог времени седой
И губит луг с цветами
Безжалостной косой,
Мой друг, скорей за счастьем
В путь жизни полетим,
Упьемся сладострастьем
И смерть опередим;
Сорвем цветы украдкой
Под лезвием косы
И ленью жизни краткой
Продлим, продлим часы!

______________________

* Соч., т. III, с. 159.

______________________

Но теперь наслаждение жизнью представляется поэту уже не в шумном веселии пиров, как прежде; он готов примириться с своею скромною долей под охраною "отеческих пенатов", лишь бы его не покидали друзья и вдохновение -

сердца тихий жар
и сладки песнопенья,
Богинь пермесских дар.

Как бы в пояснение этих поэтических желаний читаем мы слова Батюшкова в одном из тогдашних писем его к Гнедичу: "Поэзия, сие вдохновение, сие нечто изнимающее душу из ее обыкновенного состояния, делает любимцев своих несчастными счастливцами"*.

______________________

* Соч., т. III, с. 140.

______________________

И действительно, несмотря на свое одиночество, Батюшков сохранял и в Хантонове покойное расположение духа и меньше испытывал припадков хандры, обыкновенной спутницы его деревенской жизни. Он занимался хозяйственными делами, много читал, между прочим философские книги, и изучал итальянских поэтов*; усердно следил за литературными новостями петербургскими и московскими и судил о них с независимостью человека, выработавшего себе определенный взгляд на вещи; задумывал новые произведения и хотя писал мало, но очевидно, находился в том творческом настроении, когда в душе поэта зреют новые художественные замыслы. Письма его из этой поры отличаются живостью и веселостью; кроме Гнедича, у Константина Николаевича завязалась теперь деятельная переписка с Вяземским, и между тем как в письмах к петербургскому приятелю Батюшкову часто приходилось пускаться в скучные для него рассуждения об устройстве своей дальнейшей судьбы, с князем Петром Андреевичем он мог переписываться только о предметах литературных, одинаково интересных им обоим. Дружба, как заметила Е.Г. Пушкина, была кумиром Батюшкова; но не со всеми своими приятелями он был так задушевно откровенен, как с Вяземским**: ему одному он свободно поверял и свои мнения, и свое душевное настроение - в твердом убеждении, что встретит сочувственный отклик. Большою неожиданностью было для Константина Николаевича известие, что Вяземский, этот почти юноша, еще не уставший от всевозможных развлечений самой рассеянной жизни, собирается вступить в брак. Батюшков не скрыл своего удивления при этой новости, но вместе с тем радостно приветствовал важную перемену в быту своего друга***. Так прошли для Батюшкова в "безмолвном уединении" деревенской жизни шесть месяцев - вторая половина 1811 года, прошли без особенных радостей, но и без гнетущего уныния и не отняли у нашего поэта душевных сил, которые он, по своей впечатлительности, умел тратить столь нерасчетливо. Все настоятельнее чувствовал он необходимость принять какое-нибудь решение для того, чтобы обеспечить свое будущее. Утратив надежду проложить себе путь к дипломатической службе, Батюшков стал думать, нельзя ли ему пристроиться к Императорской Публичной Библиотеке, под непосредственное начальство Оленина****. Между тем как Гнедич звал Константина Николаевича в Петербург, Вяземский желал видеть его в Москве. Туда же стремился своими помыслами и сам Батюшков; но на сей раз благоразумие должно было взять верх: он согласился последовать настойчивым советам своего петербургского друга и в январе 1812 года, минуя Москву и ее соблазны, отправился на берега Невы.

______________________

* Соч., т. III, с. 136, 137, 165, 170, 171 и др.
** Там же, с. 414.
*** Там же, с. 143, 146, 154.
**** Соч., т. III, с. 115, 132.

______________________

Глава VIII. Батюшков в Петербурге в 1813 году

Батюшков в Петербурге в 1813 году. - Впечатления Отечественной войны в Петербурге. - Отъезд Батюшкова за границу. Участие в военных действиях. - Вступление в Париж. - Заграничные впечатления Батюшкова. - Возвращение его в Петербург. - Культурные вопросы в русском обществе в 1814 году и отношение к ним Батюшкова. - А.Ф. Фурман

Когда в феврале 1813 года Батюшков приехал в Петербург, он застал там общество в напряженном состоянии, под впечатлением известий с места военных действий. Но это было уже не смутное, полное неизвестности волнение прошлого года, а бодрое ожидание грядущих событий, в благополучный исход которых легко верилось после того, как русский народ с таким единодушием, с такою энергией и беззаветным самоотвержением выдержал и одолел жестокую грозу неприятельского нашествия.

Петербург, однако, не видел врага лицом к лицу, и течение общественной жизни не было в нем прервано и потрясено так глубоко, как внутри России. Поэтому Константину Николаевичу показалось даже на первый взгляд, что на берегах Невы и теперь, после великих испытаний народного духа, все идет по-старому, и он уже готов был жалеть о тяжелых днях лихорадочной жизни в Нижнем Новгороде*. Его восторженный патриотизм все еще требовал удовлетворения, и в своем послании к Д.В. Дашкову, в это время написанном, на предложение возвратиться к прежним мотивам свой поэзии он отвечал следующими воодушевленными строками:

...пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь,
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем, -
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!

______________________

* Соч., т. III, с, 219, 220.

______________________

Было бы, однако, несправедливо думать, что в Петербурге мало понимали внутреннее значение великой борьбы, славно законченной в пределах России и теперь смело перенесенной за ее рубежи, чтобы довершить поражение врага, покушающегося наложить свою тяжелую руку на независимость нашего отечества. Напротив того, такое понимание Батюшков мог встретить в людях особенно ему близких. Так, Оленин, давний враг галломании, не только выражал горячее негодование против недостойного просвещенной нации грабительства, которое дозволяли себе наполеоновские войска (негодование хотя и вполне справедливое и законное, но вскоре ставшее общим местом, подобно толкам о слепой подражательности французам), но и умел ценить самоотвержение, проявленное простыми русскими людьми в борьбе с врагом.

Еще глубже взглянул на дело А.И. Тургенев: еще в исходе октября 1812 года он написал князю Вяземскому замечательное письмо, в котором высказал свое воззрение на тогдашнее положение России и на ближайшие следствия войны, в ту пору едва начинавшей получать благоприятное для нас направление. "Война, сделавшись национальной, - писал Тургенев, - приняла теперь оборот, который должен кончиться торжеством Севера и блистательным отмщением за бесполезные злодейства и преступления южных варваров... Постоянство и решительность правительства, готовность и благоразумие народа и патриотизм его... все сие успокаивает нас насчет будущего, и если мы совершенно откажемся от эгоизма и решимся действовать для младших братьев и детей наших и в собственных настоящих делах видеть только одно отдаленное счастье грядущего поколения, то частные неудачи не остановят нас на нашем поприще. Беспрестанные лишения и несчастья милых ближних не погрузят нас в совершенное отчаяние, и мы преднасладимся будущим и, по моему уверению, весьма близким воскресением нашего отечества. Близким почитаю я его потому, что нам досталось играть последний акт в европейской трагедии, после которого автор ее должен быть непременно освистан... Сильное сие потрясение России освежит и подкрепит силы наши и принесет нам такую пользу, которой мы при начале войны совсем не ожидали. Напротив, мы страшились последствий от сей войны, совершенно противных тем, какие мы теперь видим. Отношения помещиков и крестьян (необходимое условие нашего теперешнего гражданского благоустройства) не только не разорваны, но еще более утвердились. Покушения с сей стороны наших врагов совершенно не удались им, и мы должны неудачу их почитать блистательнейшею победой, не войсками нашими, но самим народом одержанною. Последствия сей победы невозможно исчислить. Они обратятся в пользу обоих состояний. Связи их утвердятся благодарностью и уважением, с одной стороны, и уверенностью в собственной пользе - с другой"*. Если Оленин основание наших успехов в борьбе с Наполеоном видел в искренней религиозности русского народа, "в природной простой нравственности, суемудрием не искаженной, в верности к царю не по умствованию, но по закону Божию"**, и признавал общественный строй России не нуждающимся ни в каких изменениях, то в рассуждениях Тургенева, напротив того, сквозит мысль о необходимости улучшить этот строй, и прежде всего позаботиться о быте крепостных людей. Таковы были идеи, на которые наводило мыслящие умы народное движение 1812 года; мы увидим вскоре, что эти стремления не остались без влияния на Батюшкова. В связи с возбуждением общественной мысли состоялось в 1812 году основание первого в России неофициального политического журнала: с октября месяца стал выходить в Петербурге "Сын Отечества". Издаваемый Н.И. Гречем, журнал пользовался особенным покровительством А.Н. Оленина и С.С. Уварова. Обращая в вышеупомянутом письме внимание Вяземского на это издание, Тургенев говорил, что назначение журнала - "помещать все, что может ободрить дух народа и познакомить его с самим собою". "Какой народ! - прибавил Тургенев. - Какой патриотизм и какое благоразумие! Сколько примеров высокого чувства своего достоинства и неограниченной преданности и любви к отечеству!"*** "Сын Отечества" действительно нередко сообщал подобные примеры на своих страницах и вообще усердно служил своей задаче. Здесь, между прочим, печатались в 1813 и следующих годах те "Письма из Москвы в Нижний Новгород" И.М. Муравьева-Апостола, основные мысли которых, изустно им развиваемые в нижегородских беседах, так увлекали тогда Константина Николаевича.

______________________

* Рус. Архив, 1866, с. 251, 252.
** Письмо Оленина к архимандриту Филарету. - Чтения в Беседе любителей русского слова. Чт. 13-е, с. 14.
*** Рус. Архив, 1866, с. 253.

______________________

Болезнь Бахметева долго испытывала терпение нашего поэта: в ожидании приезда "своего" генерала Батюшков сидел в Петербурге без дела и в неизвестности о том, что его ожидает. Только высочайшим приказом 29 марта 1813 года был он принят в военную службу с зачислением в Рыльский пехотный полк и с назначением в адъютанты к Бахметеву; но еще 30 июня оставался в ожидании его приезда и уже начинал жаловаться на то, что потерял в бездействии целую кампанию*. Невольный досуг свой он наполнял чтением, между прочим, немецких книг, без сомнения с целью освежить в своей памяти знание той страны, где теперь шла война и куда ему предстояло ехать. Наконец, в начале июля, приезд Бахметева выяснил, что состояние его здоровья не позволит ему принять участие в военных действиях, и он дал Константину Николаевичу разрешение ехать без него в действующую армию.

______________________

* Соч., т. III, с. 224, 231.

______________________

Таким образом, только в исходе июля Батюшков оставил Петербург и через Вильну, Варшаву, Силезию и Прагу достиг Дрездена, где тогда находилась русекая главная квартира. Здесь он представился главнокомандующему графу Витгенштейну и был отправлен им к генералу Н.Н. Раевскому, к которому имел рекомендацию от Бахметева*. Раевский оставил его при себе за адъютанта, и с ним Батюшков совершил кампании 1813 и 1814 годов.

______________________

* Соч. Д.В.Давыдова, 4-е изд., ч. 1, с. 21: Замечания на некрологию Н.Н. Раевского.

______________________

В первый раз Константин Николаевич был в огне во время небольшого авангардного дела под Доной, в виду Дрездена, причем едва не попался в плен*, а затем участвовать в жарком бою близ Теплица (15 августа). Движение союзных армий из Богемии в Саксонию сопровождалось постоянными столкновениями с неприятелем, пока наконец не произошло 4 октября генеральное сражение под Лейпцигом. Здесь Батюшков находился подле Раевского, когда последний был ранен, и здесь же убит был друг нашего поэта, Петин. Рана Раевского оказалась не слишком опасною, и уже 5-го числа он, к радости Батюшкова, снова сел на коня; но смерть Петина была для Константина Николаевича тяжким ударом. "Петин, добрый, милый товарищ трех походов, прекрасный молодой человек, скажу более: редкий юноша!" Так писал Батюшков Гнедичу вскоре после его смерти. "Эта весть меня расстроила совершенно и надолго. На левой руке от батарей, вдали была кирка. Там погребен Петин, там поклонился я свежей могиле и просил со слезами пастора, чтобы он поберег прах моего товарища"**.

______________________

* Известие из письма Д.В. Дашкова к Д.Н. Блудову, от 15 октября 1813 г.; см. Отчет Имп. Публ. Библиотеки за 1887 г., с. 221.
** Соч., т. III, с. 236, 237.

______________________

Необходимость лечить рану заставила, однако, Раевского ехать в Веймар, куда последовал за ним и Батюшков. Здесь и во Франкфурте-на-Майне прожил он около двух месяцев. Во Франкфурте в это время было сосредоточено, под заведованием известного барона Штейна, управление землями, занятыми нашими войсками в Германии. При Штейне состоял Николай Иванович Тургенев, давно знакомый с Батюшковым и в свою очередь познакомивший его с Ал.Ив. Михайловским-Данилевским, своим сожителем по квартире. Батюшков посещал их почти каждый вечер, и время до поздней ночи проходило у них в оживленной и разнообразной беседе, для которой текущие события давали столь богатый материал*. Только в декабре месяце Батюшков с Раевским возвратились в действующую армию, когда главная квартира ее находилась уже во Фрейбурге, в Брейзгау. В половине января отряд Раевского блокировал крепость Бельфор в южном Альзасе, затем перешел в Шампань, участвовал в жарком деле под Арсиссюр-Об и других сражениях, и, наконец, в решительном бою под стенами Парижа. "С высоты Монтреля, - рассказывает Константин Николаевич, - я увидел Париж, покрытый густым туманом, бесконечный ряд зданий, над которыми господствует Notre-Dame с высокими башнями. Признаюсь, сердце затрепетало от радости! Сколько воспоминаний! Здесь ворота Трона, влево Венсен, там высоты Монмартра, куда устремлено движение наших войск. Но ружейная пальба час от часу становилась сильнее и сильнее. Мы подвигались вперед с большим уроном через Баньолет к Бельвилю, предместью Парижа. Все высоты заняты артиллерией; еще минута, и Париж засыпан ядрами! Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали. Раненые русские офицеры проходили мимо нас и поздравляли с победою: "Слава Богу! Мы увидели Париж со шпагою в руках!"

______________________

* Рукописный журнал А.И. Михайловского-Данилевского в Имп. Публ. Библиотеке, 1813 год, с. 231-233.

______________________

"Мы отомстили за Москву!" - повторяли солдаты, перевязывая раны свои. 19 марта император Александр, король Прусский и вожди союзных армий поскакали в Париж. В свите государя находился и Раевский со своим адъютантом. "Ура гремело со всех сторон. Чувство, с которым победители въезжали в Париж, неизъяснимо!"*

______________________

* Соч., т. III, с. 251, 252.

______________________

Понятно, что военная одиссея нашего поэта не требовала подробного рассказа, хотя сам он, в письмах своих к Гнедичу и сестре, описал ее очень живо и последовательно. Мелкий офицер огромного войска, не обладавший никакими выдающимися военными талантами, он, конечно, не имел никакой самостоятельной роли в тогдашних событиях и только исполнял честно свой долг, и то не как воин по призванию, а как гражданин-патриот, который, говоря его словами, по своей воле "на деле всегда был готов пролить кровь свою за отечество"*. Патриотическое воодушевление, пробудившееся в нем при известии, что родной Москве угрожает неприятельское вторжение, не покидало его в течение похода до самого Парижа и придавало бодрость и твердость его духу. "Ни труды, ни грязь, ни дороговизна, ни малое здоровье не заставляют меня жалеть о Петербурге, и я вечно буду благодарен Бахме-теву за то, что он мне доставил случай быть здесь"**. Так писал Батюшков из-под Теплица, вскоре по приезде в армию, и то же воодушевление слышится в следующих радостных строках, писанных уже из самой столицы Франции: "Поверите ли? Мы, которые участвовали во всех важных происшествиях, мы едва ли до сих пор верим, что Наполеон исчез, что Париж наш, что Людовик на троне и что сумасшедшие соотечественники Монтескье, Расина, Фенелона, Робеспьера, Кутона, Дантона и Наполеона поют по улицам: "Vive Henri Quatre, vive ce roi vaillant!" Такие чудеса превосходят всякое понятие. И в какое короткое время и с какими странными подробностями, с каким кровопролитием, с какою легкостью и легкомыслием! Чудны дела Твоя, Господи!"***

______________________

* Там же, с. 217.
** Там же, с. 234, 235.
*** Соч., т. III с. 238.

______________________

Но поэт, литератор Батюшков оставался им и во время похода. Среди тягостей бивачной жизни, среди боевых столкновений мысль его нередко обращалась к предметам мирной образованности, наблюдательность и фантазия увлекались впечатлениями совершенно иной, не военной сферы; даже самые события войны и ее обстановка занимали его не столько по своему практическому значению и достигнутым результатам, а как пестрые, живописные картины, которые словно чудесною силою развертывались перед его поэтическим взором*; различные типы военных людей, от смешного мономана военного дела Кроссара до хладнокровного героя Раевского, служили ему предметами художнического наблюдения**, как прежде, в Нижнем Новгороде, лица внезапно обеднелых беглецов московских.

______________________

* Впоследствии Батюшков намеревался посвятить этому предмету особый литературный этюд (Соч., т. II, с. 288, примеч.); ср. также боевые сцены в элегии "Переход через Рейн" (Соч. , т. I, с. 179), описание боевых драк в послании к Н.М. Муравьеву (там же, с. 270, 271), воспоминание о русском казаке в Париже в повести "Странствователь и домосед" (там же, с. 216) и заметки о боевых сценах у Тасса (там же, т. II, с. 152-155).
** Ср. заметки о Раевском, Кроссаре и Писареве в записной книжке 1817 г. и в письмах с похода (Соч., т. II, с. 327-331,356,357; т. III, с. 234-244).

______________________

Пребывание за границей имело для Батюшкова большое образовательное значение. Подготовленный к знакомству с Западною Европой "Письмами русского путешественника", поэт наш, подобно Карамзину, с уважением смотрел на ее старую культуру и также старался уловить черты умственной жизни в посещенных им странах, хотя военные обстоятельства того времени представляли не много удобств для этих мирных наблюдений. Воспитанный на французский лад, Константин Николаевич в ранней юности приобрел некоторое предубеждение против немецкой литературы и мало изучал ее. Пребывание в Германии отчасти содействовало к разъяснению этого предрассудка. Проведя довольно долгое время в Веймаре, он не мог не вспомнить, что этот город, "германские Афины", как его называли тогда, был местопребыванием главных корифеев новой немецкой словесности. Гуляя по веймарскому саду, Батюшков думал, что "здесь Гете мечтал о Вертере, о нежной Шарлотте; здесь Виланд обдумывал план "Оберона" и летал мыслью в области воображения; под сими вязами и кипарисами великие творцы Германии любили отдыхать от трудов своих"*. Под этими впечатлениями Батюшков спешил сообщить Гнедичу о своей "новой страсти" - к немецкой литературе. Особенно полюбился ему теперь Шиллер, над сочинениями которого он прежде посмеивался; его "Дон-Карлоса" наш поэт видел на веймарском театре, и это блистательное произведение, так ярко выражающее высокий идеализм Шиллера и человечность его сердца, очень ему понравилось**. Изучение Шиллера Батюшков продолжал и впоследствии. Сам быт немецкий показался Константину Николаевичу очень привлекательным; простота мелкой провинциальной жизни представлялась ему остатком древней патриархальности; в любви немцев к памятникам своей старины он находил "знак доброго сердца, уважение к законам, к нравам и обычаям предков" и противополагал эту любовь пренебрежению французов к своему прошлому, видя в том следствие "легкомыслия, суетности и жестокого презрения ко всему, что не может насытить корыстолюбия, отца пороков"***.

______________________

* Соч., т. II, с. 240. Предположение Батюшкова не совсем верно относительно Гете: "Вертер" написан им не в Веймаре, а во Франкфурте.
** Карамзин также видел "Дон-Карлоса" в Берлине и в "Письмах русского путешественника", в письме от 4 июля 1789 г., высказал свое мнение об этом произведении.
*** Соч., т. II, с. 62; ср. т. I, с. 177.

______________________

Новое увлечение Батюшкова было так велико, что он "сходил с ума" даже по "Луизе", известной идиллической поэме Фосса, и писал Гнедичу: "Надобно читать ее в оригинале и здесь в Германии"*. Сама по себе идиллия Фосса - произведение не высокого поэтического достоинства; у автора ее не было способности к самобытному творчеству, но он был отличный знаток классической древности и хорошо понимал наивное миросозерцание Гомера и Феокрита; в своей поэме он сделал попытку изобразить с античною простотой филистерские нравы сельских немецких пасторов; плавный стих и естественность изображения составляют едва ли не единственные достоинства его произведения, причем, однако, натурализм его доходит нередко до пошлости. Отзыв Батюшкова о "Луизе" тем не менее очень любопытен, как знамение его тогдашних симпатий, и главным образом потому, что он совпадает с суждением одного из лиц, мнения которого особенно ценились Константином Николаевичем. В одном из своих писем из Москвы в Нижний Новгород И.М. Муравьев-Апостол проводит параллель между французскою словесностью и другими литературами Западной Европы и, между прочим, говорит: "Ума много, а изящной природы во всей очаровательной ее простоте нет ни в одном (французском писателе). Везде натяжка: нигде нет цветов, которые мы видим в природе; наблюдатель строгий тотчас догадается, что картина простой сельской жизни писалась в парижском будуаре, а Феокритовы пастухи срисованы в опере с танцовщиков. И быть иначе не может! Французы осуждены писать в одном Париже; вне столицы им не дозволяется иметь ни вкуса, ни дарований: то как же им познакомиться с природою, которой ничего нет противоположнее, как большие города. Напротив того, в Немецкой земле писатели редко живут в столицах; большая часть их рассеяна по маленьким городам, а некоторые из них целую жизнь свою провели в деревнях; зато они знакомее с природою и зато, между тем как Фосс начертал прелестную "Луизу" свою в Эйтине, подражатель приторного Флориана в Париже, смотря в окно на грязную улицу, описывает испещренные цветами андалузские луга или пышно рисует цепь Пиренейских гор, глядя с чердака на Монмартр". Мы уже знаем, какое сильное впечатление производили на Батюшкова в Нижнем Новгороде споры Муравьева с исключительными поклонниками французской словесности, и потому можем с уверенностью предположить, что под этим влиянием сложилось у нашего поэта суждение о "Луизе", да и вообще произошел поворот в его мнениях о немецкой литературе**. В дальнейшем своем развитии такой поворот должен был расширить и сделать более правильными эстетические понятия Константина Николаевича, что и заметно по его позднейшим произведениям.

______________________

* Там же, т. III, с. 240.
** Письмо Муравьева, из которого приведен отрывок, напечатано в "Сыне Отечества" 1813 г., № XLIV; этот нумер появился в Петербурге 30 октября, в тот самый день, когда Батюшков писал о "Луизе" Гнедичу из Веймара; следовательно, он мог иметь в виду только устное мнение Муравьева, а не высказанное в печати.

______________________

Итак, даже кратковременное пребывание в Германии прошло не бесследно для умственной жизни поэта. Точно так же оставило на нем заметный след и посещение Франции. Он ступил на ее почву еще полный негодования на те жестокости и варварство, которыми ознаменовалось в России нашествие Великой армии. Ему казалось тогда, что революция и тирания Наполеона совершенно исказили народный характер французов. Такие заключения были понятны и возможны в виду "пылающей Москвы". Но дальнейший ход событий и состояние Франции в 1814 году заставили Батюшкова думать несколько иначе. В первом же письме из Парижа, описав торжественное вступление туда союзных войск, Константин Николаевич прибавлял: "Все ожидают мира: дай Бог! Мы все желаем того. Выстрелы надоели, а более всего плач и жалобы несчастных жителей, которые вовсе разорены по большим дорогам"*.

______________________

* Соч., т. III, с. 256; ср. т. II, с. 63.

______________________

Так, мало-помалу, чувство негодования стало сменяться у Батюшкова чувством жалости к французам. Не будучи проницательным политиком, он разделял общераспространенное тогда мнение, что Франция легко может возвратиться к старому порядку, если не вполне, то в значительной степени, и, во всяком случае, может успокоиться и не подвергнется новым потрясениям. При быстром повороте общественного мнения в побежденной стране воображение нашего поэта поражалось видом черни парижской "ветреной и неблагодарной", которая еще вчера славила императора, а нынче призывала спасителей - русских и требовала возвращения Бурбонов; и под этим впечатлением Батюшков применял к парижанам слова германского поэта: "О, чудесный народ парижский, народ достойный сожаленья и смеха!*

______________________

* Там же, с. 254.

______________________

Ход нашего собственного просвещения был таков, что образованный русский человек начала нынешнего века, даже вооружившись против пороков французской культуры, оказывался заранее подкупленным в ее пользу. Русские офицеры, вступившие в Париж в 1814 году, мало-мальски образованные, увлекались блеском, внешним изяществом и свободой парижской жизни. Более просвещенные, или те, в которых таилось особое дарование, успевали вынести отсюда новые залоги для своего развития и дальнейшей деятельности. В таком положении оказался и Константин Николаевич. Едва вступив в пределы Франции, он уже почувствовал себя, так сказать, под влиянием той атмосферы, из которой было почерпнуто его образование. Еще во время похода по Лотарингии он счел долгом посетить замок маркизы дю-Шатле, приятельницы Вольтера, давшей ему здесь убежище в лучшие, трудовые годы его жизни, когда он занимался философией Ньютона, написал "Альзиру" и "Меропу", подготовлял "Век Людовика XIV" и задумывал "Essai sur les moeurs". В самом Париже, после нескольких дней отдыха, необходимого по окончании тяжелого похода, Константин Николаевич отдается столичным развлечениям и еще более - интересам литературы и искусства. Он любуется парижскими памятниками, посещает театры, осматривает музеи, закупает книги, присутствует в том знаменитом заседании Французской академии, где был император Александр и где, между прочим, Вильмен говорил ему приветствие и читал при нем отрывки из своего рассуждения о критике. Трагик Тальма и комик Брюне, г-жа Жорж и ее соперница г-жа Дюшенуа попеременно приводят Батюшкова в восхищение. В залах Лувра в то время были выставлены не только произведения искусства, в течение нескольких столетий собранные французскими королями, но и многие художественные сокровища, вывезенные Наполеоном из чужестранных, преимущественно итальянских музеев в качестве военной добычи; это обстоятельство делало тогдашний Париж художественным центром Европы, и благодаря тому Батюшкову удалось видеть здесь особенно много произведений искусства нового и древнего, в том числе подлинную статую Аполлона Бельведерского; она привела его в особенный восторг, который он высказал в письме к Дашкову живописным выражением: "Это не мрамор - Бог!" Оно было впоследствии усвоено Пушкиным. "Я чаще захожу в музей, - прибавляет Константин Николаевич, - единственно затем, чтобы взглянуть на Аполлона, и как от беседы мудрого мужа и милой, умной женщины, по словам нашего поэта, лучшим возвращаюсь"*. Вообще посещение Парижа укрепило и развило в Батюшкове любовь к пластическим искусствам, зародыши которой таились в нем и прежде.

______________________

* Соч., т. III, с. 263. Под "нашим поэтом" Батюшков разумел И.И. Дмитриева, у которого есть почти такой стих в письме к Державину на случай кончины его первой супруги.

______________________

Социальные вопросы никогда не привлекали к себе особенного внимания Батюшкова; мало занимался он ими и за границей, но сотаться вполне в стороне от них он не мог по самим обстоятельствам времени. Ожидаемое замирение Европы выдвигало их вперед. Просвещенные русские люди питали надежду, что император Александр по окончании войны, столь счастливо завершенной, займется внутренним благоустройством России и в особенности обеспечением положения крепостного населения. Мы видели из письма А.И. Тургенева, что в его уме этот вопрос возник в самую горячую пору войны 1812 года; улучшение быта крестьян казалось ему делом справедливости после того, как народ обнаружил в борьбе с нашествием врагов беззаветное самоотвержение и самопожертвование. Еще глубже занимала та же мысль другого Тургенева, дельного и умного Николая Ивановича. После Франкфурта Батюшков встретился с ним опять во Фрейбурге, когда там находилась главная квартира, и снова провел с ним "несколько приятных дней"*. В Париже они также были в одно время и, нет сомнения, не раз толковали о русских делах, об общественных потребностях отечества. Весьма вероятно, что под впечатлением бесед с этим горячим поборником идеи об освобождении крестьян Батюшков написал тогда "прекрасное четверостишие, в котором, обращаясь к императору Александру, говорил, что после окончания славной войны, освободившей Европу, призван он Провидением довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением Русского народа". Так свидетельствует князь П.А. Вяземский**. К сожалению, стихи эти не сохранились.

______________________

* Соч., т. III, с. 247.
** Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. VII, с. 418.

______________________

После двухмесячного пребывания в столице Франции, утомленный обилием самых разнообразных впечатлений и к довершению всего перенесший в Париже новый приступ болезни, Батюшков почувствовал горячее желание возвратиться на родину; он уже лелеял мысль опять соединиться с друзьями, чтобы в мирной беседе поделиться с ними тем, что пережил и испытал в течение десяти месяцев своего отсутствия. Однако для возвращения он не избрал кратчайшего пути через Германию, а решился отправиться морем, посетив перед тем Лондон. Раньше Константина Николаевича туда же отправился Северин, также бывший в Париже. Пребывание Батюшкова в Англии было непродолжительно: он ограничился кратким осмотром Лондона и его окрестностей, из которых особенно понравился ему Ричмонд, со своим великолепным парком, и затем из Гарича отплыл к берегам Швеции. Пред отходом судна он посетил гаричскую церковь и вынес "глубокое и сладостное впечатление" от простоты служения, набожности и сосредоточенного умиления молящихся. "Никогда, - писал он после, - религия и священные обряды ее не казались мне столь пленительными"*. Для человека, воспитанного в свободомыслии, это чувство было новым и оно глубоко запало в его душу. Как многие люди его поколения, свидетели великого политического переворота, счастливый исход которого они приписывали прямому участию Провидения, Батюшков испытал сильное возбуждение давно заснувшего в нем религиозного чувства, и описанный случай едва ли не был первым проявлением такого настроения. Самое плавание до Готенбурга совершилось вполне благополучно; но светлое настроение Константина Николаевича, не покидавшее его ни в походе, ни в бытность в Париже, уже исчезло, и, оставшись один сам с собою, в унылой обстановке морского плавания, он отдался воспоминаниям о понесенных им утратах: в эти-то минуты грустного раздумья его посетило вдохновение, внушившее ему исполненные глубокого, сосредоточенного чувства стихи в память друга юных лет, Петина**.

______________________

* Соч., т. III, с. 277.
** Известную элегию "Тень друга".

______________________

Оплакивая его, поэт вместе с тем оплакивал и свою молодость, которой приходил конец.

Проехав из Готенбурга в Стокгольм сухим путем, Батюшков имел удовольствие найти здесь Д.Н. Блудова. Блудов с 1812 года состоял советником нашего посольства при шведском дворе и за отсутствием посланника управлял миссией; он скучал в шведской столице и теперь, по прибытии вновь назначенного посланника (барона Г.А. Строганова), спешил покинуть ее*. Батюшкову Швеция тоже показалась страною "не пленительною". Друзья решили ехать вместе и, переправившись в Або, прибыли через Финляндию в Петербург в начале июля.

______________________

* Ковалевский. Граф Блудов и его время, 2-е изд., с. 84-89; Рус. Архив, 1879, кн. III, с. 481-485. Из воспоминаний графини А.Д. Блудовой.

______________________

Батюшков остановился у Е.Ф. Муравьевой, которая жила теперь в Петербурге и встретила племянника с прежним радушием. О встрече своей с нею и приятелями он вспоминал потом в одном из своих стихотворений.

Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,
Когда волненьями судьбины
В отчизну брошенный из дальних стран чужбины
Увидел наконец Адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете*!

______________________

* Соч., т. I, с. 215. Е.Ф. Муравьева жила на Фонтанке, близ Аничкова моста.

______________________

Приезд Батюшкова предшествовал несколькими днями прибытию императора Александра. Восторженный прием ожидал возвращение миротворца Европы в столице. Посещение государем Павловска императрица Мария Феодоровна пожелала ознаменовать особым праздником, который и состоялся 27 июля. Устройство праздника и главным образом приготовление хоров и лирических сцен, которые предполагалось исполнить, императрица возложила на Ю.А. Нелединского-Мелецкого. Спешность дела и неудача первых попыток очень затрудняли его, и он чрезвычайно обрадовался приезду Батюшкова и поручил ему сочинение стихов. Еще не отдохнув с дороги и уже застигнутый нездоровьем, Константин Николаевич не мог отказаться от предложения. "Трудно было отговориться, - писал он по этому поводу, - старик так был ласков и убедителен. Я наморал, как умел... К несчастью, я спешил: то убавлял, то прибавлял по словам капельмейстера и, вопреки моему усердию, кажется, написал не очень удачно"*. Из писем императрицы к Нелединскому видно, что некоторые изменения делались не только по требованию капельмейстера, но и по ее собственным указаниям**. Праздник, разумеется, имел полный успех, и, по словам поэта, актеры удачно исполнили сочиненные им сцены. Императрица пожаловала автору бриллиантовый перстень, который он тотчас же отослал своей младшей сестре***.

______________________

* Соч., т. III, с. 289.
** Хроника недавней старины. Из архива кн. С.А. Оболенского-Нелединского-Мелецкого, с. 209, 210; ср.: Рус. Архив, 1866, с. 886.
*** Соч., т. III, с. 289. Стихи, приготовленные Батюшковым к этому празднику, напечатаны в Рус. Архиве, 1887, ч. II.

______________________

Свидание с сестрами после долгой разлуки, разумеется, было бы очень приятно Константину Николаевичу; однако по разным причинам он не спешил ехать в Хантоново. Внешним препятствием было то, что разрешить ему отпуск мог только генерал Бахметев, а его не было в Петербурге. Затем приехать в Хантоново к сестрам и не посетить отца в его Даниловском было бы невозможно, а между тем эта встреча, при натянутых отношениях между отцом и сыном, представлялась последнему не особенно приятною. Наконец, после разнообразных впечатлений заграничного похода, поэт наш как бы боялся одиночества в деревенской глуши. Притом его занимали и тревожили соображения о его ближайшем будущем. Военная служба в мирное время не представляла для него привлекательность, и он готов был променять ее на гражданскую, но желал извлечь известные выгоды из своего пребывания в армии: приобретение их оправдало бы перед родными его вторичное поступление в военную службу. Еще в январе 1814 года он был награжден орденом Св. Анны второй степени за сражение под Лейпцигом; кроме того, он надеялся получить Владимирский крест и быть переведенным в гвардию, с повышением на два чина, что дало бы ему возможность перечислиться в гражданскую службу надворным советником. При виде тех наград, которые война доставила многим из его сослуживцев, в нем тоже пробудилось честолюбие, и он с лихорадочною тревогой ожидал для себя отличий, уже заранее огорчаясь возможностью неудачи, которую приписывал своей "неблагоприятной звезде"*. Если к тревогам этого рода прибавить, что Константин Николаевич нередко получал от сестры известия о беспрерывно возрастающем расстройстве их хозяйственных дел, то придется сказать, что в частных его обстоятельствах, по возвращении из похода, оказывалось немало поводов к волнениям. Будущее опять представлялось ему вполне не обеспеченным, и самая жизнь казалась лишенной цели. Хандра, обычная спутница этих тревог, стала овладевать им через два-три месяца по возвращении в Петербург. "Разве ты не знаешь, - писал он Жуковскому в ноябре 1814 года, - что мне не сидится на месте, что я сделался совершенным калмыком с некоторого времени, и что приятелю твоему нужен "оседлок", как говорит Шишков, пристанище, где он мог бы собраться с духом и силами душевными и телесными, мог бы дышать свободнее в кругу таких людей, как ты, например?" Он жаловался, что на его долю достались "одни заботы житейские и горести душевные" и, рассказав вкратце свою заграничную одиссею, прибавлял о себе и своих друзьях следующее: "Мы подобны теперь гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному. Каждого из нас гонит какой-нибудь мститель-бог: кого Марс, кого Аполлон, кого Венера, кого Фурии, а меня - Скука". Под влиянием хандры Батюшков склонен был даже чувствовать сомнение в своем даровании: оно представлялось ему бесполезным и для общества, и для него самого**. Понятно, что гнет этой мысли действовал на него мучительно и еще более усиливал душевную тревогу нашего поэта. В сущности, однако, это сомнение свидетельствовало только о жизненности его таланта, который, очевидно, искал новых путей для своего развития.

______________________

* Соч., т. III, с. 285.
** Соч., т. Ill, с. 302-304.

______________________

Батюшков возвратился из славного похода, горячо воодушевленный теми великими событиями, которых был свидетелем и участником и которые так высоко подняли политическое и военное значение России. Что же застал он на родине? Могло ли удовлетворить его то общественное настроение, которое нашел он в Петербурге? Ответ на этот вопрос он дает в следующих стихах:

Казалось, небеса карать его устали
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он - и что ж?.. Отчизны не познал!*

______________________

* Там же, т. I, с. 193. Стихи взяты из пьесы "Судьба Одиссея", составляющей подражание стихотворению Шиллера "Odysseus", но самым выбором своим очевидно выражающей собственное настроение нашего поэта.

______________________

Высокое патриотическое воодушевление 1812 года значительно изменилось в русском обществе к концу борьбы с Наполеоном. Вызванный ею подъем национального самосознания обратил общественное внимание на задачи внутреннего развития, но при обсуждении их мнения людей, еще недавно соединенных общим чувством патриотизм, разошлись совершенно в разные стороны. Тесно связанные с самыми основами нашей образованности, вопросы просвещения ставились как попало и решались вкривь и вкось, более смело, чем основательно. "Состояние умов теперь таково, - писал в конце 1813 года один из образованнейших людей своего времени, С.С. Уваров, - что путаница идей не знает пределов. Одни хотят просвещения безвредного, то есть огня, который бы не жег; другие, и их всего более, кидают в один мешок Наполеона и Монтескье, французские армии и французские книги, Моро и Розенкампфа, бредни Шишкова и открытия Лейбница; словом, это - такой хаос криков, страстей, партий, ожесточенных одна против другой, односторонних преувеличений, что долго присутствовать при таком зрелище нет возможности. Кидают друг другу в лицо выражениями: религия в опасности, потрясение нравственности, поборник чужеземных идей, иллюминат, философ, франкмасон, фанатик и т.п. Словом, безумие полное!"*

______________________

* Pertz. Das Leben d. Ministers Fr. v. Stein. Hl-r B. 2-te Aufl. Berlin. S. 697-698.

______________________

Заметим, что это свидетельство принадлежит человеку, который, как и Батюшков, далеко не отличался крайними мнениями. Дикая вражда против просвещения шла главным образом со стороны тех людей, которые еще до войны ратоборствовали против галломании, то есть со стороны пресловутой Беседы, и Шишков с простодушием невежды и откровенностью ограниченного человека не затруднялся утверждать, что писатели, искавшие литературных образцов во французской словесности, были виновниками не только "заразы французской", но даже нашествия Наполеона и пожара Москвы, то есть изменникам своему отечеству.

В горячую пору 1812 года Батюшков также вооружался против "новых вандалов"; но огульная вражда против просвещения, проникнутая любовью к отечеству, и тогда возбуждала его негодование; крайности фанатиков удержали его от слишком сильных увлечений, и еще перед отправлением в заграничный поход, во время своего невольного досуга в Петербурге в 1813 году, он написал (вместе с А.Е. Измайловым) сатирическое стихотворение, в котором предал осмеянию бездарных и невежественных изуверов Беседы. Остроумной сатире этой была дана форма пародии на "Певца в стане русских воинов", незадолго перед тем напечатанного. Как певец Жуковского взывает к мщению Наполеона, так певец в Беседе славянороссов, грозя мщением даровитому виновнику литературных новшеств Карамзину, между прочим, возглашает:

Нет логики у нас в домах,
Грамматик не бывало,
Мы Пролог в руки - гибни враг,
С твоей дружиной вялой!
Отведай, дерзкий, что сильней -
Рассудок или мщенье.
Пришлец, мы в родине своей!
За глупых Провиденье!

Общий смысл сатиры составляет осуждение дикой вражды к наукам, слепого пристрастия к национальной исключительности и фантастической любви к добродетелям неведомой старины.

Из пребывания за границей Константин Николаевич вынес новое подкрепление своих убеждений. Он не мог не видеть, что Европа далеко опередила Россию богатым развитием умственной жизни, которая у нас только в зачатках; он сознавал, что и после великой победы над Наполеоном нам есть чему учиться на Западе, есть что усваивать из его литературы; кичливость русских фанатиков перед европейскою образованностью казалась ему не только неуместною, но и недостойною великого молодого народа, который своими победами открывал себе славное будущее: в этом-то смысле он и говорил, уподобляя себя скитальцу Одиссею, что по возвращении он "не познал своей родины".

Как ни громко раздавались возгласы фанатиков, нашлись, однако, люди, которые не захотели молчать перед этою ожесточенною проповедью невежества; особенно замечательно то, что защиту дела просвещения приняли на себя не крайние сторонники западного образования, а представители умеренных убеждений, резко высказывавшиеся против галломании, но в то же время умевшие отличить от нее потребность истинной образованности. Мы видели в своем месте, как члены Оленинского кружка, несмотря на личную приязнь Алексея Николаевича к Шишкову и Державину, отделились от литературных староверов в суждении о трагедиях Озерова; так и теперь представители той же среды сочли нужным высказаться самостоятельно по вопросу, горячо волновавшему общество. Заметим, что многие из этих лиц, как и сам Оленин, принадлежали к составу Беседы любителей русского слова; но в данном случае они не могли сочувствовать Шишкову и его присным. С половины 1813 года началось в "Сыне Отечества" печатание знаменитых писем И.М. Муравьева-Апостола из Москвы в Нижний Новгород; в них много говорилось о смешном пристрастии русского общества к французам, говорилось и о вредном влиянии французской философии XVIII века на умы, но, разумеется, не было тех выходок против образования, которые вызвали такое горячее негодование Уварова, когда он слышал их в петербургских салонах. Муравьев, напротив, настаивал на том, что наше дворянство учится слишком мало и что в основу нашей школы необходимо положить изучение классических языков; он же указывал и на другие литературы новой Европы как на источники просвещения. Мнения Муравьева, близкого Оленину, могут быть принимаемы как выражение убеждений, господствовавших в этом кругу. Те же мысли высказывал Уваров в своих письмах о переводе "Илиады"*. "Без основательных познаний и долговременных трудов в древней словесности, - писал он, - никакая новейшая существовать не может; без тесного знакомства с другими новейшими мы не в состоянии обнять все поле человеческого ума, обширное и блистательное поле, на котором все предубеждения должны бы умирать и всякая ненависть гаснуть"**. В самом начале 1814 года последовало открытие Императорской Публичной Библиотеки, и по этому случаю состоялось, при многочисленных посетителях, торжественное собрание, в котором, по мысли Оленина, библиотекарями Красовским, Гнедичем причитаны были рассуждения, первым - о пользе знаний, вторым - о причинах, замедляющих успехи нашей словесности; причины эти Гнедич находил в том, что у нас слишком мало изучаются древние языки и слишком много пристрастия к языку французскому; сходясь в этом заключении с Муравьевым-Апостолом и Уваровым, он, однако, отделался от них тем, что вовсе умалчивать о значении литератур новой

______________________

* Чтения в Беседе любителей русского слова, кн. 13 и 17; 2-е письмо появилось в печати только в 1815 г., но еще в 1814 г. было читано в Беседе и тогда же стало известно Батюшкову (см. Соч., т. II, с. 75, 76, 429).
** Чтения в Беседе, кн. XVIII, с. 63.

______________________

Европы для развития нашей собственной. Прочитанная в том же собрании басня Крылова "Водолазы", также по-своему решила вопрос о пользе наук, доказывая, что

...в ученьи зрим мы многих благ причину,
Но дерзкий ум находит в нем пучину
И свой погибельный конец,
Лишь с разницею тою,
Что часто гибель он других влечет с собою.

Таким образом, представители Оленинского кружка подали свой голос по вопросу, который в данную минуту вызывал самые разнообразные суждения в обществе. Мнение было высказано очень осторожно и обставлено разными оговорками, но в общем оно, очевидно, противоречило решению фанатиков и имело даже смысл протеста против проповедуемых ими крайностей.

Естественно, что Батюшков примкнул к суждениям, которые были заявлены его просвещенными собеседниками в доме Оленина. Он воспользовался первым удобным случаем, чтобы привести в печати из не изданного еще письма Уварова слова его о пользе изучения древней и новой иностранной словесности. Мало того: в рассуждениях своих друзей он увидел указания для своей дальнейшей литературной деятельности. До сих пор он признавал свой талант способным преимущественно к тому роду, который называл "легкою поэзией"; но теперь, когда потребности времени указывали литературе высокие просветительные задачи, он счел себя не вправе ограничиваться областью интимной лирики. Еще в виду ужасов неприятельского нашествия он отрекался от нее в послании к Дашкову. Призывая теперь Жуковского "сделать себе прочную славу, основанную на важном деле"*, он и самому себе намечал более серьезный план в литературных занятиях. Уваров указывал на пользу переводов из древних авторов; но скудность классических знаний препятствовала Батюшкову взяться за труд, подобный предпринятому Гнедичем; к тому же он знал за собою недостаток усидчивости, которой потребовала бы такая работа. Итак, не желая насиловать свое поэтическое дарование, Батюшков решился обратиться к прозе и испытать свои силы в критике. Он находил необходимым содействовать образованию вкуса публики и признавал долгом просвещенного писателя напомнить русским читателям, что и их родная словесность не лишена замечательных произведений. С этою целью Батюшков в 1814 году занялся статьею о сочинениях М.Н. Муравьева и даже принял на себя заботы по изданию его "Эмилевых писем"**. Та же мысль - дать справедливую и сочувственную оценку отечественным талантам в области пластических искусств - руководила им и в другой, тогда же написанной (под руководством Оленина) статьи: "Прогулка в Академию Художеств". Наконец, то же стремление замечается во многих позднейших статьях Константина Николаевича, также большею частью посвященных вопросам литературным или нравственным в связи со словесностью. Никогда, быть может, мысль Батюшкова не работала столь деятельно, как в первые годы по возвращении его из заграничного похода, и это напряжение умственных сил продолжало возрастать, в то время как частные его дела приходили все в большее расстройство и подавали ему новые поводы к тревогам и огорчениям. Но что еще важнее - в сердце его открылся источник других, еще сильнейших потрясений: ему суждено было снова испытать волнения любви. В доме Олениных жила одна молодая девушка, Анна Федоровна фурман. Она рано лишилась матери*** и воспитывалась сперва в доме своей бабки (вместе с двоюродным братом своим Ф.П. Литке, впоследствии графом), а затем у Олениных. Здесь она имела случай видеть лучших русских писателей и еще ребенком была любимицей Державина. Гнедич был ее учителем, Константин Николаевич также знал ее с детства. Еще в 1809 году он вспоминал о ней в одном письме из Финляндии к своему приятелю, который был неравнодушен к своей ученице: "Выщипли перья у любви, которая состарилась, не вылетая из твоего сердца; ей крылья не нужны. Анна Федоровна право хороша, и давай ей кадить! Этим ничего не возьмешь. Не летай вокруг свечки - обожжешься!"**** Сам Батюшков был в то время увлечен другою привязанностью и уже испытывал горе разлуки с любимою женщиной. По приезде в Петербург, в начале 1812 года, он снова увидел Анну Федоровну девятнадцатилетнею русою красавицей. "Она, - по свидетельству сообщенного нам известия, - по скромности и прекрасным качествам ума и сердца, а равно и прелестною наружностью своею, пленяла многих, сама того не подозревая". Разлука, а потом развлечения затушили первую любовь нашего поэта, и в то время он, кажется, считал себя застрахованным от новых волнений чувства и храбро посмеивался над романтическою привязанностью своего друга Жуковского. Затем военная буря 1812 года увлекла Константина Николаевича из Петербурга; но по возвращении сюда в следующем году новая встреча с особою, столь давно ему знакомою, имела для него решительное значение; еще до отъезда его в действующую армию приятели замечали, что сердце его не свободно*****. Сам поэт оставил нам трогательное признание в том, что воспоминание об этой встрече не покидало его во время пребывания за границей:

______________________

* Соч., т. III, с. 306; важное дело, на которое Батюшков вызывал Жуковского, состояло в задуманной последним поэме "Владимир". Настояния свои наш поэт высказывал и в печати, и в письмах к другу (Соч., т. II, с. 410; т. III, с. 99). Уваров давал Жуковскому тот же совет (Чтения в Беседе, кн. 17, с. 64).
** Там же.
*** Рожденной Энгель, сестры статс-секретаря Фед.Ив. Энгеля. Отец Анны Федоровны, по происхождению саксонец, состоял на русской государственной службе. Анна Федоровна родилась в Звенигородском уезде, Московской губернии, в 1791 году. После пребывания в доме Олениных Анна Федоровна жила в Дерпте, а потом в Ревеле и здесь, в 1822 году, вышла замуж за г. Оома. В 1827 году, уже вдовой, она была назначена начальницею С.-Петербургского сиротского института (ныне Николаевского) и скончалась в этой должности в 1850 году.
**** Соч., т. III, с. 35.
***** Письмо Д.В. Дашкова к кн. П.А. Вяземскому от 25 июня 1814 г. - Рус. Архив, 1866, с. 497.

______________________

Твой образ я таил в душе моей залогом
Всего прекрасного... и благости Творца,
Я с именем твоим летел под знамя брани
Искать иль славы, иль конца.
В минуты страшные чистейши сердца дани
Тебе я приносил на Марсовых полях;
И в мире, и в войне, во всех земных краях
Твой образ следовал с любовию за мною,
С печальным странником он неразлучен стал...
Как часто в тишине, весь занятый тобою,
В лесах, где Жувизи гордится над рекою,
И Сейна по цветам льет сребряный кристалл,
Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,
В столице роскоши, среди прелестных жен
Я пенье забывал волшебное сирен
И о тебе одной мечтал в тоске сердечной;
Я имя милое твердил
В прохладных рощах Альбиона
И эхо называть прекрасную учил
В цветущих пажитях Ричмона*.

______________________

* Соч., т. 1, с. 227.

______________________

Из-за границы Батюшков возвратился со светлою надеждой найти в разделенной любви успокоение своей мятущейся души. Брак его, по-видимому, не мог встретить противодействия со стороны близких людей; правда, и на этот раз он не надеялся на согласие отца*; зато в семье Олениных смотрели благосклонно на возможность этого союза, а Е.Ф. Муравьева вполне сочувствовала выбору Константина Николаевича и готова была содействовать его женитьбе, без сомнения, в том убеждении, что брак даст оседлость ее слишком непоседливому племяннику. Но в самой той особе, о которой шла речь, наш поэт не нашел полного ответа на свое чувство, а увидел скорее покорность пред решением других лиц:

... Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечного терзанья...**

______________________

* 'Соч., т. III, с. 341.
** Там же, т. I, с. 228.

______________________

Батюшков любил слишком сильно и слишком честно для того, чтобы насиловать чужое чувство; утратив надежду на свободное согласие со стороны любимой им особы, он предпочел остановить свои искания. Но удар был нанесен ему прямо в сердце и тяжело отозвался на всем его существе. И несмотря на то, покинуть Петербург, оторваться от среды, где на него обрушилось столько огорчений, но где в то же время сияли немногие светлые точки его жизни, он не имел духа. Так прошло около шести месяцев, наполненных для него мучительными колебаниями. В январе 1815 года душевное волнение Константина Николаевича разрешилось болезнью, сильным нервным расстройством, и только в исходе этого месяца благодаря попечениям Е.Ф. Муравьевой он вышел из опасности*. Тогда наконец он решился оставить столицу и ехать в деревню, куда уже давно призывали его родственные обязанности.

______________________

* Соч., т. Ill, с. 309.

______________________

Глава X. Батюшков в Москве в 1816 году

Батюшков в Москве в 1816 году. - Перемена в его характере. - Пребывание Батюшкова в деревне в 1817 году. - Литературные занятия. - "Вечер у Кантемира" и "Речь о легкой поэзии". - Историческая элегия. - "Умирающий Тасс". - Заслуги Батюшкова относительно русского стиха. - Настроение поэта под впечатлением творчества

Москва в 1816 году далеко еще не оправилась от страшного Наполеонова погрома. Среди возобновленных зданий еще возвышались обгорелые развалины и чернели пустыри, печальные следы великого пожара. Но общественная жизнь уже вошла в свою колею, хотя и несколько изменилась в своем характере: городское население обеднело, да и самый состав его был уже не совсем тот, что прежде; иные умерли, другие покинули столицу. Батюшков чувствовал потребность освежиться в шумной суете столичной жизни, когда после полугодового пребывания в глухом Каменце-Подольском и после испытаний "труднейшего", как он говорил*, года своей жизни приехал в Москву. Он остановился у И.М. Муравьева-Апостола и рад был возобновить с ним занимательные и поучительные беседы. "Хозяин мой ласков, весел, - писал он Гнедичу, - об уме его ни слова: ты сам знаешь, как он любезен"**. С удовольствием возобновил Батюшков и свои разнообразные и многочисленные московские знакомства - светские и литературные. Но теперь рассеяния света уже не привлекали его, как в былое время. Прежде он любил говорить, что образованное светское общество есть лучшая школа для писателя, и действительно, сам он в свои молодые годы успел прекрасно воспользоваться воспитательным влиянием той просвещенной среды, в которой жил. Но теперь, когда его поэтическое призвание вполне определилось, а опыт жизни дал ему тяжелые уроки, отношения писателя к обществу представились ему в ином виде. Постоянное обращение в людской толпе утратило интерес в его глазах; еще в Каменце сложилось у него убеждение, что дар творчества "требует всего человека", то есть сосредоточения в самом себе, и что писатель крепнет духом и силами, если он умеет уединиться со своим трудом от влияния толпы и пренебречь пустыми обязанностями света: "Жить в обществе, - говорил он теперь, - носить на себе тяжелое ярмо должностей, часто ничтожных и суетных, и хотеть согласовать выгоды самолюбия с желанием славы есть требование истинно суетное"***. Этого убеждения не поколебали в Константине Николаевиче и приятности московской жизни; проведя несколько месяцев в столице, он в дружеском письме к Жуковскому выражал сожаление, что их общий приятель, даровитый Вяземский, еще сохранил способность увлекаться светскою суетой. "Вяземский, - писал наш поэт, - истинно мужает, но всего, что может сделать, не сделает. Жизнь его - проза; он весь - рассеяние. Такой род жизни погубил у нас Нелединского. Часто удивляюсь силе его головы, которая накануне бала или на другой день находит ему счастливые рифмы и счастливейшие стихи"****. "Я желал бы его видеть в службе или заделом, - говорил он немного позже в другом письме, тоже к Жуковскому, - менее с нами праздными, а более в прихожей у честолюбия"*****.

______________________

* Соч., III, с. 351.
** Там же, с. 379; ср. с. 365.
*** Там же, т. II, с. 120, 121.
**** Соч., т. III, с. 404.
***** Там же, с. 448.

______________________

Из этого охлаждения к светским развлечениям не следует, однако, заключать, чтобы нравственное перерождение Батюшкова сделало его аскетом или мизантропом, чтоб он стал избегать людей; он только стал строже в выборе тех, с которыми сходился, - зато еще теснее сближался с теми, кто был ему дорог. К тому же вскоре по приезде в Москву Батюшкова постигло нездоровье, продолжавшееся с кое-какими перерывами несколько месяцев; это обстоятельство, надолго удержавшее его в древней столице*, заставляло его отказываться от частых выездов и побуждало еще более замкнуться в тесном кругу, состоявшем по большей части из представителей литературного мира.

______________________

* Там же, с. 388, 389.

______________________

Карамзины, Пушкины, Вяземские - вот те лица и те семьи, среди которых всего охотнее, по-прежнему, появлялся Константин Николаевич. К этому избранному кругу прибавим еще И.И. Дмитриева, который, оставив министерский пост, возвратился доживать свой век в Москве и здесь на покое собирал у себя разных лиц, преимущественно литературного круга. Все более и более проникался Батюшков уважением к Карамзину при виде той энергии, с которою Николай Михайлович продолжал свой великий труд среди всеобщего равнодушия толпы и тайного злорадства тех, кто считал себя вправе быть судьей в литературе. "Карамзин, - говорил Батюшков, - избрал себе одно занятие, одно поприще, куда уходит от страстей и огорчений: тайная земля для профанов, истинное убежище для души чувствительной"*. В 1816 году были окончены восемь томов "Истории государства Российского", и автор собирался везти их в Петербург для представления государю. "Карамзин, - писал Батюшков Тургеневу по этому случаю, - скоро будет у вас. Он здесь ходит

Entre l'Olympe et les abimes,
Entre la satire et l'encens.

______________________

* Соч., т. III, с. 357.

______________________

Что же будет у вас! История его делает честь России. Так я думаю в моем невежестве. Ваши знатоки думают иначе. Бог с ними!"* Он живо интересовался, как будет принят труд Карамзина в Петербурге, и горячо обрадовался, когда узнал об его успехе. В это пребывание в Москве Батюшков ближе познакомился и с супругою Николая Михайловича. "Я часто ее вижу, - писал он Жуковскому, - и всегда с новым удовольствием: умная, добрая, редкая женщина"**. С своей стороны, Екатерина Андреевна оценила нашего поэта; когда во второй половине 1816 года Карамзины переселились на житье в Петербург, она вспоминала о его приятном обществе в следующих словах своего письма к Жуковскому: "Mes meilleurs арзамасцы me manquent: le prince Pierre, vous et Batuchkof; quand vous serez reunis, je ne me croirai plus en pays etranger; je tiens a vous par l'amitie et des souvenirs"***.

______________________

* Там же, с. 357.
** Там же, с. 383, 385.
*** Рус. Архив, 1869, с. 1384,1385. Жуковский жил тогда в Дерите; le prince Pierre - кн. П.А. Вяземский. (Я скучаю по своим лучшим арзамасцам: по князю Петру, и по тебе Батюшков, когда вы были вместе, находясь в чужой стране, я вспоминаю нашу дружбу (фр.))

______________________

Отношения между Батюшковым и Вяземским, разумеется, оставались самыми дружественными. Приятели не видались с тяжелой поры Отечественной войны, и Вяземский уже давно лелеял мысль о дружеской встрече: еще в 1815 году он надеялся привлечь Батюшкова в свое Остафьево, а затем, ожидая его приезда из Каменца, приготовил ему комнаты в своем доме*; возвращение Батюшкова в Москву князь приветствовал задушевным посланием**. Еще другое обращение Вяземского к своему приятелю Тибуллу, которое также приурочивается к описываемому времени, находится в застольной песне, посвященной князем Петром Андреевичем своим друзьям***. Песня эта служит памятником тех дружеских собраний, на которых Вяземский соединял своих приятелей в 1816 году, как и в более ранние времена. Со своей стороны Батюшков сохранял прежние чувства к Вяземскому: с ним первым он поделился тем прекрасным циклом своих элегий, в которых во время одинокой жизни в Каменце излил свои сердечные страдания****, и ему же посвятил он одно из лучших своих стихотворений того времени, по содержанию составляющее прямое дополнение к этим элегиям. В этом послании поэт обращается к другу с вопросом:

что прочно на земли?
Где постоянно жизни счастье?

______________________

* Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. III, с. 99; Соч. Батюшкова, т. III, с. 352.
** Оно сохранилось только в записной книжке Батюшкова (Соч., т. III, с. 290-292).
*** Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. VIII, с. 509. Песня это написана, во всяком случае, не ранее 1813 года, ибо в ней упоминается о Бородине, и не позже 1817, когда Вяземский уехал из Москвы в Варшаву на службу.
**** Соч., т. III, с. 404.

______________________

вспоминает веселые дни вместе проведенной молодости, перечисляет утраты, понесенные ими с той поры, и приходит к заключению, что

все суетно в обители сует.

Он не нашел ответа на свой вопрос ни в скрижалях истории, ни в учениях мудрецов, и ум его терзался сомнениями; тогда-то, говорит он, -

Я страхом вопросил глас совести моей...
И мрак исчез, прозрели вежды,
И вера пролила спасительный елей
В лампаду чистую надежды.
Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен,
Ногой надежною ступаю
И, с ризы странника свергая прах и тлен,
В мир лучший духом возлетаю.

Мы уже знаем, какая внутренняя борьба подняла духовный взрр нашего поэта до этих высоких созерцаний. Друг его был окружен счастьем от колыбели, почти юношей занял видное место в обществе и рано узнал светлые радости семейной жизни - словом, в годы своей молодости не изведал тех душевных испытаний, которые выпали на долю нашего поэта; но он, конечно, сумел оценить значение того внутреннего перерождения в душе Батюшкова, о котором последний говорил ему в своих стихах.

С переменою душевного расположения сильно изменился самый характер Батюшкова: прежде в нем было много живости и веселой насмешливости; теперь, как сам замечал, он стал тих, задумчив и молчалив; эпиграммы, на которые он был неистощим во время оно, уже не лились с его пера; к сатире он даже чувствовал отвращение*. Прежними насмешками он нажил себе врагов в Москве между литераторами, не принадлежавшими к карамзинскому кругу. И теперь он сохранял о них очень невысокое мнение**, но по внешности готов был относиться к ним более мирно. Он видался с Каченовским и охотно печатал свои произведения в его журнале; слушал публичные лекции Мерзлякова и отзывался о них с одобрением***; сделался даже членом университетского Общества любителей словесности. Пять лет тому назад ему отказали в звании члена; теперь он был избран вместе с Жуковским и в забавных выражениях извещал своего друга об оказанной им обоим чести****. Избрание свое он пожелал ознаменовать вступительною речью, которая и была прочтена в одном из заседаний. Почет, оказанный Константину Николаевичу, несомненно, был приятен его самолюбию, и он счел приличным отплатить за него несколькими любезностями более видным из представителей Общества, но вместе с тем не мог не заявить независимости своих убеждений, распространившись в своей речи о заслугах таких писателей, на которых смотрели косо в университетском кругу. Речь эта возбудила толки, не имевшие, впрочем, неприятных последствий для нашего поэта*****.

______________________

* Соч., т. III, с. 360, 410.
** Там же, с. 382,408.
*** Там же, с. 383; Поли. собр. соч. СТ. Аксакова, т. IV, с. 24; Аксаков неверно приурочивает свою встречу с Батюшковым к 1815 году.
**** Там же, с. 132, 383: "Я знаю, что ты не будешь спать от радости: ты член здешнего общества". Избрание обоих состоялось в чрезвычайном заседании Общества 26 февраля (Труды, ч. VIII, с. 33).
***** Там же, с. 401.

______________________

Таким образом, жизнь Батюшкова в Москве текла мирно и покойно. Кроме постоянного нездоровья, его тревожила только та медленность, с которою решался вопрос о его отставке. Наконец в апреле он узнал, что может снять военный мундир*, и отнесся к этому известию без раздражения, хотя отставка и не сопровождалась ни давно обещанным орденом, ни производством в чин. Теперь он мог вздохнуть свободно и с нескрываемым удовольствием писал Гнедичу: "Я ни за чем не гоняюсь и если бы расквитался с долгами, наделанными в службе, и не имел бы домашних огорчений, то был бы счастлив и весел"**. Даже чувство подавленной любви тихо замирало в его сердце, и когда Александра Николаевна и Е.Ф. Муравьева затрагивали в своих письмах этот тяжелый для Батюшкова вопрос, он отвечал на их намеки почти без горечи. "Твои советы насчет известного дела напрасны, милый друг, - писал Константин Николаевич сестре еще в марте, - невозможное невозможно. Я знал это давно и все предвидел. Спокойно перенесем бремя жизни, не мучаясь и не страдая: вот все, что можем, а остальное забудем"***. Еще яснее выражался он в письме к тетке от 6 августа: "Все, что вы знаете, что сами открыли, что я вам писал и что вы писали про некоторую особу, прошу вас забыть, как сон. Я три года мучился, долг исполнил и теперь хочу быть совершенно свободен. Письма мои сожгите, чтобы и. следов не осталось: прошу вас об этом. С вашими то же сделаю, там, где говорите о ней. Теперь дело кончено. Я даю вам честное слово, что я вел себя в этом деле как честный человек, и совесть мне ни в чем не упрекает. Рассудок упрекает в страсти и в потерянном времени. Не себе, а Богу обязан, что Он спас меня из пропасти"****.

______________________

* 'Соч., т. III, с. 387.
** Там же, с. 389.
*** Там же, с. 381.
**** Там же, с. 392.

______________________

Батюшков не спешил покидать Москву для деревни: сперва он не решался ехать туда в ожидании отставки, а потом возобновившаяся болезнь, ревматизм, удержала его в столице вблизи скорой помощи врачей*. Несомненно, впрочем, и то, что он по-прежнему боялся деревенского одиночества и предпочитал оставаться в непосредственном общении с людьми, у которых были те же интересы, какие занимали и его самого. Так Константин Николаевич прожил в Москве до декабря и только в самом конце 1816 года отправился в Хантоново, чтобы - как он говорил - провести там зиму и весну "во спасение души, тела и кармана"**. Здесь встретили его обычные хозяйственные заботы и затруднения; но как ни были они противны ему, он с летами научился покоряться необходимости и потому даже к деревенским хлопотам относился теперь без раздражения. "Недавно приехал в мою деревню, - писал он Вяземскому в январе 1817 года, - и не успел еще оглядеться. Все разъезжал семо и овамо. Теперь начинаю отдыхать, раскладываю мои книги и готовлю продолжительное рассеяние от скуки, то есть какое-нибудь занятие. Если здоровье позволит, то примусь за стихи"***. Очевидно, и в деревенской обстановке он сохранял мирное расположение духа и душевную бодрость. Вместе с тем потребность творчества росла в нем все сильнее и сильнее. Еще в марте 1816 года он писал Жуковскому из Москвы: "Здоровье мое час от часу ниже, ниже, и я к смерти ближе, ближе, а писать - охота смертная!"**** То же мог бы он повторить и теперь: болезни не давали ему покоя и в деревне, но мысль и воображение деятельно работали.

______________________

* Соч., т. III, с. 388, 397.
** Там же, с. 386; ср. с. 413.
*** Там же, с. 413.
**** Там же, с. 383.

______________________

И в 1816 году в Москве и в следующем, во время пребывания в Хантонове, Батюшков много занимался литературными трудами. Внешним побуждением к тому служило его решение издать отдельною книгой собрание своих произведений, на что он был вызван старым приятелем своим Гнедичем; внутренний двигатель поэт нашел в определенном сознании своих творческих сил, встретивших полное признание со стороны лучших ценителей своего времени. Мы уже знаем, что похвалы Жуковского пьесам, написанным в Каменце, Батюшков принял "с радостью неизъяснимою, с восхищением"; благодаря за них друга, он извещал его: "Я разгулялся и в доказательство печатаю том прозы, низкой прозы; потом - стихи. Все это бремя хочется сбыть с рук и подвигаться вперед, если здоровье и силы позволят"*. Законное чувство уверенности в силе своего таланта слышится в этих словах. Он окончательно убедился теперь, что верно избрал путь для его разработки, и не без гордости мог сказать о себе: "Я не люблю преклонять головы моей под ярмо общественных мнений. Все прекрасное мое - мое собственное. Я могу ошибаться, ошибаюсь, но не лгу ни себе, ни людям. Ни за кем не брожу: иду своим путем"**. Таким образом, сознание поэтом своей полной зрелости предшествовало изданию предпринятого им сборника своих сочинений. Оглянемся же на те из его произведений, которые написаны им в эту зрелую пору и послужили лучшим украшением его книги.

______________________

* Соч., т. II, с. 403, 404.
** Там же, т. III, с. 416,417.

______________________

Из прозаических статей, написанных Батюшковым в позднейший период его деятельности, замечательнейшая, без сомнения, "Вечер у Кантемира". Автор возвращается в ней к вопросу, уже прежде занимавшему его, - об отношении России к европейскому просвещению. Он изображает Кантемира в беседе с Монтескье и аббатом Вуазеноном: оба француза высказывают сомнение в том, чтоб европейское просвещение, начала которого посеяны в России Петром Великим, могло прочно утвердиться в стране, где самый климат не благоприятствует умственной культуре; они еще готовы признать, что русские люди могут усвоить себе кое-какие технические знания, но решительно не допускают предположения, чтобы в русских можно было "вдохнуть вкус к изящному, к наукам отвлеченным, умозрительным". Очевидно, излагая в таком отрицательном смысле взгляд даже умных иностранцев, Батюшков имел в виду и тех своих соотечественников, которые в поклонении западной образованности доходили до полного отрицания способности к самостоятельному развитию в своем народе. Ответ Кантемира своим собеседникам раскрывает воззрение самого автора: "Вы знаете, - говорит Кантемир, - что Петр сделал для России: он создал людей... Нет, он развил в них все способности душевные, он вылечил их от болезни невежества, и русские под руководством великого человека доказали в короткое время, что таланты свойственны человечеству. Не прошло пятнадцати лет, и великий монарх наслаждался уже плодами знаний своих сподвижников: все вспомогательные науки военного дела процвели внезапно в государстве его. Мы громами побед возвестили Европе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев. Чего же хотите от нас в столь короткое время? Успехов ума, успехов в науках отвлеченных, в изящных искусствах, в красноречии, в поэзии? Дайте нам время, продлите благоприятные обстоятельства, и вы не откажете нам в лучших способностях ума... Петр Великий, заключив судьбу полумира в руке своей, утешал себя великою мыслию, что на берегах Невы древо наук будет процветать под сению его державы и рано или поздно, но даст новые плоды, и человечество обогатится ими"*. Таким образом, и теперь, как прежде, Петровская реформа, а не вся прошлая жизнь России, представлялась Батюшкову исходною точкой для ее дальнейшего развития: иначе он и не мог думать, потому что не знал своего родного прошлого. Зато теперь он уже вполне ясно сознавал, что Россия может и должна развивать просвещение самостоятельно и что только этим путем она внесет свой вклад на общее благо человечества.

______________________

* Соч., т. II, с. 228-230.

______________________

На твердой почве этих общих принципов стоит Батюшков и в своей речи о влиянии легкой поэзии на язык, речи, которая также относится к 1816 году. Основная мысль ее - указать, что язык, как выражение образованности, и словесность имеют беспрерывное развитие. Батюшков проводит параллель между Петром Великим и Ломоносовым: что первый совершил для русской гражданственности, то же сделано вторым в области литературы: "Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества; он создал для него законы, силу военную и славу. Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам. Он возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства, возможной - говорю, ибо язык идет всегда наравне с успехами оружия и славы народной. С просвещением, с нуждами общества, с гражданскою образованностью и людскостью"*. В новейшее время великие победы вознесли Россию на верх могущества и показали миру ее высокое политическое значение; сообразно с тем - заключает Батюшков - должны развиться и ее духовные силы; поэтому от имени Общества, среди которого сказана речь, он обращается к писателям со следующим призывом: "Несите, несите свои сокровища в обитель муз, отверзтую каждому таланту, каждому успеху; совершите прекрасное, великое, святое дело, обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия!"** В исторической части своей речи Батюшков сделал краткий обзор развития русской литературы от Ломоносова до своего времени и отдал дань своего убеждения прежним деятелям на поприще словесности, но он не скрыл своего убеждения, что эти деятели уже не могут служить образцами и что, в сущности, все развитие нашей литературы, которое приведет ее к зрелости и оригинальности, принадлежит еще будущему времени. К изложению исторического очерка новой русской литературы Батюшков намеревался возвратиться еще раз и предполагал дать ему довольно обширное развитие. В июне 1817 года он сообщит Вяземскому, что хочет "написать в письмах маленький курс для людей светских и познакомить их с собственным богатством"***. Намерение это, однако, не было исполнено, и в записной книжке 1817 года сохранился только план очерка, указывающий на общую точку зрения автора и на особые мнения его по отдельным вопросам; если первая известна нам из других его сочинений и писем, то о частностях было бы неосторожно судить по слишком коротким намекам.

______________________

* Там же, с. 238.
** Соч., т. II, с. 244.
*** Там же, с. 453.

______________________

Речь о "легкой поэзии" составляет как бы апологию интимной лирики; наш поэт избрал этот предмет для публичного обсуждения, конечно, потому, что большая часть его стихотворений, написанных в молодости, относится к этому роду. Но мы знаем, что еще с 1813 года он начал искать других, более широких задач для своего творчества. Однако даже патриотическое воодушевление того времени не облеклось в его поэзии в классическую форму оды; как у Жуковского "Певец в стане русских воинов" по своему настроению скорее примыкает к балладе, чем к торжественной лирике, так и наш поэт остается на почве элегии даже в пьесе, вызванной таким громким событием, как переход через Рейн. Так, у обоих поэтов ясно обнаруживается колебание старых поэтических форм, - зато у обоих поэтическое выражение выигрывает в искренности. Грустный элегический оттенок господствует у Батюшкова в большей части стихотворений поздней поры, даже в пьесах, заимствованных у других писателей. Это было естественным следствием его душевного состояния и вместе с тем художественным расчетом поэта. Мы уже познакомились с циклом тех превосходных элегий, которые были внушены ему второю несчастною любовью. Последние отзвуки этой сердечной боли еще слышны в двух пьесах 1816 года, хотя и не оригинальных; так, взятая у Парни элегия "Мщение" содержит в себе скорбное обращение к милой, которая позабыла своего друга, а "Песнь Гаральда Смелого" - сетование храброго воина, любовь которого отвергнута очаровавшею его девой. Эта "Песнь", столь замечательная по яркости красок, по силе и сжатости языка, заслуживает внимания еще в одном отношении; вместе с пьесами (оригинальными и переводными) "Переход через Рейн", "Пленный", "Тень друга", "На развалинах замка в Швеции", "Гезиод и Омир - соперники", "Умирающий Тасс" она представляет образцы особого рода элегии, которую принято называть историческою или эпическою. Ряд названных стихотворений, написанных Батюшковым на пространстве трех-четырех лет, свидетельствует, что в данное время этот род сделался для него любимою поэтическою формой. Указывая Жуковскому на эти свои пьесы, Батюшков именно говорил, что он желал ими расширить область элегии*. Если вообще элегия есть жалобная песнь, поэтическое выражение печали по утраченном идеале, то элегией историческою или эпическою должно назвать такое лирическое стихотворение, где идеал воплощается в каком-нибудь достопамятном событии или лице, о котором скорбное воспоминание возбуждает вдохновение поэта. Когда на исходе XVIII века во всех европейских литературах начало обнаруживаться пресыщение от псевдоклассицизма с его парадною торжественностью, поэтическое творчество стало искать новых путей и обратилось за пособиями для своего обновления, между прочим, к преданиям старины и к безыскусственной народной поэзии. Одною из первых попыток в этом роде были так называемые песни Оссиана, будто бы собранные Макферсоном у шотландских горцев. Шиллер находил в этих песнях высокие образцы именно элегического настроения**. Г-жа Сталь, проводя в своей книге "De la litterature" параллель между южною и северною поэзией, отметила это свойство как преобладающее в сей последней. Идеи, высказанные в этом сочинении, имели влияние на Батюшкова, хотя он и был воспитан на образцах древнего классицизма: грустные оссиановские мотивы попадаются еще в ранних его произведениях; еще в 1809-1810 годах он переводит отрывки из поэмы Парни "Isnel et Aslega", заимствующей содержание из древнескандинавского мира, который стал привлекать к себе внимание новых поэтов наряду с Оссианом. У того же Парни явилась мысль освежить элегию новыми красками. Когда молодые поэты обращались за указаниями к этому любимейшему элегисту своего времени, он имел обычай говорить им: "Поэзия изнашивается, ее нужно оживлять новыми образами. Изображайте иные нравы, иную природу". Сохранивший нам это свидетельство Мильвуа, современник Батюшкова, воспользовался советом Парни и написал несколько элегий с историческою или эпическою подкладкой. В особом этюде об элегии он настаивает на том, что подобные стихотворения принадлежат именно к элегическому роду. "Если, - говорит он, - выводимые поэтом лица заменяют его собственную личность, то это лишь придает стихотворению более драматическую форму; если изображаемое действие совершается далеко от нас, то получает для нас интерес новизны, подробности его становятся разнообразнее и сохраняют в себе нечто первобытное, освежающее воображение и обновляющее творчество. Литераторы, рассматривавшие эти пьесы, - продолжает Мильвуа, обращаясь к своим собственным произведениям, - благосклонно признали в них соблюдение местных красок (couleur locale) и некоторую приятность: они возражали только против отнесения пьес к разряду элегий; но признаюсь, я мало придаю значения названию. Позволяю себе заметить, что нововведение может быть непривлекательно лишь тогда, когда оно странно, что в данном случае оно заключается только в рамке стихотворения и что, наконец, нечего выдумывать новое название для элегии нового рода, если она все-таки остается элегией"***. Для оправдания своей теории Мильвуа ссылался, впрочем, на пример древности; поэты новых литератур подражали обыкновенно любовным элегиям Тибулла и Проперция; он же задумал воспроизвести тип первоначальной элегии греческой и относительно характера сей последней ссылался на следующие слова аббата Бартелеми: "Прежде чем изобретено было драматическое искусство, поэты, которым природа дала чувствительную душу, но отказала в эпическом таланте, изображали в своих картинах то бедствия какого-либо народа, то несчастия какого-нибудь лица древности, то оплакивали смерть родственника или друга и в том находили себе утешение"***. Применяясь к такому характеру древнегреческой элегии, Мильвуа написал несколько пьес, которые называет античными элегиями. "Проникая в сущность произведений великих художников, - говорит он, - я пытался воспроизвести наивные красоты их созданий или, если позволено так выразиться, то благоухание древности, которое от них исходит".

______________________

* Соч., т. III, с. 448.
** В статье "О наивной и сентиментальной поэзии".
*** Этюд Мильвуа об элегии обыкновенно печатается при собрании его стихотворений; передаем его слова в несколько вольном переводе, чтобы сделать смысл их более ясным.
*** Burthelemy. Voyage du jeune Anacharsis en Grece, chap. LXXX.

______________________

Батюшков внимательно следил за явлениями французской литературы; ему были известны и стихотворения Мильвуа, и его теоретические рассуждения, и без сомнения, Константин Николаевич имел их в виду, усвоивая задачу исторической элегии своему творчеству. Он позаимствовал у Мильвуа одну из лучших его пьес в этом роде: "Combat d'Homere et d'Hesiode", и нужно сказать, что в превосходной передаче русского поэта эта "античная элегия" несравненно выше, чем в подлиннике. На этот раз Батюшков, вопреки своему обычаю, держался оригинала довольно близко, но бледным образам Мильвуа он придал поразительную яркость и вялый стих его заменил сжатым и гармоническим стихом своим. Стихотворение "Гезиод и Омир - соперники" представляет собою блестящую картину античной жизни, освещенную высокою нравственною мыслью.

Образцов исторической элегии Батюшков искал, впрочем, не у одного Мильвуа. Занявшись с 1813 года немецкою словесностью, он познакомился, между прочим, с произведениями Маттисона. Талант этого писателя встретил в свое время сочувственный отзыв Шиллера, и весьма возможно, что из его статьи о Маттисоновых стихотворениях впервые узнал о них Батюшков. Шиллер находил в этом поэте уменье рисовать сельские сцены и изображать картины природы, но желал, чтоб он вложил в грациозные образы своей фантазии и в музыку своих стихов более глубокий смысл, чтобы нашел для своих пейзажей фигуры и вывел бы на сцену человека. Батюшков остановился на том из стихотворений Маттисона, где отчасти сделана подобная попытка. Его "Элегия, написанная на развалинах древнего замка" пользовалась в свое время большою известностью; но позднейшая критика справедливо признала в этом стихотворении слишком много аффектации в оплакивании преходимости всего земного*. Подражая пьесе Маттисона, Батюшков отнесся к ней очень свободно; он почти совсем устранил излияния немецкого поэта на отвлеченную тему, но, как бы осуществляя указание Шиллера, чрезвычайно счастливо воспользовался теми намеками Маттисона, которые давали повод к созданию живых образов. Между тем как немецкий поэт переносит свои мечтания в рыцарские века Германии, Батюшков обращается со своими воспоминаниями к далеким временам скандинавского севера, которые уже давно занимали его воображение, и в мотивах "северной поэзии" находит материалы для создания целого ряда живых сцен из быта отважных ценителей моря.

______________________

* W. Menzel. Geschichte d. Deutschen Dichtung, 9-s В., § 4; W. Scherer. Geschichte d. Deutschen Litteratur, 13-s Кар.

______________________

Черты той же северной поэзии воспроизведены Батюшковым в "Песне Гаральда Смелого", но на этот раз в красках еще более ярких и более верных исторической действительности, потому что почерпнуты в непосредственном источнике. Здесь не место разбирать, кто настоящий автор Гаральдовой песни; во всяком случае, не подлежит сомнению, что это - памятник древности, восходящий по крайней мере к XIII веку. Замечательно то сильное выражение нежной страсти, которым отличается эта песнь; в этом отношении она напоминает лирику уже поздних рыцарских времен, и именно по такому своему характеру она в особенности могла быть доступна пониманию Батюшкова. Он знал ее по французскому переводу в "Датской истории" Малле или, всего вероятнее, по русскому переложению Н.А. Львова, сделанному на основании того же Малле. Наш поэт не заботился о близкой передаче подлинника, но все характерные черты его (например, в 4-й строфе) сохранил, по крайней мере, по существу, если не в точных выражениях. Уже эта попытка приблизиться к простоте древней песни свидетельствует о новых живых стремлениях в творчестве нашего поэта.

На мысль переложить в стихи песнь Гаральда навело Батюшкова чтение книги Маршанжи "La Gaule poetique"*. Сочинение это составляет одно из характерных явлений своего времени. В период империи во французском обществе, уже утомленном Наполеоновым деспотизмом, начало пробуждаться сочувствие к старинным рыцарским временам, которые рисовались воображению только своею поэтическою и живописною стороною, как пора благородных стремлений, самоотверженных подвигов и возвышенной, мечтательной любви. Выразителем этих стремлений был не один Шатобриан; вслед за ним пошли другие писатели, и в числе их Маршанжи, который в своей "Gaule poetique" сделал попытку пересказать поэтические предания старинной французской жизни. Батюшков, еще будучи во Франции, подметил эти признаки возрождающихся симпатий к средним векам, которые впоследствии послужили одним из главных элементов для образования французского романтизма**; поэтому понятно, что при чтении книги Маршанжи в 1816 году он мог вспомнить о скрашенной рыцарским характером песне скандинавского витязя, любовь которого была отвергнута русскою княжной.

______________________

* Соч., т. III, с. 371.
** Соч., т. И, с. 72; ср. с. 407 и 408.

______________________

С возникновением интереса ко временам рыцарства и к поэзии трубадуров стали входить в моду романсы, в которых обыкновенно воспевалась любовь к какому-нибудь храброму воину, отправившемуся в далекие страны искать себе чести и славы; довольно много романсов встречается между стихотворениями Мильвуа, и также с грустным элегическим оттенком. Батюшков отозвался и на этот новый поэтический призыв: еще в 1812 году, под впечатлениями начинающейся войны, он написал романс "Разлука"; относящаяся к 1814 году пьеса "Пленный", содержание которой также находится в связи с военными обстоятельствами того времени, составляет нечто среднее между романсом и эпическою элегией. Для нас утрачен внутренний смысл того настроения, которое могло вызвать подобные пьесы; сентиментальный их характер, вообще не свойственный нашему поэту, кажется нам даже приторным; но, очевидно, стихотворения эти отвечали идеальным стремлениям некоторой части тогдашнего общества и выраженное в них чувство находило себе отклик в молодых сердцах: романс Константина Николаевича пользовался большим успехом в свое время.

К числу исторических элегий нашего поэта следует отнести еще две пьесы: "Переход через Рейн" и "Тень друга". Обе находятся в связи с событиями последних войн наполеоновской эпохи. Первая, написанная под впечатлением одного из главных моментов гигантской борьбы, соединяет в себе воспоминания о героических временах германской древности с выражениями патриотического чувства и благодарности Провидению, которое привело русские войска для победы на берега великой германской реки. Вторая элегия изображает то грустное раздумье, которое наступило для Батюшкова по окончании войны, когда после радостных ощущений победы он яснее и глубже почувствовал тяжесть утраты, понесенной им в лице друга его Петина. Элегией "Тень друга" начинается ряд тех скорбных песен, в которых поэт раскрыл нам свое душевное состояние после военного времени и по возвращении в отечество. Последним звеном в этой цепи поэтических произведений служит знаменитая элегия "Умирающий Тасс". Хотя содержание ее взято не из сферы личной жизни поэта, но в изображение смерти Тасса он вложил столько им самим пережитого и выстраданного, что по внутреннему смыслу пьеса эта является вполне выражением личности самого автора в позднюю эпоху его поэтического творчества.

Мы знаем уже, что Константин Николаевич от самых молодых лет питал глубокое, почти благоговейное чувство и к поэзии Тасса, и к личности самого поэта. Тасс хотя и прославился эпическою поэмой, но по свойству своего дарования он, в сущности, лирик, и притом с элегическим оттенком; нота нежного чувства преобладает в его поэме; разнообразные, мастерски рассказанные любовные эпизоды совершенно заслоняют собою основную тему ее - освобождение Святого Града из-под власти неверных. Эти-то эпизоды, составляющие лучшие части Тассовой поэмы и дающие автору повод изобразить целый ряд женских характеров, без сомнения, и привлекли к ней первоначально особые симпатии Батюшкова; но когда впоследствии мысль его сделалась строже и серьезнее, он стал искать в "Освобожденном Иерусалиме" красот другого рода: в своей прозаической статье о Тассе, написанной уже в 1815 году, он не без натяжки настаивает на том, что описания битв в знаменитой поэме не уступают подобным же картинам, встречающимся у Виргилия и Гомера*. В этот же позднейший период изучения "Освобожденного Иерусалима" Батюшков обратил внимание на религиозное настроение его автора. Набожность воспитанного иезуитами Тасса, конечно, не была похожа на наивное христианское воодушевление, отличающее настоящий средневековый эпос; но это различие совершенно ускользало от понимания Батюшкова, и Тасс являлся в его глазах великим художником, который умел сочетать в своем творчестве классическое понимание красоты с миросозерцанием искренно верующего христианина. С этим идеальным представлением о Тассе как поэте соединялось высокое понятие о нем как о человеке. В биографию Тасса очень рано были вплетены разные предания романического характера; его мечтательная любовь к Элеоноре д'Эсте, претерпенные им гонения, его помешательство как печальное следствие несчастий, наконец - приготовленное ему венчание в Капитолии и смерть, постигшая его почти накануне этого торжества. Все эти исключительные обстоятельства его жизни, так охотно и без критической проверки подхваченные его старинными биографами, сделали Тасса в общем мнении типическим представителем тех великих своими дарованиями несчастливцев, которые погибают прежде времени в борьбе с несправедливостью беспощадной судьбы. В воображении Батюшкова Тасс всегда рисовался в этом поэтическом образе. "Торквато был жертвою любви и зависти", - говорил он еще в то время своей молодости, когда, по совету Капниста, предпринял было перевод "Освобожденного Иерусалима"**. Еще тогда Константин Николаевич написал восторженное послание к Тассу, пьесу детски слабую в литературном отношении, но уже выражающую сейчас указанный взгляд на итальянского поэта. Пьесу эту Батюшков не решился перепечатать в 1817 году, когда предпринял издание своих сочинений; но вместо нее этот сборник украсился новою элегией - "Умирающий Тасс". Тесная внутренняя связь между двумя стихотворениями не подлежит сомнению и делает весьма вероятным предположение, что позднейшая элегия вызвана была более ранним посланием: собирая свои произведения ранних лет, Батюшков подвергал их исправлениям; при этом юношеское послание не удовлетворило его своею слишком несовершенною формой, но его содержание возбудило вдохновение поэта к созданию новой прекрасной пьесы.

______________________

* Соч., т. II, с. 152.
** Соч., т. I, с. 50, прим. 3-е.

______________________

В конце февраля и в начале марта 1817 года Батюшков сообщал Гнедичу и Вяземскому, что начал писать большую элегию на тему о смерти Тасса, а в апреле она была уже окончена и отправлена в Петербург для печати*. "Перечитал все, что писано о несчастном Тассе, напитался "Иерусалимом"", - прибавлял он в письме к Вяземскому, и затем, немного времени спустя, обращался к Жуковскому с такими словами: "Понравился ли мой "Тасс"? Я желал бы этого. Я писал его сгоряча, исполненный всем, что прочитал об этом великом человеке... Воскреси или убей меня. Неизвестность хуже всего. Скажи мне, чистосердечно скажи: доволен ли ты мною?"**

______________________

* Там же, т. III, с. 419, 428, 439.
** Там же, с. 446, 447.

______________________

Мы только отчасти знаем, что именно было прочитано Батюшковым касательно жизни Тасса: это - главы, посвященные ему в "Histoire litteraire d'Italie" Женгене и в сочинении Сисмонди о литературах южной Европы. Но, разумеется, еще раньше знакомства с этими учеными трудами Батюшков читывал старинные биографии итальянского поэта, и собственно по ним составилось у него представление о "певце Иерусалима". Он знал также, что "живопись и поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса"*; он мог, например, знать плохую элегию Лагарна: "Les malheurs et le triomphe du Tasse"; но читал ли он известную трагедию Гете, это мы не можем утверждать положительно. Наконец, из сочинений самого Тасса Константин Николаевич был знаком преимущественно с "Освобожденным Иерусалимом"; из других его произведений знал он лишь несколько канцон, и то едва ли не по отрывкам, приведенным у Женгене и Сисмонди. Вот весь тот внешний материал, из которого возник "Умирающий Тасс", и, конечно, только собственное творчество нашего поэта могло создать на основании таких бедных пособий тот цельный образ, который мы находим в его произведении; поэтому-то Батюшков и мог, извещая Гнедича о начатой элегии, сказать ему: "И сюжет, и все - мое. Собственная простота"**. Образ страдальца Тасса сложился в душе нашего поэта по его собственному подобию.

______________________

* Соч., т. I, с. 258.
** Там же, т. III, с. 419.

______________________

В жизни своей, исполненной треволнений, Батюшков охотно находил черты сходства с обстоятельствами несчастной судьбы своего героя. Еще в молодые годы, когда Гнедич советовал Константину Николаевичу не бросать начатого перевода "Освобожденного Иерусалима", последний однажды, в минуту хандры среди деревенского одиночества, писал своему петербургскому другу: "Ты мне советуешь переводить Тасса - в этом состоянии? Я не знаю, но и этот Тасс меня огорчает. Послушаем Лагарма в похвальном его слове Колардо: "Son ame (Гате de Colardeau) semblait se ranimer un moment pour la gloire et la reconnaissance, mais ce dernier rayon allait bientot s'eteindre dans la tombe... Il avait traduit quelques chants du Tasse. Y avait-il une fatalite attachee а се nom?"* Ранняя утрата матери, ограниченность состояния, столкновения с литературными неприятелями, служебные неудачи, оскорбившие честолюбие нашего поэта, наконец, - любовь, которой он не нашел ответа и удовлетворение, все это действительно такие обстоятельства его жизни, которым нетрудно указать аналогии в биографии Тасса (в том виде, в каком последняя была известна Батюшкову). Но сближение можно вести и далее: в личном характере обоих поэтов, русского и итальянского, несомненно, было много общего: оба они были люди с страстною и нежною душой, склонные к горячим увлечениям и порою легкомысленные; оба, по выражению Батюшкова, "любили славу", болезненно раздражались при порицаниях и жадно упивались похвалами; оба, наконец, не обладали выдержкой и твердостью воли. В этом-то недостатке энергии характера и заключалась коренная причина тех неудач и горьких разочарований, которые оба поэта испытали в своей жизни; но, разумеется, им трудно было сознаться в своей слабости, и в несчастиях своих они видели только гонение судьбы**. Прибавим еще одну важную черту, которою характеризуется их жизнь. Обиды, испытанные Тассом, довели его до состояния мрачной меланхолии, граничившей почти с помешательством; у Батюшкова также бывали тяжелые периоды хандры, которая - казалось ему - должна разрешиться потерею сознания***; воспоминание о горестной участи матери, быть может, подсказывало ему это предчувствие.

______________________

* Соч., т. III, с. 64.
** Впрочем, Батюшков вообще хорошо понимал свой характер: он не пощадил себя в том замечательном очерке своей личности, который набросал в своей записной книжке 1817 года (Соч., т. II, с. 347-350). Тут он указывает на двойственность своего характера, на отсутствие в нем цельности, а эта особенность не есть ли прямое следствие слабого развития воли?
*** Соч., т. II, с. 51.

______________________

Таковы были внутренние основы тех глубоких симпатий, которые привязывали нашего поэта к Тассу и в силу которых легендарный образ "певца Иерусалима" с ранних лет стал избранником его сердца и излюбленным предметом его вдохновения. Его юношеское послание к Тассу было написано в ту пору его жизни, когда житейские невзгоды впервые проникли в радостный мир его надежд и поколебали его веру в светлое будущее; неопытный поэт не нашел в себе тогда достаточно творческих сил, чтоб изобразить страдания своего любимого героя. С тех пор он не только испытал глубокое разочарование в своих личных привязанностях, но и утратил веру в ту философию наслаждения, усомнился в том миросозерцании, которыми думал некогда определить свой жизненный путь. Влагая теперь в уста умирающего Тасса горькие воспоминания о прошлом, в котором он был

От самой юности игралище людей,

и с тех пор,

...добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия, -

Батюшков действительно высказывал свои собственные сетования, те самые, которые мы так часто встречали в его письмах к друзьям; но что в переписке лишь случайно срывается с его пера, то в элегии облекается в цельный поэтический образ; что юноша поэт не сумел выразить в своих еще нескладных стихах, то теперь, в произведении зрелого художника, само собою сказывается высоким лирическим порывом, и личность несчастного Тасса, безвременно погибающего с надеждой найти успокоение лишь в ином, лучшем мире, является как бы воплощением усталой, измученной жизненною борьбой души нашего поэта, обращающей к Провидению свои последние упования.

"Кажется мне, лучшее мое произведение, - говорил Батюшков в письме к Вяземскому, извещая его, что пишет элегию на тему о смерти Тасса.* Несколько месяцев спустя, когда пьеса уже была отослана в печать, он опять повторял, что доволен своею элегией, но притом прибавлял: "Мне нравится более ход и план, нежели стихи". Смысл этой последней оговорки может быть объяснен из следующих слов поэта в одном из его тогдашних писем к Гнедичу: "Я смешон, по совести. Не похож ли я на слепого нищего, который, услышав прекрасного виртуоза на арфе, вдруг вздумал воспевать ему хвалу на волынке или балалайке? Виртуоз - Тасс, арфа - язык Италии его, нищий - я, а балалайка - язык наш, жестокий язык, что ни говори"**. Так сильно чувствовал Батюшков трудность освободиться от тех сухих, условных и нескладных форм, которыми еще опутывалась русская поэтическая речь в его время. В другом письме его, от 1816 года, находим еще одно важное признание в том же смысле: "Чем более вникаю в язык наш, чем более пишу и размышляю, тем более удостоверяю, что язык наш не терпит славянизмов, что верх искусства - похищать древние слова и давать им место в нашем языке"***. Карамзину удалось привести в равновесие главные стихии нашего литературного языка - народную и церковно-славянскую - только в заключительном произведении своей литературной деятельности, в "Истории государства Российского"; из вышеуказанных слов Батюшкова видно, что он ставил себе ту же задачу, и в позднейших созданиях своего творчества он также достигает успешного ее решения: слова свободно льются с его пера; каждая мысль, каждый образ находят себе соответствующее живое, меткое и сильное выражение. В этом смысле есть правда в цветистых словах Блудова: "Слог Батюшкова можно сравнить с внутренностью жертвы в руках жреца: она еще вся трепещет жизнью и теплится ее жаром"****. Желание выработать себе свободный гармонический стих издавна составляло страстную мечту нашего поэта: к этому вопросу, в связи с языком, он постоянно возвращается в своих письмах. "Отгадайте, на что я начинаю сердиться? - писал он однажды Гнедичу еще в 1811 году. - На что? На русский язык и на наших писателей, которые с ним немилосердно поступают. И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за  ы? Что за щ, что за ш, ший, щий, при, тры? О варвары! А писатели? Но Бог с ними! Извини, что я сержусь на русский народ и на его наречие. Я сию минуту читал Ариоста, дышал чистым воздухом Флоренции, наслаждался музыкальными звуками авзонийского языка и говорил с тенями Данта, Тасса и сладостного Петрарка, из уст которого что слово, то блаженство"*****. Слова эти очень замечательны как указание, где, в какой словесности Батюшков искал образцов для гармонии стиха. Написанные почти в то же время подражания Петрарке и Касти представляют, между прочим, образцы того, как Батюшков старался передать по-русски звучные стихи итальянских поэтов: еще тогда опыты его выходили очень удачны, по крайней мере в отношении техники. В 1815 году, в статье об Ариосте и Тассе, он снова возвращается к мысли о музыкальности итальянского языка: "Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии, среди бурь политических и потом при блестящем дворе Медицисов, язык, образованный великими писателями, лучшими поэтами, мужами учеными, политиками глубокомысленными, - этот язык сделался способным принимать все виды и все формы. Он имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто принадлежащее Северу"******. Впрочем, это преклонение пред итальянским языком не доходило у Батюшкова до крайности: в 1817 году, вскоре по окончании "Умирающего Тасса", он заносит в свою записную книжку такое замечание: "Каждый язык имеет свое словотечение, свою гармонию, и странно было бы русскому, или итальянцу, или англичанину писать для французского уха и наоборот. Гармония. Мужественная гармония не всегда прибегает к плавности. Я не знаю плавнее этих стихов:

На светло-голубом эфире
Златая плавала луна...

и пр.

и оды "Соловей" Державина. Но какая гармония в "Водопаде" и в оде на смерть Мещерского:

Глагол времен, металла звон!*******

______________________

* Соч., т. II, с. 428.
** Там же, с. 457.
*** Соч., т. II, с. 409, 410; ср.: там же, с. 70.
**** Мысли и замечания - в приложении к сочинению Е.П. Ковалевского: Граф Блудов и его время. 2-е изд., с. 267.
***** Соч., т. III, с. 164, 165.
****** Соч., т. II, с. 149.
******* Соч., т. II, с. 340.

______________________

Очевидно, счастливые опыты последних лет раскрыли нашему поэту в русском языке такие свойства и силы, такой благодарный материал для создания гармонического стиха, каких он и не подозревал прежде. Действительно, в своих исторических элегиях и вообще в поэтических произведениях своей позднейшей поры Батюшков успел почти вполне преодолеть те трудности, которые так долго смущали его. В этих пьесах поэтическая речь (в смысле подбора слов) и в особенности гибкость, упругость и гармония стиха достигают такого совершенства, какого еще не знала до тех пор русская поэзия*.

______________________

* Относительно выработки русского стиха важные заслуги Батюшкова, вместе с Жуковским, были верно оценены П.А. Плетневым еще в 1822 году. Приводим его слова:

"Чистота, свобода и гармония составляют главнейшие совершенства нового стихотворного языка нашего. Объясним каждое из них порознь. Употребление собственно русских слов и оборотов не дает еще полного понятия о чистоте нашего языка. Ему вредят, его обезображивают неправильные усечения слов, неверные в них ударения и неуместная смесь славянских слов с чистым русским наречием. До времен Жуковского и Батюшкова все наши стихотворцы более или менее подвержены были сему пороку: язык упрямился; мера и рифма часто смеялись над стихотворцем - и побеждали его. Под именем свободы языка здесь разумеется правильный ход всех слов периода, смотря по смыслу речи. Русский язык менее всех новейших языков стесняется расстановкою слов; однако ж по свойству понятий, выражаемых словами, и в нем надобно держаться естественного словотечения:

Живи - и тучи пробегали
Чтоб редко по водам твоим.
("Водопад", строфа 71).

Или:

Сия гробница скрыла
Затмившего мать лунный свет.
("На смерть графини Румянцовой", строфа 6).

Всякий согласится, что подобная расстановка слов, при всех совершенствах поэзии, стихи делает запутанными. Жуковский и Батюшков показали прекрасные образцы, как надобно побеждать сии трудности и очищать дорогу течению мыслей. Это имело удивительные последствия. В нынешнее время произведения второклассных и, если угодно, третьеклассных поэтов носят на себе отпечаток легкости и приятности выражений. Их можно читать с удовольствием. Круг литературной деятельности распространился, и богатства вкуса умножились. - Наконец, несколько слов о гармонии. Прежде всего, надобно отличать гармонию от мелодии. Последняя легче достигается первой: она основывается на созвучии слов. Где подбор их удачен, слух не оскорбляется, нет для произношения трудности - там мелодия. Он еще имеет высшую степень, когда слиянием звуков определителыю выражает какое-нибудь явление в природе и, подобно музыке, подражает ей. Гармония требует полноты звуков, смотря по объятности мысли, точно так, как статуя - определенных округлостей, соответственно величине своей. Маленькое сухощавое лицо, сколько бы черты его приятны ни были, всегда кажется нехорошим при большом туловище. Каждое чувство, каждая мысль поэта имеют свою объятность. Вкус не может математически определять ее, но чувствует, когда находит ее в стихах или уменьшенною, или преувеличенною, и говорит: здесь неполно, здесь растянуто. Сии стихотворческие тонкости могут быть наблюдаемы только поэтами. В числе первых надобно поставить Жуковского и Батюшкова" (Сочинения и переписка П.А. Плетнева. СПб., 1885, т. I, с. 24-25).
Те же мысли неоднократно высказывал впоследствии Белинский, замечая притом, и совершенно справедливо, что стих именно Батюшкова, а не Жуковского, был ближайшим предшественником и подготовителем Пушкинского стиха (см.. например, Соч. Белинского, т. VI, с. 49 и т. VIII, с. 256).

______________________

По своей художнической натуре Батюшков не мог не чувствовать, что для своего времени он был первым мастером русского стиха, мастером, которому уступал место и даровитейший из его сверстников - Жуковский. В 1814 году, разбирая в письме к Тургеневу еще не напечатанное послание Жуковского к императору Александру, Батюшков замечал: "Я стану только выписывать дурные стихи; моя критика не нужна, он сам почувствует ошибки: у него чутье поэтическое"*. Этим-то чутьем сам Константин Николаевич обладал в высшей степени и берег его как Божий дар, как последнее сокровище своей оскуделой радостями жизни. Жалуясь в одном из писем к Вяземскому из деревни в 1817 году на свои болезни, на утомление и на горе, "от которого нигде не уйдешь", он говорил: "Все вредит стихам и груди моей" и прибавлял: "Бог с нею, - только бы хорошо писалось!"** Чувствуя в Жуковском и в самом себе действительное призвание поэта, он строго отличал себя и своего друга от остальных деятелей словесности. "Во всем согласен с тобою насчет поэзии, - писал он ему однажды. - Мы смотрим на нее с надлежащей точки, о которой толпа и понятия не имеет. Большая часть людей принимают за поэзию рифмы, а не чувство, слова, а не образы"***. Поэтому-то даже к суждениям Гнедича Батюшков относился несколько критически, хотя и признавал за ним способность понимать прекрасное. Еще из ранних писем Константина Николаевича к другу его молодости видно, как горячо он спорил с ним о способах поэтического выражения. Когда Гнедич сообщил Батюшкову свои замечания на "Умирающего Тасса", Константин Николаевич с жаром отстаивал те стихи, которые подсказало ему вдохновение. "Под небом Италии моей, именно моей, - писал он. - У Монти, у Петрарка я это живьем взял, quel benedetto моей! Вообще итальянцы, говоря об Италии, прибавляют моя. Они любят ее, как любовницу. Если это ошибка против языка, то беру на совесть". Или еще: "Изрытые пучины и гром не умолкал - оставь. Это слова самого Масса в одной его канцоне; он знал что говорил о себе"****. Твердая уверенность самосознающего таланта слышна в этих словах: так же как "певец Иерусалима", Батюшков знал, что писал, когда создавал своего "Умирающего Тасса"; он чувствовал теперь всю полноту своих творческих сил и понимал, что его созревший талант идет по верному пути и имеет право на общественное признание.

______________________

* Соч., т. III, с. 300.
** Там же. с. 429.
*** Там же, с. 356.
**** Соч., т. III, с. 455, 456.

______________________

Того удовлетворения, какое испытывает художник в момент творчества, Батюшков, быть может, никогда не переживал сильнее, чем в то время, когда в деревенском уединении оканчивал "Гезиода и Омира", писал "Тасса" и исправлял свои прежние пьесы для приготовляемого издания. К этому непродолжительному, но плодотворному периоду его творческой деятельности вполне применяется то, что в своей статье о поэте и поэзии он говорит вообще о "сладостных минутах вдохновения и очарования поэтического"*. Забывая домашние беспокойства, пренебрегая своими болезнями, он всецело и с горячим увлечением отдавался художественному труду. Он не только оканчивал и отделывал задуманное и написанное прежде, - темы и планы новых произведений беспрестанно рождались в его голове: то собирался он написать сказку "Бальядера", то желал изобразить Овидия в Скифии - "предмет для элегии счастливее самого Тасса", то составлял планы для поэм: "Рюрик", "Русалка"**. В бумагах князя П.А. Вяземского сохранился набросок плана для "Русалки", а в одном из тогдашних писем Батюшкова к Гнедичу встречается просьба прислать сборники русских сказок и былин, которые понадобились нашему поэту, без сомнения, как материал для задуманного произведения. Судя по этим указаниям, можно догадываться, что Константин Николаевич имел в виду написать поэму из русского сказочного мира, вроде той, какую вскоре дал русской литературе великий преемник нашего поэта в своем "Руслане". Но все это осталось в одних предположениях. Печатание сборника сочинений Батюшкова уже было начато в Петербурге в январе 1817 года***, и даже пьесы, оконченные им в марте и апреле ("Переход через Рейн", "Умирающий Тасс"), могли быть включены в него только как дополнение. Поэтому, прежде даже, чем печатаемый сборник вышел в свет, Константин Николаевич стал думать о том, что со временем предпримет новое издание своих стихов, сделает в них новые исправления и к прежним пьесам присоединит то, что будет им вновь написано****. Как бы то ни было, но поэтический труд среди деревенского уединения доставил Батюшкову высокое наслаждение и, казалось, снова мирил его с жизнью. Ему стала мила даже та простая сельская обстановка, в которой совершался этот труд, и в мае 1817 года он писал Гнедичу: "Я убрал в саду беседку по моему вкусу, в первый раз в жизни. Это меня так веселит, что я не отхожу от письменного столика, и веришь ли? - целые часы, целые сутки просиживаю, руки сложа накрест"*****. Это тихое и мирное настроение, возвратившееся в душу поэта под влиянием вдохновения, ясно выразилось в небольшой, изящной пьесе "Беседка муз"******, которую он написал тогда и еще успел отправить в Петербург для включения в печатаемый сборник. Поэт умолял муз:

______________________

* Там же, т. II, с. 118, 119.
** Там же, т. III, с. 417, 439, 453, 454, 456.
*** В письме к Гнедичу от 27 февраля 1817 г., из деревни, Батюшков говорит о рукописи своих стихотворений как об отосланной уже в Петербург (Соч., т. III, с. 419).
**** Соч., т. III, с. 438.
***** Там же, с. 441.
****** Там же, т. 1, с. 273, 274.

______________________

...душе усталой от сует
Отдать любовь утраченну к искусствам,
Веселость ясную первоначальных лет
И свежесть - вянущим бесперестанно чувствам

Пускай забот свинцовый груз
В реке забвения потонет,
И время жадное в сей тайной сени муз
Любимца их не тронет.

Пускай и в сединах, но с бодрою душой,
Беспечен, как дитя всегда беспечных граций,
Он некогда придет вздохнуть в сени густой
Своих черемух и акаций.

Глава XII. Впечатления Италии

Впечатления Италии на Батюшкова. - Жизнь его в Неаполе и его душевное настроение. - Служебные неприятности. - Развитие ипохондрии. - Отъезд Батюшкова из Италии. - Пребывание в Теплице. - Неприятные новости из Петербурга. - Начало душевной болезни. - Батюшков в Дрездене. - Возвращение в Россию. - Поездка на Кавказ и в Крым. - Развитие болезни. - Пребывание в Петербурге в 1823 и 1824 годах. - Отправление Батюшкова за границу. - Пребывание его в Зонненштейне. - Возвращение из-за границы. - Жизнь в Москве с 1828 по 1833 год. - Воспоминание князя Вяземского о больном друге. - Батюшков в Вологде. - Последние годы жизни и кончина. - Заключение

Путь Батюшкова лежал на Варшаву и Вену: в первом из этих городов он предполагал встретиться с князем Вяземским, а во втором виделся с братьями Княжевичами: он имел поручение передать им вновь написанное послание приятеля их М.В. Милонова*. Только в начале 1819 года Константин Николаевич достиг Венеции, а в Риме он приехал лишь к самому карнавалу, впрочем, довольно бодрый, несмотря на утомительность зимнего путешествия. Последний переезд до Рима наш поэт совершил с известным археологом графом С.Ос. Потоцким и молодым архитектором Эльсоном**.

______________________

* Рус. Старина, 1874, т. IX, с. 584.
** Соч., т. Ill, с. 556; Скульптор Самуил Иванович Гальберг в его заграничных письмах и записках. Собрал В.Ф. Эвальд. СПб., 1884, с. 60.

______________________

Впечатления Италии нахлынули на Батюшкова со всею своею силой. Подавленный ими, он долго не мог собраться дать о себе весть друзьям. "Сперва бродил как угорелый, - говорил Батюшков в первом письме, которое решился наконец написать Оленину из Рима, - спешил все увидеть, все проглотить, ибо полагал, что пробуду немного дней. Но лихорадке угодно было остановить меня". Таким образом, он прожил в Риме около месяца, но это первое знакомство свое с вечным городом считал совершенно поверхностным и только намечал места и предметы для дальнейших изучений. "Хвалить древность, - писал он Оленину, - восхищаться Св. Петром, ругать и злословить италианцев так легко, что даже и совестно. Скажу только, что одна прогулка в Риме, один взгляд на Форум, в который я по уши влюбился, заплатят с избытком за все беспокойства долгого пути. Я всегда чувствовал мое невежество, всегда имел внутренне сознание моих малых способностей, дурного воспитания, слабых познаний, но здесь ужаснулся. Один Рим может вылечить навеки от суетности самолюбия. Рим - книга: кто прочитает ее? Рим похож на сии иероглифы, которыми исписаны его обелиски: можно угадать нечто, всего не прочитаешь"*. Впечатления, испытанные Батюшковым в Риме, были сильны, но трезвы и светлы: к ним не примешивалось то чувство смутной грусти, которое не покидает, например, любимца нашего поэта, Шатобриана, даже в его римских очерках и воспоминаниях.

______________________

* Соч., т. III, с. 539.

______________________

Константин Николаевич не имел возможности заняться пристальным изучением Рима, потому что должен был спешить в Неаполь; но он не мог оставить без исполнения поручение, данное ему Олениным. Президент Академии Художеств желал, чтобы Батюшков сблизился с академическими пенсионерами, посланными в Италию для усовершенствования в искусстве, и сообщил ему о ходе их занятий и об их нуждах. "Батюшков привез нам выговор от г. президента, который желает, чтобы мы чаще писали в Академию". Так выразился в письме к родным один из пенсионеров, молодой скульптор С.Ив. Гальберг после первого свидания с Константином Николаевичем*; требование Оленина, очевидно, не понравилось молодым людям; но самого Батюшкова они полюбили и относились к нему с уважением. Он же со своей стороны особенно отличал между ними даровитого пейзажиста С.Ф. Щедрина и заказал ему написать один из римских видов. "Если ему удастся что-нибудь сделать хорошее, - рассуждал Батюшков, - то это даст ему некоторую известность в Риме, особенно между русскими, а меня несколько червонцев не разорят"**. Алексею Николаевичу Батюшков дал о русских художниках самый лучший отзыв и откровенно изложил свое мнение о ничтожестве назначенного им казенного пособия. Вместе с тем он подал Оленину мысль основать в Риме особое учреждение для молодых русских художников, наподобие существующей там французской Римской академии на вилле Медичи, или по крайней мере назначить в Рим особое лицо, которому было бы поручено наблюдать за римскими пенсионерами и пещись о их нуждах; как известно, Оленин воспользовался этою последнею мыслью и привел ее в исполнение.

______________________

* В вышеупомянутом собрании писем Гальберга, с. 60.
** Соч., т. Ill, с. 540. В Художественном Сборнике, изданном Московским Обществом любителей художеств под редакцией гр. А.С. Уварова (М., 1866), помещено несколько писем С.Ф. Щедрина из-за границы, сообщенных Н.А. Рамазановым. Полное собрание заграничных писем Щедрина находится в копии у А.И. Сомова, который сообщал их нам на просмотр. Из этих источников мы имели возможность извлечь некоторые сведения о пребывании Батюшкова в Италии, предлагаемые ниже.

______________________

Наконец в исходе февраля месяца Батюшков приехал к месту своего назначения. Неаполь и его окрестности также привели его в восхищение. "Неаполь, - писал он отсюда Гнедичу, - истинно очаровательный по местоположению своему и совершенно отличный от городов верхней Италии. Весь город на улице, шум ужасный, волны народа. Не буду описывать тебе, где я был... Много и не видал, но за то два раза лазил на Везувий и все камни знаю наизусть в Помпеи. Чудесное, неизъяснимое зрелище, красноречивый прах!"* Эти слова под пером Батюшкова не были ни самонадеянною похвальбой, ни громкою фразой. Он, конечно, не изучал Помпеи как археолог, как глубокий исследователь; но его живое воображение воссоздало ему среди этих развалин целую картину древней жизни. "Это - живой комментарий на историю и на поэтов римских, - писал он Карамзину. - Каждый шаг открывает, вам что-нибудь новое или поверяет старое: я, как невежда, но полный чувств, наслаждаюсь зрелищем сего кладбища целого города. Помпеи не можно назвать развалинами, как обыкновенно называют остатки древности: здесь не видите следов времени или разрушения; основания домов совершенно целы, недостает кровель. Вы ходите по улицам из одной в другую, мимо рядов колонн, красивых гробниц и стен, на коих живопись не утратила ни красоты, ни свежести. Форум, где множество храмов, два театра, огромный цирк уцелели почти совершенно. Везувий еще дымится над городом и, кажется, грозит новою золою. Кругом виды живописные, море и повсюду воспоминания; здесь можно читать Плиния, Тацита и Виргилия и ощупью поверять музу истории и поэзии"**.

______________________

* Соч., т. III, с. 553.
** Соч., т. III, с. 556.

______________________

В бытность Батюшкова в Риме и затем в первые дни его пребывания в Неаполе, города эти посетил великий князь Михаил Павлович, совершавший путешествие по Италии в сопровождении известного воспитателя императора Александра, Ф.-Ц. Лагарна. Константин Николаевич пользовался милостивым вниманием великого князя и в Риме служил посредником в его сношениях с русскими художниками. Когда великий князь возвратился из Неаполя в папскую столицу, он призвал к себе Щедрина и сказал ему: "Поезжайте в Неаполь и сделайте два вида водяными красками; Батюшкову поручено показать вам места". "Через несколько дней, - сообщает Щедрин, рассказав в письме к отцу об этом обстоятельстве, - объявили мне цену, вполне царскую, то есть 2500 рублей. Без этого неожиданного поручения мне трудно бы было на один пенсион прожить в Тиволи или во Фраскати, а уж тем более ехать в Неаполь. Батюшков же прислал мне сказать, что он у себя приготовит мне комнату и с прислугой, - и мне очень приятно находиться с человеком столь почтенным"*. Одновременно с великим князем в Неаполе собралось довольно много русских и иностранцев, бывавших в России. Константин Николаевич очень дорожил их обществом, напоминавшим ему отечество. Потом приезд императора Австрийского и празднества по этому случаю придали новое оживление и без того шумному городу. Но с приближением жаркой погоды путешественники стали разъезжаться, и вскоре Константин Николаевич остался в Неаполе лишь с немногими соотечественниками, в числе которых мы можем назвать князя А.С. Меньшикова, знакомого Батюшкову еще с военной поры 1813-1814 годов. Приехавший из Рима Щедрин поселился с Константином Николаевичем в chambres garnies, которые содержала француженка г-жа Сент-Анж. "Я живу, - писал Щедрин отцу 28 июня, - на морском берегу, в самом прекрасном и многолюдном месте; тут проезд в королевский сад; под моими окнами стоят стулья для гуляющих и зрителей; по берегу множество устричников (ostricatori) с устрицами и разною рыбой; много баб, продающих вонючую минеральную воду, тут же распиваемую проходящими и проезжающими; крик страшный; он продолжается и всю ночь; все кажется, что плачут или дразнятся; надо очень привыкнуть ко всему этому, чтобы спать спокойно". Батюшков со своей стороны был доволен обстановкою своей жизни. "Прелестная земля! - писал он Тургеневу. - Здесь бывают землетрясения. Наводнения, извержение Везувия, с горящей лавой и с пеплом; здесь бывают притом пожары, повальные болезни, горячка. Целые горы скрываются, и горы выходят из моря; другие вдруг превращаются в огнедышащие. Здесь от болот или испарений земли волканической воздух заражается и рождает заразу; люди умирают, как мухи. Но зато здесь солнце вечное, пламенное, луна тихая и кроткая, и самый воздух, в котором таится смерть, благовонен и сладок! Все имеет свою выгодную сторону; Плиний погибает под пеплом, племянник описывает смерть дядюшки. На пепле вырастает славный виноград и сочные овощи"**.

______________________

* Письмо отцу от 3 марта 1819 г. - Художественный Сборник, с. 178, 179.
** Соч., т. III, с. 548-550.

______________________

Неаполитанская жизнь удовлетворяла Батюшкова даже в экономическом отношении. "Жизнь дешева, - писал он сестре, - нельзя жаловаться. Прекрасный обед в трактире, лучшем, мы платим от двух до трех рублей; но издержки непредвидимые и экипаж очень дорого обходятся. Здесь иностранцев каждый долгом поставляет обсчитать, особенно на большой дороге". Тем не менее Константин Николаевич надеялся прожить без долгов и нужды на свое жалованье и те доходы, какие мог получать из деревни*. Состояние здоровья Батюшкова также было довольно удовлетворительно. По крайней мере в этом успокоительном смысле писал он к сестре, но немного спустя сознавался в письме к Жуковскому, что "здоровье ветшает беспрестанно: ни солнце, ни воды минеральные, ни самая строгая диета, ничто его не может исправить; оно, кажется, для меня погибло невозвратно"**. В конце июля он счел полезным переселиться на Искию, чтобы пользоваться тамошними теплыми водами. "Я не в Неаполе, - сообщает он оттуда Жуковскому, - а на острове Иския, в виду Неаполя; пью минеральные воды, дышу волканическим воздухом, питаюсь смоквами, пекусь на солнце, прогуливаюсь под виноградными аллеями при веянии африканского ветра и, что всего лучше, наслаждаюсь великолепнейшим зрелищем в мире". Пред ним открывался вид на Везувий, Неаполь, его приморские окрестности, и между ними на Сорренто, "колыбель того человека, которому, - прибавлял наш поэт, - я обязан лучшими наслаждениями в жизни"***.

______________________

* Там же, с. 546.
** Там же, с. 560.
*** Там же, с. 559.

______________________

С Искии Батюшков возвратился в начале сентября и поселился в Неаполе на новой квартире уже без Щедрина: последнему пришлось жить отдельно, потому что в квартире Батюшкова не оказалось удобной комнаты для его работ. В конце декабря Щедрин писал Гальбергу в Рим: "Иногда здесь такая скука обуревает, что нет сил переносить, на которую даже Константин Николаевич жалуется". Молодой художник, быть может, только в это время услышал впервые жалобы поэта на скуку, но из писем Батюшкова видно, что, не смотря на все прелести окружавшей и восхищавшей его южной природы, он уже давно чувствовал приступы уныния и хандры. Не прошло месяца с приезда его в столицу южной Италии, как в письме к Тургеневу он уже говорил о грустном расположении своего духа: "О Неаполе говорит Тасс в письме к какому-то кардиналу, что Неаполь ничего, кроме любезного и веселого, не производит. Не всегда весело! Не могу привыкнуть к шуму на улице, к уединению в комнате. Днем весело бродить по набережной, осененной померанцами в цвету, но в вечеру не худо посидеть с друзьями у доброго огня и говорить все, что на сердце. В некоторые лета это может быть нуждою для образованного мыслящего существа"*. Но в ту пору Батюшков еще только собирался привыкать к уединению и надеялся перенести его с твердостью. С отъездом русских путешественников тягость одиночества стала для него чувствительнее. Письма из России приходили редко и еще реже удовлетворяли Константина Николаевича своим содержанием; он желал следить за литературным движением в отечестве и особенно нетерпеливо желал прочесть поэму молодого Пушкина, "исполненную красот и надежды" и отрывки из которой он слышал еще до своего отъезда из Петербурга; но пересылка литературных новостей была в то время затруднительна, и едва ли хотя бы одна русская книга была доставлена Батюшкову в Неаполь**. Чтобы не поддаваться унынию, Константин Николаевич и здесь прибег к тому же средству, которое не раз выручало его прежде: он стал усиленно работать; совершенствовал свои познания в итальянском языке, который хотел изучить настолько, чтобы писать на нем складно; говорить по-итальянски "с некоторою приятностью и правильностью" казалось ему трудностью почти неодолимою. Прошлые судьбы страны, в которой он жил, возбуждали его внимание в высшей степени; он стал составлять записки о древностях Неаполя и занимался этим трудом очень усердно. С характером этих занятий Батюшкова нас знакомят следующие слова его в письме к Жуковскому: "Я ограничил себя, сколько мог, одними древностями и первыми впечатлениями предметов; все, что - критика, изыскание, оставляю, но не без чтения. Иногда для одной строки надобно пробежать книгу, часто скучную и пустую. Впрочем, это все - маранье; когда-нибудь послужит этот труд, ибо труд, я уверен в этом, никогда не потерян"***. Но этим трудом Батюшков занимался с увлечением только в первое время своего пребывания в Неаполе.

______________________

* Соч., т. III, с. 550.
** Соч., т. III, с. 544, 550, 551.
*** Там же, с. 561.

______________________

С местным обществом Константин Николаевич сближался мало; он находил, что в Неаполе "общество бесполезно и пусто. Найдете дома такие, как в Париже, у иностранцев, но живости, любезности французской не требуйте. Едва, едва найдешь человека, с которым обменяешься мыслями. От Европы мы отделены морями и стеною Китайскою. M-me Stael сказала справедливо, что в Террачине кончится Европа. В среднем классе есть много умных людей, особенно между адвокатами, ученых, но они без кафедры немы". Реакционное направление тогдашнего неаполитанского правительства стесняло умственное движение в обществе, и тем затруднительнее было сближаться с представителями последнего человеку заезжему, да еще притом принадлежавшему к одной из иностранных дипломатических миссий; туземцы могли относиться к нему с недоверием и подозрительностью. Таким образом, в Батюшкове скоро сложилось убеждение, что "ум, требующий пищи в настоящем, здесь скоро завянет и погибнет; сердце, живущее дружбой, замрет"*. Поэтому, едва прожив в Неаполе три-четыре месяца, он стал уже мечтать о возвращении в отечество, в дружеский круг, ибо там скорее надеялся "быть полезным гражданином". "Это, - писал он Жуковскому, - меня поддерживает в часы уныния. Здесь, на чужбине, надобно иметь некоторую силу душевную, чтобы не унывать в совершенном одиночестве. Друзей дает случай, их дает время. Таких, какие у меня на севере, не найду, не наживу здесь"**. Но бросить службу, едва начатую и не легко приобретенную, службу, которая имела по крайней мере ту выгоду, что доставляла возможность жить в теплом климате, - Батюшков понимал, что это было немыслимо или, по крайней мере, в высшей степени неблагоразумно. И вот он старается найти исход своему унынию в равнодушии, насильно подавляя в себе те сочувствия, которые наполняли его сердце; глубокою горечью отзываются те слова, которыми в письме к Жуковскому заключает он свои жалобы на одиночество: "Какое удовольствие, вставая поутру, сказать в сердце своем: я здесь всех люблю ровно, то есть, ни к кому не привязан и ни за кого не страдаю". И опять в этих безотрадных словах нашего поэта мы слышим старые отголоски шатобриановского разочарования, опять восстает пред нами образ Рене, всегда и везде чуждого той среде, куда заносит его судьба. После того как Рене не нашел удовлетворения своей жажде счастья ни в странствованиях по белу свету, ни среди блестящего общества родной земли, он удаляется в глухое предместье столицы, чтобы жить там в полной неизвестности. "Я почувствовал, - говорит капризный мечтатель, - некоторое удовольствие в этой жизни темной и независимой. Никому неведомый, я смешивался с толпой, с этою пустынею людскою". Но как для гордого Рене эта попытка схорониться среди мелкого простого люда было лишь переходным моментом, лишь тщетным усилием затушить в себе неудержимые порывы слишком прихотливой и требовательной натуры, так точно и Батюшков не мог примириться со своим одиночеством среди толпы чужестранцев. "Ты правду говоришь, что меня надобно немного полелеять", - писал он Вяземскому однажды в 1817 году***, и эти слова очень верно выражают всегдашнюю господствующую потребность его нравственного существования. В Неаполе более чем где-нибудь он сознавал себя лишенным этого дружеского сочувствия и поощрения. И потому теперь еще с большим правом мог сказать то, что уже давно говорил о себе в послании к Никите Муравьеву:

Забытый шумною молвой,
Сердец мучительницей милой,
Я сплю, как труженик унылой,
Не оживляемый хвалой.

______________________

* Соч., т. III, с. 781.
** Там же, с. 561.
*** Соч., т. III, с. 453.

______________________

Хандра, которая с каждым днем овладевала нашим поэтом, отразилась прежде всего на его творческих способностях. Еще в августе 1819 года, описав Жуковскому красоты Неаполитанского залива, он принужден был сказать: "Посреди сих чудес удивись перемене, которая во мне сделалась: я вовсе не могу писать стихов". Конечно, слова эти не следует понимать в безусловном смысле: сохранилось все-таки два-три прекрасных поэтических отрывка, написанных Батюшковым в Неаполе; есть указание, что в Италии же был предпринят им перевод Данта*; но во всяком случае признание поэта остается печальным свидетельством того тяжелого душевного состояния, в каком он находился, оторванный от родной и дорогой ему среды. Мы можем догадываться, что для него опять наступал такой упадок духа, какой он испытал за несколько лет пред тем в Каменце, когда ему казалось, что "под бременем печали" безвозвратно угасло его поэтическое дарование. В ту пору дружеское участие Жуковского послужило Константину Николаевичу ободрением. И теперь петербургские друзья, когда до них дошло грустное письмо Батюшкова с острова Искии, догадались, что ему нужно подать ободряющий отклик. В исходе 1819 года Карамзин написал ему следующие дружеские строки: "Зрейте, укрепляйтесь чувством, которое выше разума, хотя любезного в любезных: оно есть душа души - светит и греет в самую глубокую осень жизни. Пишите, стихами ли, прозою ль, только с чувством: все будет ново и сильно. Надеюсь, что теперь уже замолкли ваши жалобы на здоровье, что оно уже цветет и плодом будет милое дитя с венком лавровым для родителя: поэма, какой не бывало на святой Руси! Так ли, мой добрый поэт? Говорю с улыбкой, но без шутки. Сохрани вас Бог еще хвалить лень, хотя бы и прекрасными стихами! Напишите мне Батюшкова, чтоб я видел его, как в зеркале, со всеми природными красотами души его, в целом, не в отрывках, чтобы потомство узнало вас, как я вас знаю, и полюбило вас, как я вас люблю. В таком случае соглашаюсь долго, долго ждать ответа на это письмо. Спрошу: что делает Батюшков? Зачем не пишет ко мне из Неаполя? И если невидимый гений шепнет мне на ухо: Батюшков трудится над чем-то бессмертным, то скажу: пусть его молчит с друзьями, лишь бы говорил с веками!"**

______________________

* Стурдза. Беседа любителей русского слова и Арзамас в царствование императора Александра I. - "Москвитянин", 1851, № 21, с. 16.
** Погодин. Николай Михайлович Карамзин. М., 1866, ч. II, с. 243, 244.

______________________

"День, в который получу письмо из России, есть лучший из моих дней", - говорил Батюшков, живя в Неаполе. Дружеское письмо от Карамзина, "необыкновенного человека, который (по выражению нашего поэта) явился к нам из лучшего века, из лучшей земли"*, должно было подействовать на него живительно; но это был лишь одинокий луч света в том мрачном унынии, в котором уже находилась его душа: по крайней мере мы не знаем, чтобы горячие убеждения Карамзина пробудили в Батюшкове охоту к деятельному поэтическому труду.

______________________

* Соч., т. 111, с. 451.

______________________

Между тем здоровье Константина Николаевича не улучшалось и в теплом климате. Успокаивая сестру в этом отношении, он должен был, однако, оговориться, что "климат Неаполя не очень благосклонен тем, которые страдают нервами"*. К болезням, к горькому чувству одиночества присоединились еще и служебные неприятности. Батюшков был причислен к нашей Неаполитанской миссии в качестве сверхштатного секретаря, но в исходе 1819 года обстоятельства так сложились, что он оказался почти единственным чиновником при русском посланнике графе Штакельберге, и канцелярские его обязанности очень увеличились и стали тяготить его**.

______________________

* Там же, с. 564.
** Это видно из письма Щедрина к Гальбергу от 18 октября 1819 года; ср. также известия А.С. Стурдзы. - Москвитянин, 1851, № 21, с. 16.

______________________

Граф Штакельберг принадлежал к числу людей, которые в положении начальников любят дать подчиненным почувствовать тяжесть своей власти*. Между ним и Батюшковым произошли неприятные столкновения. Однажды Штакельберг поручил Константину Николаевичу составить бумагу, содержание которой не согласовалось с его убеждениями; на сделанные им возражения ему было сказано, что он не имеет права рассуждать. В другой раз Константин Николаевич заслужил замечание посланника за ошибку, допущенную им в переводе латинской фразы в каком-то дипломатическом документе**. Таким образом, отношения Батюшкова к графу Штакельбергу сделались крайне натянутыми, самолюбие его страдало, и он решился оставить Неаполь. Константин Николаевич просил посланника разрешить ему поездку на воды в Германию; но Штакельберг не соглашался, ссылаясь на то, что у него нет другого чиновника, который мог бы заменить Батюшкова в отправлении его служебных обязанностей. Между тем во второй половине 1820 года в королевстве обеих Сицилии вспыхнула революция, и русский посланник решил выехать из Неаполь. В это время состав его миссии уже увеличился новыми лицами, и потому в конце 1820 года граф Штакельберг дозволил Батюшкову отправиться в Рим***. Русский посланник при папском дворе, просвещенный и добрый старик А.Я. Италийский, встретил Батюшкова благосклонно и согласился представить в министерство о причислении его к нашей Римской миссии****. Таким образом, весь 1820 год прошел для Батюшкова в самых неприятных треволнениях, которые должны были действовать разрушительно на его хилое здоровье, увеличивать его раздражительность и усиливать его ипохондрию. В таком состоянии духа и тела он почти совершенно прекратил переписку со своими родными и друзьями. Только в исходе 1819 года и в январе 1820-го написал он два письма к Тургеневу, а затем замолк совершенно; первое из упомянутых писем еще отличалось живостью и содержало в себе описание его образа жизни и занятий: Батюшков отвечал приятелю на некоторые вопросы по части наук политических и юридических и излагал свой взгляд на современное состояние литературы в Италии; внимание его останавливалось на том увлечении Байроном, которое обнаруживалось тогда на Аппенинском полуострове, так же как и в других странах; "но, - прибавлял Константин Николаевич, - италианцы имеют более права восхищаться им: Байрон говорит им о их славе языком страсти и поэзии"*****. В письме от 10 января 1820 года Батюшков пенял Тургеневу за молчание, расспрашивал о рассеянных по миру приятелях и прибавлял: "Одни письма друзей могут оживлять мое существование в Неаполе: с приезда я почти беспрестанно был болен и еще недавно просидел в комнате два месяца". Все это письмо было невеселое, и добряк Тургенев, перечитав его даже много лет спустя, упрекал себя, что не умел вовремя удовлетворить "потребность сердца больного друга на чужбине"******.

______________________

* Записки графа К.В. Нессельроде. - Рус. Вестник, 1865, № 10, с. 531.
** Рассказ графа Д.Н. Блудова, записанный и сообщенный нам Я.К. Гротом; Галахов. История русской словесности. 2-е изд., т. II, с. 263.
*** Соч., т. III, с. 573, 574.
**** Там же, с. 565.
***** Рус. Архив, 1867, с. 652-653 ;ср.: Соч. Батюшкова, т. III, с. 771.
****** Современник, 1841, т. XXV, с. 5, 6; ср.: Соч. Батюшкова, т. III, с. 771.

______________________

В Риме Батюшков мог отчасти отдохнуть от неприятностей, испытанных им в Неаполе*; он даже собралнаписать кое-кому из друзей: одно из писем, полученное в Петербурге в начале марта, было обращено к Карамзину; Батюшков говорил в нем, между прочим, о том, как ему надоели происходившие в Италии революционные движения**; другое письмо от Константина Николаевича получил Дашков в апреле, будучи в Константинополе; Батюшков предполагал, что Дашков находится в Москве, и поручал приятелю быть его провидением при И.И. Дмитриеве, которого оба они очень уважали***. Однако и в Риме ни расположение духа, ни состояние здоровья Константина Николаевича нисколько не улучшились, и вскоре по приезде туда он принужден был обратиться к Италийскому с тою же просьбой, в удовлетворении которой отказывал ему граф Штакельберг. Италийский отнесся к больному поэту с большим участием и написал графу Нессельроде, уже сменившему Капо д'Истриа в управлении министерством иностранных дел, письмо, в котором в самых теплых выражениях говорил о тяжкой болезни Батюшкова и его необыкновенных дарованиях и просил разрешить ему бессрочный отпуск для излечения и увеличить получаемое им содержание. Письмом от 28 апреля 1821 года граф Нессельроде уведомил Италийского, что на его ходатайство о Батюшкове последовало в Лайбахе милостивое согласие государя****. В мае месяце Батюшков покинул Италию; страна, где он надеялся найти исцеление от своих недугов, не дала ему здоровья; напротив того, огорчения, испытанные им в Неаполе, усилили его болезнь и к физическому расстройству присоединили глубокое нравственное потрясение.

______________________

* К этому пребыванию Константина Николаевича в Риме, вероятно, относится известие СП. Шевырева (Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. М., 1850, т. I, с. 109), что Батюшков жил на piazza del Popolo - место, где сосредоточивалась в Риме русская колония; в бытность там Шевырева в 1829-1832 гг., ему указывали дом, где жил Батюшков, и окна его квартиры.
** Эти слова Батюшкова Карамзин передал Дмитриеву в письме от 10 марта 1821 г. (Письма Карамзина к Дмитриеву, с. 304).
*** Рус. Архив, 1863, с. 596: письмо Дашкова к Дмитриеву от 16 апреля 1821 года.
**** Дело архива министерства иностранных дел о службе Батюшкова.

______________________

С выездом из Италии Батюшков вздохнул свободнее. Он освобождался от зависимости, которая тяготила его, и приближался к отечеству, где его ожидали дружеские встречи. По-видимому, он еще не совсем отказывался от мысли продолжать свою литературную деятельность. Еще раз возвратилось к нему вдохновение: июнем 1821 года помечено несколько небольших стихотворений, которые он внес тогда же в экземпляр своих "Опытов", находившийся при нем; на этом экземпляре он делал исправления своих прежних стихов на случай нового их издания. В числе упомянутых пьес есть одна, особенно ярко изображающая его тогдашнее настроение:

Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден,
Но свеж и зелен он всегда.
Не можешь, гражданин, как пальма, дать плода?
Так буди с кипарисом сходен:
Как он, уединен, осанист и свободен!*

______________________

* Соч., т. I, с. 296, 297.

______________________

Менее чем за два года пред тем, поэт еще выражал надежду, что может быть полезным гражданином в своем отечестве; теперь и эта надежда была для него утрачена; он сторонился от общества и желал лишь одного - охранить себя от посягательств на его нравственную личность.

Батюшков поехал в Теплиц, чтобы лечиться тамошними минеральными водами. Не знаем, был ли сделан этот выбор по указанию врачей или, быть может, больного поэта влекли в те места воспоминания о славных военных событиях, которых он был в 1813 году скромным, но пламенным участником вместе с другом своим Петиным; несомненно, что память об этом рано погибшем товарище молодости должна была живо пробуждаться теперь в душе Батюшкова, как отблеск светлых дней невозвратного прошлого. Константин Николаевич принялся за лечение с каким-то, можно сказать, ожесточением, как будто возврат здоровья сулил обновить все его существование: он брал ежедневно по две ванны в течение семидесяти дней сряду, между тем как некоторые другие больные опасались удара после первой же ванны*. В поступках его уже начинало проявляться упрямство, свойственное людям, которые не вполне владеют своим рассудком. В Теплице Батюшков встретился с несколькими русскими, между прочим с Д.Н. Блудовым. Ему сообщены были разные литературные новости, и в числе их две, имевшие к нему непосредственное отношение. Одна из них состояла в том, что небольшое стихотворение, написанное им в Неаполе на смерть малолетней дочери одной русской дамы, появилось в печати без его ведома; напечатал его Воейков в "Сыне Отечества"** со слов Блудова и притом некоторые стихи передал в искаженном виде; искажение это повело к неприятной печатной полемике между лицом, которое впервые дало огласку стихотворению Батюшкова, и журналистом. Другая новость, касавшаяся нашего поэта, заключалась в появлении, на страницах того же "Сына Отечества", стихотворения П.А. Плетнева под заглавием "Б......в из Рима (элегия)"***. Пьеса эта, напечатанная без имени автора, была следующего содержания:

______________________

* Из рассказов графа Д.Н. Блудова, записанных Я.К. Гротом.
** 1820 г., ч. 64, № 35, с. 83; ср.: Соч., т. I, с. 440.
*** "Сын Отечества", 1821, ч. 68, № 8, с. 35-36; Сочинения и переписка Плетнева, т. III, с. 250, 251.

______________________

Напрасно - ветреный поэт -
Я вас покинул, други,
Забыв утехи юных лет
И милые заслуги!
Напрасно из страны отцов
Летел мечтой крылатой
В отчизну пламенных певцов
Петрарки и Торквато!
Напрасно по лугам брожу
Авзонии прелестной
И в сердце радости бужу,
Смотря на свод небесный!
Ах, неба чуждого красы
Для странника не милы;
Не веселы забав часы
И радости унылы!
Я слышу нежный звук речей
И милые приветы;
Я вижу голубых очей
Знакомые обеты:
Напрасно нега и любовь
Сулят мне упоенья -
Хладеет пламенная кровь,
И вянут наслажденья.
Веселья и любви певец,
Я позабыл забавы;
Я снял свой миртовый венец
И дни влачу без славы.
Порой, на Тибр склонивши взор
Иль встретив Капитолий,
Я слышу дружеский укор,
Стыжусь забвенной доли...
Забьется сердце для войны,
Для прежней славной жизни,
И я из дальней стороны
Лечу в края отчизны!
Когда я возвращуся к вам,
Отечески Пенаты,
И снова жрец ваш, фимиам
Зажгу средь низкой хаты?
Храните меч забвенный мой
С цевницей одинокой!
Я весь дышу еще войной
И жизнию высокой.
А вы, о милые друзья,
Простите ли поэта?
Он видит чуждые поля
И бродит без привета.
Как петь ему в стране чужой?
Узрит поля родные -
И тронет в радости немой
Он струны золотые.

И напечатание эпитафии, и еще более появление анонимного стихотворения, в котором от имени Батюшкова делались признания пред публикой, что он скучает за границей, забыл забавы прежних лет и влачит дни без славы, не могли не раздражить больного поэта. Батюшков взглянул на поступок Плетнева (имя автора элегии не осталось ему неизвестным), как на оскорбление своей чести. В двух грозных письмах к Гнедичу он излил свой гнев на издателей "Сына Отечества" и на сочинителя элегии, которого называл не иначе, как Плетневым. Вместе с первым из этих писем он послал Гнедичу протест против издателей журнала и требовал его напечатания; в протесте он объявлял, что оставляет совершенно литературное поприще, а во втором письме высказывал прямо, что в поступке Плетнева видит "злость, недоброжелательство, одно лукавое недоброжелательство", тем более незаслуженное, что Плетнев не знает его лично. "Нет, - говорил Батюшков, - не нахожу выражений для моего негодования: оно умрет в сердце, когда я умру. Но удар нанесен. Вот следствие: я отныне писать ничего не буду и сдержу слово. Может быть, во мне была искра таланта; может быть, я мог бы со временем написать что-нибудь достойное публики, скажу с позволительною гордостью, достойное и меня, ибо мне 33 года и шесть лет молчания меня сделали не бессмысленнее, но зрелее. Сделалось иначе. Буду бесчестным человеком, если когда что-нибудь напечатаю с моим именем. Этого мало: обруганный хвалами, решился не возвращаться в Россию, ибо страшусь людей, которые, невзирая на то, что я проливал мою кровь на поле чести, что и теперь служу мною обожаемому монарху, вредят мне заочно столь недостойным и низким средством"*.

______________________

* Соч., т. III, с. 571.

______________________

В столь горячо выраженном негодовании нашего поэта, без сомнения, сказывалось уже начинавшееся повреждение его умственных способностей; его предположение, что Плетнев служил орудием чьих-то козней, против него направленных, не имело никаких оснований и могло зародиться только в уме человека, которого раздраженное самолюбие уже перерождалось в вид помешательства, называемый "манией величия". Но в то же время эти болезненные строки не могут не пробудить сочувствия к страдальцу-поэту. Творческое дарование давно уже стало в его глазах лучшим богатством его нравственной личности, отличавшим его от прочих людей. Шатобриан устами того из своих героев, который привлекал к себе самые страстные сочувствия Батюшкова, говорит, что поэты обладают единственным неоспоримым сокровищем, которым Небо одарило землю. Это убеждение давно стало родным для Батюшкова и укреплялось в нем все сильнее по мере того, как он разочаровывался в других благах жизни. Правда, и в прошлом его бывали тяжелые периоды упадка духа, когда он терял веру в свое дарование. Но тогда он сам являлся своим судьею, подчас даже не в меру строгим; однако и в эти трудные минуты он не делился своими сомнениями с толпою, приговору которой не давал цены, а предоставлял себя на суд только избранных друзей, от которых мог ожидать сознательной и беспристрастной оценки; их одобрение воспитало его талант и дало ему созреть; он понял слабость своих ранних попыток, но в то же время почувствовал, что позднейшими своими произведениями занял почетное место на скользком, но столь любимом им поприще. И вот после этих одобрений и успехов, заставивших его забыть ранние неудачи, опять раздался чей-то голос, который предрекал конец развитию его таланта: так по крайней мере истолковывал себе Батюшков слова Плетнева. Мог ли бы остаться совершенно равнодушным к этому непрошенному и незаслуженному пророчеству человек даже менее впечатлительный, более спокойный и ровный характером, чем наш больной, раздражительный поэт, действительно вынесший немало горьких разочарований из своего жизненного опыта? Роковая случайность подвела его под удар, который, конечно, был нечаянным... Да, мы не можем строго осуждать того, кто был виновником этого удара. Он, без сомнения, не имел намерения оскорбить больного поэта, дарование которого умел ценить и действовал только по легкомыслию молодости. Стихотворение явилось в печати без подписи Плетнева, против его желания, по уловке Воейкова, который не прочь был ввести читателей в заблуждение и дать им повод думать, что пьеса написана Батюшковым, обещавшим "Сыну Отечества" свое сотрудничество*. Самое сильное осуждение поступка Плетнева заключается в поэтическом ничтожестве несчастной элегии, очевидном для всякого непредубежденного читателя. Пушкин, прочитав элегию и узнав о негодовании Константина Николаевича, писал своему брату из Кишинева: "Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его месте я бы с ума сошел от злости. "Батюшков в Риме" не имеет никакого смысла, даром, что новость на Олимпе мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи - он не имеет человеческого чувства, никакой живости - слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (то есть Плетневу, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гете"**.

______________________

* Тиханов. Николай Иванович Гнедич, с. 92.
** Соч. Пушкина, 8-е изд., т. VII, с. 88, 89. Приведенные слова Пушкина были, показаны его братом Плетневу, который отвечал поэту известным посланием: "Я не сержусь на едкий твой упрек..." (Сочинения и переписка Плетнева, т. III, с. 276-279). По получении этого послания Пушкин намеревался отвечать ему письмом, которое известно только в черновом наброске; в нем Пушкин, между прочим, писал: "Признаюсь, это стихотворение (то есть элегия Плетнева) недостойно ни тебя, ни Батюшкова. Многие приняли его за сочинение последнего. Знаю, что с посредственным писателем этого не случится. Но Батюшков, не будучи доволен твоей элегией, рассердился на тебя за ошибку других - я рассердился после Батюшкова. Извини мое чистосердечие, но оно залог моего к тебе уважения" (Рус. Старина, 1884, т. XLII, с. 338). Двумя критическими статьями о Батюшкове, напечатанными в 1822 и 1823 гг. (Сочинения и переписка Плетнева, т. I, с. 23-28 и 96-112) и стихотворением "К портрету Батюшкова" ("Сын Отечества", 1881, ч. 70, № XXIV, с. 177; в издание сочинений Плетнева не включено) Плетнев снял с себя подозрение в несочувствии таланту Батюшкова.

______________________