Следственное дело Аполлона Васильевича Веденяпина 1-го

Веденяпин Алексей Васильевич, брат, декабрист

Часто бывало так, что в тот момент, когда приходили в Киренск товары, Веденяпин сидел без денег, а когда они появлялись у него, то уже ярмарки не было и нечего было купить. Да и кроме того, часто некоторая сумма из 200 рублей, по словам самого Веденяпина, удерживалась властью. Таким образом, правительство, с одной стороны, как бы заботилось о Веденяпине, но, с другой, не принимало мер к тому, чтобы эти заботы были не только на словах, но и на деле.

Если временами доброжелательное отношение краевой власти до некоторой степени ободряло Веденяпина, то каждый малейший натиск со стороны ее сильно угнетал декабриста. В большинстве случаев все ограничения, шедшие как из центра, так и от местной власти, касались материального положения Веденяпина. И чем хуже становилось оно, тем чаще Веденяпин начинал просить об облегчении его участи, «оказать справедливость не ему, а его несчастьям». Прошения Веденяпина, особенно те, которые писались в момент угнетенного состояния духа, представляют сплошные мольбы о милости, жалости, снисхождении. Он не раз просил «подать руку помощи самому несчастнейшему из миллионов России»198.

И не только письмами напоминал о себе Веденяпин власти, но и лично при каждом удобном случае обращался к представителям ее за помощью. Проезжал ли через Киренск генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский, попадал ли туда проездом в Якутск капитан жандармов Алексеев — ко всем обращался Веденяпин с просьбой облегчить его участь. Алексеев, удостоверившись в тяжелом материальном положении Веденяпина, обещал употребить всю свою власть и все законные меры, чтобы помочь декабристу. Но в большинстве случаев искания декабриста оставались тщетными. Реальной помощи Веденяпин почти не получал. От Лавинского199 он «видел более снисхождения и ласки, нежели вспомоществования»200. Алексеев тоже не помог ему. А глубокая бедность и беспомощность все больше и больше тяготили Веденяпина. У него не раз возникал вопрос: «Неужели мне должно, как тунеядцу, только жить подаянием или завидовать чужому довольству»201.

Еще тяжелее и обиднее становилось Веденяпину при мысли, что он не виноват в своей нищете, что она является условием самой ссылки. «Моя бедность есть ли следствие образа жизни. За что же сверх тяжелого моего наказания еще угнетают меня нищетою, позорят рубищем бродяги?»202 — писал он в 1833 году.

Жгучая меланхолия овладевала им. Жизнь с мыслью о безотрадном будущем и горькой действительности начала казаться ему бесцельной. Еще сильнее угнетало Веденяпина сознание полнейшего его бесправия. В одном из своих прошений в 1839 году он спрашивает: «И кто я — живой мертвец. Какое удостоверение, какие поручительства могу представить в застрахование доверенности, когда мне не предоставлено права на мою личность, на мое имя, когда я просто ничто»203. Сознание этого доводило часто Веденяпина до отчаяния, заставляло его, быть может не раз, «завидовать горестной смерти некоторых из товарищей бедствия». Смерть в такие моменты казалась ему желанным исходом из создавшегося положения.

Под грозным и упорным натиском нужды и горя сильный когда-то духом революционер А. Веденяпин начинает сдавать свои позиции. Терпение — единственное оружие в борьбе с злой судьбой, постепенно оставляет его. «За проступок невольный для меня потеряно имя, связи родства, счастье жизни, наконец, самое здоровье, нужны ли другие страдания телесные: голод, холод, болезни, но это сопряжено с моим обречением на жизнь. Имя «государственного преступника» — это клеймо отвержения, это проклятие каиново, преследует, душит меня всею массою злоключений»204.

Имя государственного преступника безумно тяготило Веденяпина. Он молил власть о пощаде: «Ваше высокопревосходительство, — пишет он генерал-губернатору, — не откажите в ходатайстве несчастливцу, снимите с меня это несносное бремя; у ног Ваших молюся, как богу, снимите мои цепи или определите смерть за желание снять их»205. Эти слова — крик отчаяния потерявшего веру в лучшие дни поселенца.

Упование на смерть, могущую положить конец его земным страданиям, страданиям беспросветным и безграничным, надрывавшим его сердце, встречается часто в письмах Веденяпина. В одном из них он говорит: «Вражда угасла на гробах виновных, ужасное сделалось смешным; почти новое поколение сменило свидетелей преступных событий, но бедствие и горе не проходит, не забывается виновными, кто живет противу воли». Но среди мрака и тьмы, среди этой психической придавленности проскальзывал иногда слабый луч надежды.

В 1839 году Веденяпин писал: «В эту минуту, когда вся Россия празднует со своим монархом, могу ль я противиться надежде, что рука благодетеля отверзится и для меня»206.

У Веденяпина не умерла мечта рано или поздно проститься с злой мачехой Сибирью и вновь увидеть дорогие места. Попытка увидеть Россию была предпринята им еще в 1829 году. Веденяпин просился в ряды кавказских войск. «Дозвольте мне в рядах преданных Вам воинов, — писал он Николаю I, — запечатлеть моею жизнью и совершенное раскаяние и всегдашнюю глубочайшую преданность отечеству и вашему императорскому величеству»207. Т рудно поверить искренности этих слов, подлинному раскаянию Веденяпина. В них чувствовалась какая-то фальшь, рожденная скрытой мечтой вырваться из Сибири. Правительство поняла это. «Разрешения поехать на Кавказ не последовало».

Суровый климат, непривычный для Веденяпина, тяжелые материальные условия, нравственные мучения подорвали его физические силы. Живя в ссылке, Веденяпин несколько раз был болен и лежал в больнице» а недомогание в связи с тяжелыми условиями жизни еще более влияло на психику Веденяпина. Он становился все более раздражительным, все более впадал в тоску и отчаяние. Ужаснее всего было для него отсутствие друзей, которые могли бы оказать ему моральную поддержку. Разделявшие с Веденяпиным ссылку в первые годы его жизни в далеком краю Голицын, Назимов и Занкин скоро покинули Сибирь. Последний из них умер, двое других были переведены на Кавказ рядовыми. Веденяпин остался одинок. Тоскливо тянулись серые дни. Писем с родины он не получал и сам туда ничего не писал. Правда, была попытка с его стороны завести переписку с одним из «товарищей бедствия» Михаилом Нарышкиным, который жил в Кургане. Но уже первое письмо, посланное Веденяпиным, по-видимому, не дошло по назначению. Дело в том, что Нарышкин успел к тому времени, получив разрешение, выехать на Кавказ, письме не застало его в Кургане. Ответа Веденяпин не получил и больше к Нарышкину не писал. Так и прекратилась почти неначавшаяся переписка. Это было в 1837 году.

Не было близких людей у Веденяпина и среди населения Киренска. Правда, он пользовался там авторитетом, но ни с кем не делился своим горем, своими душевными бурями. Замкнутый в себе, он не находил друзей. Вообще Веденяпин в Сибири плохо сходился с людьми. Ему, усталому в борьбе с жизненными невзгодами, казалось порой, что «люди честные или страшатся, или затрудняются в отношениях к нему»208. Вера в лучшее будущее замирала, и одна надежда оставалась на участие к нему краевой власти. В письмах его к ней опять слышится одна лишь мольба: «Закон разит однажды, но жизнь, определенная на страдание без надежды, есть смерть непрестанная; убивая последний разум, чувство убивает веру в вечность. Сердце мое стесняется. Я не был злодеем: виновен перед законом, но чист в душе»209. Эти минутные проблески сознания, искалеченного ссылкой, воскрешают перед нами юную душу Веденяпина; если юридически он считает себя виновным, то морально, как и другие декабристы, он виновным себя не признает. Дело, поднятое декабристами, являлось логическим ходом всей русской жизни и иначе разрешиться не могло, действовать в этом направлении было долгом каждого, и Веденяпин в этом смысле «чист душою».

Такое просветленное сознание возникало у Веденяпина в те минуты, когда являлась хотя бы маленькая надежда улучшить свое положение. Единственный путь к этому, по мнению декабриста, была служба.

Веденяпин не раз просил разрешения работать где-либо в канцелярии. Этот труд был ему по душе и соответствовал его призванию и способностям. «Я и не умею, и по болезни моей неспособен к земледельческой работе; мои плуг и орало — перо»210, — писал он в одном из прошений к начальству. В 1835 году им была сделана первая попытка устроиться на службу в конторе сборов по питейной части. Но положительного результата Веденяпину достичь не удавалось. Не получая до 1839 года на свою просьбу ответа, он вновь пишет генерал-губернатору Восточной Сибири: «Представляю судьбу мою на волю вашего в-ства; но почту себя бесконечно облагодетельствованным, когда угодно будет дозволить мне заняться в присутственных местах, хотя бы под строжайшим надзором», и далее, «смею повторить, не ищу излишнего, мне наскучила невольная нищета и праздность»211. В ответ на такую скромную просьбу Веденяпина, соглашавшегося даже быть под строжайшим надзором, иркутский губернатор разрешил ему поступить вольнонаемным служащим в окружной суд. Правда, когда разрешение пошло на утверждение высшей инстанции, то там дозволили Веденяпину работать не в окружном, а земском суде и под особым надзором киренского исправника Козьмина.

А. Веденяпину открылась, наконец, возможность поступить на службу. Несомненно в этом деле большую роль сыграло отношение к декабристу как местной власти, так и населения Киренска. Много способствовало тому и хорошее поведение поселенца. Вел же себя Веденяпин безукоризненно, всегда держался в стороне от всяких дрязг и склоки, к служебным обязанностям относился честно... Местная власть, отсылая в центр ежемесячные донесения о поведении государственного преступника, каждый раз сообщала: «Водворенные в Киренском округе государственные преступники Аполлон Веденяпин и Д. Таптыков212 в течение февраля месяца вели себя скромно и ни в каких предосудительных поступках замешаны не были»213. Эти строки относятся к 1836 году. Такие же донесения поступали и в следующие годы [...].

Сочувственно относились к Веденяпину не только обыватели Киренска, но и некоторые из должностных лиц. Нами уже упоминалось об управляющем откупом, который, видя крайнюю бедность декабриста, принял его в 1835 году на работу за относительно хорошее вознаграждение. При этом он знал, что действует против закона, запрещавшего Веденяпину поступать «в услужение», и, наверное, понимал, что тем самым берет на себя большую ответственность, быть может, рискуя своим служебным положением.

Такое чуткое, бескорыстное участие окружающих давало повод Веденяпину вполне решительно говорить: «Я уверен, что не только господа чиновники, но и все граждане города засвидетельствуют о моем поведении и нравственности»214.

Веденяпин заслужил доверие власти. Хорошее поведение помогло ему получить место писца в земском суде. Но недолго проработал там Веденяпин. Несомненно, мизерное жалование вольнонаемного писца не могло удовлетворить его. Око не улучшило материального положения декабриста, ке успокоило его больной души. Веденяпин и теперь, как и прежде, нуждался в самом необходимом, и по-прежнему отчаяние не покидало его.

Беспросветная нищета, одиночество, безотрадное неизвестное будущее снова выводили его на тернистый путь сомнения в целесообразности осуществления тех идей и планов, которыми он жил в пору молодых лет. В минуты безвыходного горя, уныния впечатлительный поселенец снова проклинал ту минуту, когда «безрассудно доверился своим товарищам» и вступил членом Общества соединенных славян.

Так ссылка калечила психику революционера. Правительство же считало, что декабрист исправился, что ссылка благотворно влияет на направление его мыслей.

Вспомнив, что Веденяпин в 1829 году просил, как милости, быть зачисленным рядовым в отдельный Кавказский корпус, Николай I в 1840 году повелевает определить Веденяпина рядовым в один из Кавказских полков. Данное спустя одиннадцать лет повеление оказалось слишком запоздалым. Действующая армия на Кавказе уже не привлекала декабриста. Прежний молодой, полный энергии член тайного общества превратился в ссылке в сломленного, уставшего от невзгод жизни человека. Теперь не тянуло Веденяпина в горы Кавказа; не под силу было двигаться из Сибири в дальний путь и переносить тяготу походной жизни, помехой чему служило расстроенное здоровье декабриста. Получив уведомление о нежданной «милости», Веденяпин, между прочим, пишет генерал-губернатору: «Из числа 14 человек, значащихся со мною в разряде, кажется, немногие остались в Сибири; если б не болезнь, приковавшая меня к одному месту, быть может, во вслед за моими сотоварищами и я нашел бы себе славную могилу на полях чести»215.

Николай I, получив уведомление генерал-губернатора о том, что Веденяпин лишен возможности воспользоваться «милостью» (зачислением в солдаты), повелел: «По уважению чистосердечного раскаяния Веденяпина определить его не в пример другим на службу в Сибири в каком-либо госпитале или другом богоугодном заведении»216.

А. Веденяпин, воспользовавшись этим повелением, перешел из Киренского земского суда на службу в Иркутский военный госпиталь. Но и этот переход принес ему немало горя.

Николай I предписал определить Веденяпина в какое-либо богоугодное заведение. Но ни в одном из них свободных мест не было. Незамещенною оказалась лишь должность младшего писаря в Иркутском военном госпитале, да и та считалась сверхштатной. У администрации в связи с этим тотчас же возник вопрос: из каких же сумм платить жалование новому работнику, а также на какие средства приобрести ему полагавшееся обмундирование. Запросили высшее начальство. Зная же повеление Николая I и не рискуя идти против него, начальство нашло такой выход: предложило уволить одного из ранее служивших писарей и тем самым дать место декабристу. Вопрос с деньгами и одеждой разрешился, и то и другое было отнесено на местные средства.

Таким образом, Веденяпин, получив службу в военном госпитале, должен был оставить Киренск и переселиться в город Иркутск. В 1840 году он переехал туда в сопровождении казака. Казалось бы, все шло как нельзя лучше. Переезд в культурный центр Восточной Сибири, получение гражданской службы в самом деле должны были рассеять мрачное настроение декабриста. Злой рок преследовал, однако, Веденяпина и дальше. Те 12 рублей ассигнациями, которые он получал за работу в госпитале, не могли, конечно, обеспечить существование культурного человека. Веденяпин по-прежнему жаловался на свою «горестную жизнь». «Горестной» она казалась ему еще и потому, что ведь он должен был снова начинать свою служебную карьеру. 12 лет нужно было работать, чтобы получить I чин и вместе с тем высшую должность, могущую дать хороший заработок.

Не чины как таковые привлекали Веденяпина в его повышениях по служебной лестнице. Он согласен был навсегда оставаться простым писарем, лишь бы жалованье гарантировало бы ему сносную жизнь. Особенно добивался Веденяпин улучшения своего материального положения на будущее время, на время старости. Боязнь нищеты в преклонном возрасте не оставляла Веденяпина ни на минуту за все то время, когда он пытался найти заработок. Эта же боязнь в некоторой мере была и двигателем в его поисках службы казенной, которая со временем могла бы обеспечить его пенсией. Надежд на помощь друзей по изгнанию Веденяпин не имел и за нею к ним не обращался.

Нужно заметить, что как только Веденяпину удавалось найти работу, как она начинала тяготить его. Не потому, конечно, что он не хотел работать вообще, а потому, что служба не давала ему того, чего он ждал от нее. Бедность, нищета и моральная неудовлетворенность по-прежнему царили в быту декабриста. Получая в военном госпитале 12 рублей ассигнациями в месяц и видя в новой службе «не улучшение своего положения, а только изменение образа страдальческой жизни»217, он стал тяготиться ею, и служба в госпитале сделалась для него с этого времени наказанием. Далекий, заброшенный Киренск начинал казаться ему привлекательным, он всею душою рвется обратно. В Киренске он бросил в самое горячее время свое несложное хозяйство. Вернуться к нему и заняться им представлялось для Веденяпина теперь более заманчивым, нежели жить в Иркутске и получать 12 рублей ассигнациями. «Оставьте мне мир душе моей, — просил он губернатора, — дозвольте мне возвратиться в мой приют, и я почту себя глубоко обязанным»218.

Стремление уйти из Иркутского военного госпиталя увенчалось успехом лишь в 1844 году. Веденяпин стал болеть, и на левом глазу давало себя чувствовать застарелое неизлечимое бельмо.

Болезни загнали его иа время в гражданскую больницу и дали возможность уйти из госпиталя. Но как только Веденяпин поправился, опять начались поиски службы. Снова писались прошения начальству, снова полились жалобы на плохое материальное положение, и снова перед властью встал вопрос о назначении Веденяпина на новую должность, в новое учреждение.

Иркутский гражданский губернатор, видя, с одной стороны, бедственное положение декабриста, с другой — считая человеком его подходящим для канцелярской работы, думал устроить его писцом и счетчиком в Приказ общественного призрения, относя последний к богоугодным заведениям. Но препятствие встретилось со стороны высшего начальства. Оно не считало указанное «заведение» благотворительным учреждением, а потому назначение Веденяпина туда сочли противозаконным, да и кроме того, ссылаясь на слабое здоровье Веденяпина, иркутский генерал-губернатор думал, что Веденяпин не справится с делопроизводством. Главная причина, конечно, заключалась не в этом. Правительство в Сибири боялось декабристов, боялось их влияния в далекой глуши на ход государственной жизни. Потому оно было до мелочей осторожно в деле назначения их на службу в государственные учреждения.

Только немногим декабристам разрешено было работать в государственных учреждениях, да и то с ограничением весьма существенным. Им разрешалось поступать на службу только в благотворительные учреждения, стоящие далеко от всякой политики и не относящиеся к административным. Вот почему и Веденяпина следом за отказом дать ему место в Приказе общественного призрения назначили в Иркутскую гражданскую больницу помощником смотрителя. Власти находили, что эта «должность будет соответствовать и состоянию здоровья и смыслу высочайшего повеления в 1840 году об нем, Веденяпине, последовавшего»219. Служба в больнице не делала его политически опасным.

Итак, первоначально правительство очень неохотно шло навстречу Веденяпину в его стремлении к служебной деятельности. Но с течением времени ему удалось «возвыситься» в глазах власти. Это последнее обстоятельство дало возможность Веденяпину немного подняться по служебной лестнице. В 1848 году он занял уже должность смотрителя в той же больнице, где и проработал вплоть до 1850 года. За этот промежуток времени, а именно в 1849 году Веденяпину был дан чин коллежского регистратора. В марте месяце следующего, 1850, года он был переведен на службу в Иркутское губернское правление. Отсюда в августе того же года переведен в окружной суд и назначен заседателем. На этой должности и в этом учреждении Веденяпин оставался до 1855 года. В 1855 же году он по собственному желанию был уволен.

Нужно заметить, что к этому времени Веденяпин уже получил разрешение жить повсеместно в Сибири.

Енисейское губернское правление в 1851 году сообщало земскому суду: «государственным преступникам, состоящим на поселении в Иркутской губернии, а именно: Михаилу Глебову, Михаилу Кюхельбекеру, Андрею Быстрицкому, Хрисанфу Дружинину и Дмитрию Таптыкову, коллежскому регистратору Аполлону Веденяпину, состоящему на службе заседателем в окружном суде, по высочайшему повелению дозволяется жить в Сибири, где они пожелают, но везде под строгим надзором»220.

Таков тернистый путь Веденяпина в период пребывания его в Сибири. Присматриваясь ближе к его служебной карьере, невольно останавливаешь внимание на том большом количестве мест и учреждений, где служил Веденяпин. Бесконечное стремление декабриста к улучшению своего материального положения побуждало его часто менять работу. Временами же в его душе говорило оскорбленное самолюбие: «Страшусь приняться за службу с душою огорченною, с сердцем, уязвленным скорбию, страшусь мысли служить предметом сострадания вместо живого гимна милосердию»221. Веденяпину казалось, что на ту или иную службу его брали или из милости, или из сожаления. Горькая обида теснилась в сердце в поисках места, где бы его считали нужным и полезным работником; он бежал из одного учреждения в другое.

Неустанно преследовала Веденяпина и другая тяжелая мысль. Ему казалось, что окружающие с презрением смотрят на него, видят в нем бесправного, выкинутого из общества человека, считают его ниже себя, всех и каждого и потому не находят ничего плохого в своих требованиях покорности от него. А это в значительной мере обижало Веденяпина. Огорчало его и далеко несочувственное отношение к нему некоторых представителей власти, например иркутского генерал-губернатора Руперта. Он больше чем холодно смотрел на члена Тайного общества соединенных славян. Руперт во всем видел ложь со стороны Веденяпина, он считал, что болезнь, в силу которой тот ушел из военного госпиталя, одна лишь выдумка, а частые жалобы на бедность — простое притворство, ибо, по его мнению, Веденяпин, занимаясь посторонней работой и в то же время получая вспомоществование, живет лучше многих своих товарищей. Недоволен Веденяпиным Руперт был еще и потому, что подозревал его в занятии каким-то трудом, не разрешенным предварительно властью. Это подозрение побуждало генерал-губернатора прийти к выводу, что за Веденяпиным нужно следить, с целью заставить его заниматься только своими прямыми обязанностями, «а работами вольнонаемными, посторонними, отнюдь не развлекаться»222.

И в дальнейшем Руперт не оставлял декабриста в покое.

Так, в 1846 году он просил графа Орлова разрешить ему отобрать от Веденяпина подписку в том, что он не будет сниматься и приобретать своих фотографических карточек. Такая просьба была, вероятно, вызвана убеждением генерал-губернатора в том, что Веденяпин не исполняет требования правительства, запрещавшего декабристам сниматься и отправлять к родственникам свои портреты. Недоверчивое отношение Руперта в конце концов дошло до того, что по его настоянию в 1846 году над Веденяпиным был учрежден строжайший надзор [...]

Как в Киренске, так и в Иркутске Веденяпин был одинок. Не был он дружен и с теми, кто разделял с ним ссылку. Мы не можем установить дружеских отношений Веденяпина ни с одним из декабристов, живших в Иркутске и в округе, а в 40-50-х годах здесь была большая колония декабристов. Должно быть, не сталкивался с ними или, Еернее, сторонился их Веденяпин.

Здесь были Волконские, Трубецкие, Муравьевы, Лунин — все это представители той знати, к которой, как к деятелям-революционерам, недоверчиво относился Веденяпин, предлагая своим товарищам не особенно доверяться «словам сих господ». А один из них, Артамон Захарович Муравьев, против которого на заседаниях выступал Веденяпин, находился на поселении в Малой Разводной, в пяти верстах от Иркутска.

Товарищей по обществу у Веденяпина в Иркутске не было. Братья Борисовы жили в Малой Разводной и сошлись с Арт. Муравьевым, Бечаснов и Громницкий жили в округе.

Входить в круг знати и просить о поддержке «сих господ» Веденяпин не желал. Возможно, что Веденяпину казалось и не совсем удобным искать дружбы и сочувствия к себе людей, сумевших на каторге и ссылке стойко перенесть постигшую их кару, в то время, когда он ударам судьбы не мог противопоставить железную силу характера, воли, а впал в моменты психического надлома, в раскаяние, посылая бессознательно даже проклятия лучшим порывам прежних лет.

Единственно близким человеком к Веденяпину была 14-летняя девочка. Круглая сирота, она была взята им на воспитание. А. Веденяпин надеялся, что она станет отрадой в его горемычной жизни и опорой в старости223.

Настал 1856 год, год амнистии. Он принес с собой А. Веденяпину возможность возвратиться в Россию. Восстановленный в правах, Веденяпин из Енисейска, куда незадолго до манифеста перешел на службу заседателем суда, выехал в Тамбовскую губернию.

Но как и над всеми декабристами, так и над ним и после амнистии еще два года тяготел ненавистный полицейский надзор. Он был снят лишь В 1859 году [...].