Государь, сев на лошадь, подскакал к колоннам и стал их объезжать кругом; с людьми несколько раз здоровался, офицерам — ни слова! Лицо его было гневно. Во время объезда он не переставал горячо говорить полковому командиру, за ним следовавшему; в его голосе слышался выговор. Мне удалось, когда он проезжал мимо меня, уловить следующие слова «...перед взводом, а суются делить Европу». Надо думать, что пропущенные мною слова были... Не умеют порядочно пройти, иди что-нибудь в этом роде. Ясно, что Государь говорил об офицерах. Пропустив мимо себя полк церемониальным маршем и поблагодарив людей, Государь тотчас сел в коляску и уехал. Как после нам стало известно, не с одним нашим полком обошелся он так сурово: с другими полками было тоже, или почти тоже.

Вообще походом я скучал. Я не находил удовлетворения моим наклонностям в нашей артели, где думали только о том, чтобы хорошо поесть; время проводили или в праздности, или в пошлой болтовне. Это все бы еще ничего, так как я не знал о составе других офицерских артелей и не мог делать сравнений; но я не мог хладнокровно смотреть, как старший Вутовский, Алексей, третирует своего брата Петра, моего соученика по Ришельевскому институту; а между тем Петр был человек смирный, богобоязливый и рабски покорный своему брату. Раз как-то, из-за какого-то пустяка, и то совершенно напрасно, он набросился на Петра. Я не вытерпел, за него вступился, наговорить Алексею таких вещей, которые для его самолюбия не могли быть лестны, и мы с ним рассорились. На другой день я отправился в Сенно 8 и перепросился в другую роту, в артель двух братьев Семеновых, Михаила и Николая, а с тем вместе и Ивана Ивановича Богдановича. Этот последний давно уже зазывал меня в свой кружок. Прямо из Сенно я приехал к ним. Самый уже прием со стороны моих новых товарищей меня обворожил; a затем, на первых же порах, я увидел себя в совсем другой Сфере: золотая умеренность, открытость обращения, прелесть любопытных и живых бесед; к тому ж книги, краски,. музыка, конечно насколько это было возможно в походе; словом, в этом приюте я нашел все, чего алкал, на что откликнулись мои инстинкты. С тем вместе я видел, что все трое мои новые товарищи меня полюбили, и я полюбил их от всей души. Весь остальной поход до Вильны был для меня приятнейшей прогулкой. Михаил Николаевич, даром что несколькими годами моложе своего брата, обладал характером вполне установившимся; от своих правил он не отступал ни на шаг и не позволял себе увлекаться в какая-нибудь крайности. К самому себе он был особенно строг. Нередко он, дружески надо мною подшучивая, замечал мне, что я еще «не выкипятился», что я моложе моих лет. О людях своей роты он заботился, как о своих детях. При тех же добрых началах, брат его Николай 9 был другой человек. Смотрел он на вещи поверхностно. К тому же весь свой, запас мышления он ограничил с одной стороны веком Людовика ХIV, с другой — Вольтером и Руссо. Он особенно любил Буало, знал наизусть его Art Poetique, его Le Lutrin и несколько сатир. В Петербурге у него оставалась библиотека, в которой первое место занимали полные сочинения названных писателей. Несмотря на такую замкнутость его воззрений, я много обязан Николаю Николаевичу: до сближения с ним, произведения чисто литературные — романы, poesies и т. п. я считал слишком достаточными для моего умственного обихода; он же открыл мне новый мир, мир деятельности мысли. Третий мой товарищ И. И. Богданович 10, при отличных свойствах души, отличался болезненною, можно сказать, впечатлительностью. Этот недостаток в нем выражался крайнею неровностью в расположении духа: то он бывал приветлив, уступчив, говорлив и предавался самой задушевной веселости; то, без видимой причины,- мрачно углублялся в самого себя, во всех видел недоброжелателей, подозревал против себя какие-то замыслы. Такое непостоянство характера Богдановича не могло не отразиться и на моих с ним отношениях: то мы были в дружбе, то во «вражде» и, бывало, подолгу между собою не говорили. С другой стороны, для Богдановича весь мир заключался в его служебных обязанностях. Он отдавался им, не заглядывая по сторонам. Это его погубило в последствии. Четырнадцатого Декабря, при чтении последнего манифеста, когда произнесено было имя Николая, как императора, Богданович прервал чтеца и возгласил «Константина». Но Богданович не принадлежал к политическому тайному обществу; он не знал и знать не хотел никаких незаконных направлений. Он никогда ничего не читал, хотя и обладал умом живым и логичным; но те клочки образования, которые он вынес из Пажеского корпуса, он, как только надел эполеты, закинул par dessus les moulins 11. Если б Богданович знал, что те, которые под предлогом законности заручили его на сторону Константина против Николая, в сущности не хотели ни того, ни другого, он не попал бы в западню. Он увидел, что дал промах; но увидел только тогда уже, как его вспышку назвали изменой. Не трудно угадать, что за тем последовало: совесть подняла бурю в его сознании, а его мнительность довершила остальное. Утром 15 Декабря, когда распустили полк, простоявший всю ночь в ружье, наготове, Богданович пришел к себе на квартиру и тотчас услал куда-то своего Федора. Когда тот вернулся, то нашел уже лишь бездыханный труп своего господина, на полу, в луже крови... Но я забежал вперед; возвращаюсь к моему рассказу.

Стоянка гвардии в Белоруссии завершилась маневрами, которыми Государь остался совершенно доволен и принял небывалое дотоле приглашение своей гвардии: откушать у нее хлеба-соли. Пир был задуман широко и, должно быть, задуман задолго до его исполнения; припасы к нему выписывались из дальних мест, напр. вина из Риги, рыба из Астрахани и т. д. Стол приготовлялся на тысячу особ, для чего возвели галерею, с местами в ней, устроенными амфитеатром, так что Государь, занимая центр оного, был на виду у всех присутствовавших. Едва успели усесться по местам, раздалось хлопанье пробок. Государь, сказав «Ruse contre ruse!» 12, велел наполнить свой бокал и, встав, первый провозгласить тост в честь гвардии. После царского бокала, тосты не прерывались во весь обед. Натянутости не было никакой; все говорили шумно, громко. Вне галереи—другой гром и шум; там пировала вся гвардия, там несколько хоров музыки, песенники; все это сливалось в один нестройный, но торжественный гул. Предупредительности Государя в произнесение тоста приписывали, особенное значение. У всех оставалось еще свежо в памяти, с каким нескрываемым гневом Государь, на своем пути из-за границы, встречал гвардейские полки, и вдруг такой резкий поворота, такое неожиданное благоволение! Варящий на эту тему было много; говорили, что Государь смягчился и допустил позвать себя на обед, желая тем явить готовность свою к забвению старого, к некоторого рода примирению с своей гвардией. Не менее толков возбуждала и догадка, кому первому встала оригинальная мысль об обеде? Одни приписывали ее Чернышеву, другие Бенкендорфу, а иные — кому и повыше... Этот вопрос так и остался неразгаданным.

С места маневров гвардия двинулась к Вильне, где из нашего полка должны были занять квартиры полковой штаб и первый батальон, a прочие два батальона расположены были по окрестностям. Тут, к великому моему сожалению, мне пришлось расстаться с моими добрыми спутниками, так как всех прапорщиков прикомандировали к первому батальону. Вильна, прекрасный город, не представлял однако ж приятной стоянки для Русского войска: Поляки смотрели на нас исподлобья и нас чуждались. Поэтому я и мои новые соквартиранты большею частью не выходили из дому, не зная, чем занять свое время. Простояв в Вильне восемь месяцев, гвардия выступила в обратный путь. Поход этот мы совершали чрез Остзейский край, и ко времени Петергофских празднеств вся гвардия стянулась к Петергофу, где, простояв несколько дней, стада расходиться по своим квартиранта, но не в прежнем порядке: до похода, полки в полном своем составе помещались каждый в своих Петербургских казармах; по возвращении же из похода, в Петербург вступали только по два батальона, a третий расквартировывался по окрестным местам; через полгода его сменял другой батальон, а за тем в свою очередь и третий. Мера эта, как говорили, принята была с гигиеническою целью: солдату таким образом предоставлялось периодически пользоваться сельском воздухом и отдыхом от трудов гарнизонной службы, что при тогдашней двадцатипятилетней службе было большим облегчением. Но вот, около этого же, помнится, времени, введен новый порядок и по другой части: капитан, при производстве в полковники, не оставался продолжать службу в том же полку, а переводился в другой гвардейский полк. При этом последнем нововведении, заботливость о здоровье и отдыхе не могла конечно иметь место, и потому в мере этой угадывали другую цель, именно ослабить товарищескую связь между офицерами. Нет сомнения, что та же мысль имела свою долю участия и в первом случае, но только относительно нижних чинов, при новом расквартировании гвардии вне столицы.

Вследствие этого нового порядка наш (третий) батальон из-под Петергофа прямо перешел на «загородное расположение», при чем наша рота (M. H. Семенова) заняла деревню Витину, а верстах в пятнадцати оттуда остановился со взводом другой роты офицер, которого назову Зетом13.[Зетом автор называет М.Д. Лаппу – М.Ю.] С ним я еще мало был знаком. В Витину Семенов перевез из города свое Фортепиано, его брать Николай прислал мне книг; и мы зажили недурно, несмотря на то что нас окружала страшная глушь.

С этого времени я начал «читать». Первое, что мне попалось в руки — была знаменитая речь Руссо о влиянии наук и художеств на нравы. Книга эта открыла необозримый простор для мысли; она поразила меня новизною и смелостью воззрений на ту степень искажения своей натуры, до какой, как вещал Руссо, дошел человек чрез лабиринт цивилизации. Разумеется, все положения, все выводы Философа я принимал на веру и усваивал беспрекословно, и это тем легче, что среди непрерывного для меня уединения ничто из обыденной действительности не сильно было затмить те идеи, которые пламенными чертами напечатлевались в моем воображении. Если б мне тогда понадобилось изобразить состояние моего духа, я, конечно, выразился бы совсем иначе или и вовсе не сумел бы выразиться; но теперь, на расстоянии слишком шестидесяти лет, оно представляется мне во всей своей наготе. У себя, в Витине, обмениваться мыслями мне было не с кем, так как мой сожитель был человек вполне положительный: он далеко не одобрял моих бредней и, что хуже, над ними подтрунивал, повторяя прежнее на мой счет замечание, что я еще не выкипятился, что мне нужно еще поприглядеться к свету. Чем далее я встречал противоречий со стороны Семенова, тем больше, не смотря на мое глубокое к нему уважение, я находил в нем неподготовленности и, наконец, неспособности к обсуждению таких отвлеченностей.

Зет [М. Лаппа], нередко навещавший нас особливо в начале загородной стоянки, оказался более податливым на толки о предмете меня занимавшему но когда между нами разговор начинала склоняться в эту сторону, то оба они, Зет[М. Лаппа], и Семенов, видимо старались его заминать. Однажды Зет [М. Лаппа], мне сказал: «И охота вам заводить с Михайлом Николаевичем речь о подобных вещах! Разве вы не видите, что он этого не любить?»

Общество Зета[М. Лаппы], я находил очень приятным. В этом человеке мне» нравились безыскусственность, открытость в обращении и логичность во взглядах. Первые мои к нему поездки развлекались отчасти игрою в шахматы, а иногда и музыкой: Зет[М. Лаппа], довольно виртуозно владел смычком, без одушевления впрочем. Но затем мало-помалу и шахматы, и музыка были, забыты: разговор всегда находил пищу без натяжки, мысли как бы сами собой наводили на сюжеты, всегда интересные. Мой собеседник, при возбуждении какого-либо вопроса, приступал к его толкованию прямо, без изворотов, несмотря на то, что воспитывался у оо. Иезуитов, где-то в провинции; напротив, он порицал порядки, заведенные в их коллегиумах. Окончательное образование Зет[М. Лаппа], получать в одном из лучших в то время пансионов Петербурга.

В моих беседах с Зетом [М. Лаппой], я не во всем с ним сходился; например, во взгляде его на искусства. Зет[М. Лаппа], видел в них не более как орудие для праздного развлечения, почти как детскую игрушку, не имеющую прямого влияния на благосостояние обществ. Он говорил, что в массе человечества меньшинство, которому одному доступно эстетическое чувство, совершенно ничтожно по своей численности; что громадное большинство, можно сказать «все человечество, в искусствах не может знать толку, стало быть, в них не нуждается, так как оно слишком подавлено заботами о своем материальном существовании; что ежели, для того, чтобы облагородить натуру человека, расширить его понятая, нужны примеры или поучения: то не разумнее ли их черпать прямо из самой природы, чем из произведений искусств — подражаний ей более или менее слабых; что точно также было бы разумнее, если б устроенные уже общества обращали свои силы, труд, время и богатства на положительные пользы большинства людей, на облегчение его «непрошенного» жалкого существования, чем тратить эти драгоценные силы на поощрение художеств, в угоду лишь самому ничтожному меньшинству; что, наконец, я, поклонник Руссо, впадаю в противоречие с самим собою, восхваляя то что Женевский мой оракул признает пагубным для истинного счастья людей.

Во всем этом я находил много правды. Меня особенно приводила в смущение последняя аргументация моего оппонента, как улика в непоследовательности. Я уезжал от него недовольный самим собою; но затем, впечатления, оставленные во мне каждым спором, ослабевали более и более и переходили опять в убеждение, что лишь одни эстетические наслаждения способны вознаградить человека за то существование, которое Зет[М. Лаппа], называл «непрошенным». В том же роде Зет[М. Лаппа], судил и о всех прочих предметах, но еще строже, напр. о театре. Сценические представления, говорил он, как подражание природе, еще более должны быть отнесены к числу праздных и, на этот раз, даже вредных забав: в них встречаются противоречия и чудовищный несообразности, извращающие природу, вместо того, чтобы заимствовать из нее красоту и гармонию. На сцене мысли и чувства выражаются самым неестественным образом, стихами или, что еще смешнее, музыкой, даже при изображении предсмертных мучений! Сверх того, сцена — школа двуличия. Нам нужна лишь прямота, лишь правда, как в частной, так и в общественной жизни; а между тем артист натуживается, чтоб казаться иным, чем он есть, значить — лжет, значить надувает публику; это своего рода мошенничество, и чем ловчее актер смошенничает, тем и славы ему больше. Оттого-то Зет[М. Лаппа], когда мы перешли в Петербург в спектакле не бывал; я же, хотя опять находил много правды в его суждениях о театре, не переставал увлекаться им по-прежнему.

Как ни кажутся теперь нелепыми и праздными подобные умствования, они в то время действительно осаждали мою голову, что бывает в известный период жизни с каждым из тех, кто сколько-нибудь наделен способностью мыслить и чувствовать. Среди таких-то философствований незаметно наступай, термин загородной стоянки, и мы перешли в Петербурга. В Петербурге я делил время между службой и посещениями знакомых семейных домов; прочие мои досуги я отдавал беззаветно моим любимым приманкам — опере и Эрмитажу. Читалось в это время конечно очень мало, еще меньше случалось заноситься в «завиральные идеи». Это последнее упражнение шло слабее и потому еще, что в глуши Витинского уединения наши философские съезды были как бы случайною новинкою, с запасом мыслей, собранных каждым из нас в промежутках этих съездов; здесь же, в Петербурге, я жил на одной квартире с Зетом, и этот интерес расплывался и мельчал.

Такой развеянной, такой бессодержательной жизни много способствовала и легкость службы. Одни ротные командиры серьезно службой были заняты, a младший офицер, коль скоро он отбыл три или четыре учения в неделю да отстоял в карауле, то считал себя совершенно свободным: никогда не заглядывал в ротную казарму и даже лично не знал своей части солдат. Нам очень не понравилось, когда, на последнем инспекторском смотру, начальник штаба Нейгардт, желая изведать радивость молодых офицеров к своему деду, приказал называть по имени солдат своих взводов; ни одному из нас не удавалось назвать более десяти человек с правого фланга. О том, чтоб офицер (который, по строгости, должен бы служить во всем примером солдату) умел владеть солдатским ружьем, и намеку не было. Это тем более странно, что сам великий князь не только мастерски исполнял ружейные приемы, но и быль лучшим барабанщиком и лучшим горнистом своей бригады. Вообще старались довести до возможного совершенства такие особенности военной техники, которые, в сущности, ничего боевого в себе не заключают, напр. соблюдете Формы в одежде, умение ловко пройти церемониальным маршем перед взводом, а стоя в карауле во время «выбежать вон» т. е. отдать честь приезжающему начальнику. Не погрешать в исполнении этих задач Офицеры более всего заботились, а между тем позволяли себе иногда нарушать более важные обязанности как то: отпускали на ночь домой арестованных на их гауптвахте офицеров, а бывало и сами покидали караулы для того только, чтоб не скучно провести день караула с своим товарищем; так, например, всегда поступали караульные офицеры при сухопутных и морских госпиталях. Даже в самом Зимнем дворце офицеры внутренних караулов не затруднялись позволять себе вольности. Так напр., офицеры смежных внутренних караулов, кавалергардского и пехотного, исполняли с примерною исправностью свое дело во время дня; но как только дневная суета утихала, как только все во дворце умолкало, так офицеры эти преспокойно отправлялись на ночлег в так называемую Трубную, что весьма не близко от их постов, в самом верхнем этаже дворца. Трубная — это казарма инвалидной дворцовой команды. Из числа кроватей этой казармы две крайние (у самой входной двери) содержались очень опрятно к услугам названных двух офицеров, которым удовольствие на них переночевать стоило по синенькой бумажке. Не знаю, так ли мягко проводили ночь офицеры других внутренних караулов, которых во дворце еще было несколько. Ночным рундом караулы эти обходил один лишь Депрерадович, когда бывал дежурным генерал-адъютантом. Надо думать, что этот ночной обход не был обязателен; иначе нет сомнения, что и прочие генерал-адъютанты делали бы тоже.

Внутренний двор Зимнего дворца занять, был главной гауптвахтой; сюда в караул вступала целая рота с ее капитаном и двумя младшими офицерами. Днем в этом карауле порядки соблюдались те же, что и в других караулах, и число часовых разводилось по постам ефрейтором соразмерно величине караула; но на ночь число часовых увеличивалось двумя, отвод которых на их посты и их «сдача» (consigne) отличались большею сложностью. Первого такого часового отводил сам капитан, в сопровождения старшего унтер-офицера и ефрейтора. Для указания пути к этому посту являлся, поздно вечером, один из придворных низшего ранга. Пути этого я теперь не припомню; помню только, что надо было проходить несколько комнат, поворачивать в разные стороны, всходит наверх; в одном месте, помнится, выходили на небольшой балкон, с которого перелезали через окно в какую-то комнату и т. д., окончательно выходили на площадку большой лестницы, против которой находилось окно, выходящее на внутренний двор, где стояла главная гауптвахта, а под прямым углом к окну была большая дверь, запертая внутри на ключ. Часовой на этой площадке ставился тылом к окну, левым плечом к двери. «Сдача» этому часовому была следующая: когда он послышит за дверью какой-нибудь необычайный шум или стук, то должен выхватить из ружья шомпол и бросить его через стекло окна. Внизу, во дворе, под самым этим окном, недалеко от главной гауптвахты, ставился другой часовой; ему сдача: как только шомпол упадет подле него, он должен бежать на главную гауптвахту и заявить о том капитану, а капитан по этому сигналу должен спешить с целым взводом, т. е. с половиною караула, на место происшествия и поступать по усмотрению.

В час ночи, вторая смена этому часовому отводилась таким же порядком, но только не капитаном, а поручиком; в три часа ночи, на третью смену тоже исполнялось младшим офицером караула; а в пять часов утра пост этот снимался. С другой стороны, и образование солдата не вполне отвечало той цели, к которой он назначен, именно низложить противника. Для этого, правда, ему даны ружье, штык и тесак; но ни одним из этих оружий (за исключением разве учебных ружейных приемов) солдат владеть не умел: стрельбе в цель его не учили; я прослужил пять лет в полку и ни на одном стрельбище не был, да и не слышал, чтоб такие учения производились. О штыке как-то была речь: выписали фехтовального инструктора из Австрии. Дабы показать превосходство ученого бойца в сравнении с неученым, выбрали молодца-гренадера и поставили их на assaut; наш напирал, a немец ловко и упорно парировал, и тем до того разозлил гренадера, что этот, оборотив ружье, хватив немца прикладом в груд 14.. С тех пор вопрос о бое на штыках не возникал. Что же касается до тесака, то он из ножен никогда не вынимался и только увеличивать тяжесть вооружения рядового. Сверх того, солдата не упражняли в выносливости, не производили походных «переходов» в полной амуниции, а все достоинство солдата заключали в выправке, маршировке, равнении и т. п. Размазывали, что Ермолов однажды присутствовал при разводе одного из батальонов бригады Михаила Павловича. Развод удался превосходно; Государь был до того доволен, что в знак своего благоволения пожал руку полковому командиру. Все радовались, все ликовали. Михаил Павлович, который при подобных случаях всегда суетился больше всех, быстро подошел к Ермолову и спросил: «А у вас, Алексей Петрович, как ходят?»— «Да случалось, ваше высочество, что верст по пятидесяти делали в сутки», был ответ. По возвращении из похода я прожил, с Семеновыми еще год, если не больше, в Петербурге. Что было причиною, что я с ними разлучился, припомнить не могу; знаю только, что с ними, разно как и с третьим их братом Василием, тогда с ними жившим, я расстался как нельзя больше дружески; доказательством тому служит и до сих пор сохранившаяся у меня переписка с одним из них, Мих. Николаевичем, за то время, когда, после всех передряг, я жил уже в деревне. Здесь следует заметить, что когда я был освобожден из крепости, Семеновых я уже в полку не застал и с тех пор не имел о них сведений, за исключением лишь того, что они жили в своем имении в Раненбургском уезде. Отозваться к ним я не решался из опасения потревожить их моим письмом, так как в то время на прикосновенных к делу Декабристов смотрели как на зачумленных. Но с 1846 г. между мной и М. Н. переписка началась, и переписка самая задушевная, и деятельно продолжалась более десяти лет; последнее его ко мне письмо помечено от Августа 1856 г. Впоследствии, я случайно узнал, что он около, этого времени умер. А вот и еще знак приязни ко мне Семеновых: из них В. Н., возвращаясь с женой в Петербург из Грузии, где он служил, сделал большой объезд на Верхнеднепровск, чтоб со мной видеться, но не застал меня дома: я был в то время на Кавказских водах 15.

В Петербурге мое времяпровождение разнообразилось и посещением холостых вечеров. На такие вечера сходились у Искрицкого, приятеля Зета [Лаппы] , чрез которого я с ним и познакомился. Впоследствии, когда мы служили уже за Кавказом, Искрицкий мне говорил, что благодаря дяде его Ф. В. Булгарину, сходки эти у него заподозрены были в связях с тайным обществом. Это совершенная ложь, Искрицкий хотя и оказался прикосновенным к декабрьскому делу, но на его Вторниках друзья его сходились не для чего иного, как только чтоб повидаться между собою нараспашку; на этих Вторниках у было много шума от болтовни, шуток, острот и т. п., но ничего в этих сходках не происходило серьезного, a тем более вредного для правительства.

Такова-то была моя Петербургская жизнь. Она так отвечала моим наклонностям, что я не променял бы ее ни на какую другую, хотя бы мне за то сулили самые богатые средства. Расстаться с Петербургом было для меня совершенно немыслимо. Но вышло не то, далеко не то...

Осенью 1825 года наш батальон выступать на загородную стоянку, на этот раз в Петергоф, на смену тому батальону, в котором служил Богданович. На встречном походе оба батальона сошлись на приваде в Красном Кабачке. Надо заметить, что за полгода перед тем, когда Иван Иванович отправлялся из Петербурга на загородную стоянку, мы были с ним во «вражде», и потому целые полгода между собой не только не говорили, но и не видались. Но когда при этой встрече он меня увидел, то бросился ко мне на шею. Это радостное свидание длилось не более пяти минуть, так как их батальон уже снимался с привала и готов был тронуться в путь. Только я и видел моего доброго Ивана Ивановича!

Мы, Измайловцы. собрались на завтрак в местной гостинице. Разговор исключительно вращался на важности тогдашняго положения дел. Щербинский видимо робел, терялся. Зашел вопрос: так как сообщение с Петербургом прервано, а солдаты, нет сомнения, ничего верного о происшедшем не знают, то благоразумно ли оставлять их в неведении и тем, может быть, дать злоумышленникам возможность распускать ложные слухи в пользу своего предприятия? Как знать, может быть, бунт не на столько еще подавлен, чтоб не мог снова вспыхнуть. На это я первый подал мнение, что следует не медлить и перед фрунтом батальона громко объявить, что несколько рот гвардии вышли из повиновения, и когда Милорадович подъехал к ним чтобы их образумить, то выстрелом из толпы был смертельно ранен. «Этим», заключил я, «вы полковник, внушите к себе доверие солдат и вооружите их против убийц любимого генерала». После того не прошло и четверти часа, как получено было предписание остановить движете батальона и возвратиться в Петергоф. Так мой совет остался втуне: он мог быть полезен лишь при дальнейшем движении к столице. По пробитии «подъема» я подходил уже к батальону, выстроившемуся к выступлению в обратный путь, как увидел, кружок офицеров, уланских и наших, среди которых один энергически ораторствовал, размахивая руками. Я подошел. Это был уланский офицер Скалон. Он утверждал, что бунт в Петербурге не только не увялся, как можно было заключить из нашего возвращения, но что, напротив, бунт растет; что после Милорадовича, Михаил Павлович едва не подвергся той же участи, а равно и митрополит, явившийся с крестом увещевать непокорных; что они, вырвав крест из его рук, били его крестом по голове и т. п... Зет [Лаппа] до того воспламенился этим рассказом, что бросился было к батальону, дабы его возмутить; но, к счастью, Норов, тут же стоявший, не допустил его к тому. В эту минуту батальон был уже готов двинуться, и мы поспешили к своим местам. По возвращении в Петергоф, к нам вскоре приехал ген. Пав. Петр. Мартынов. Он был послан Государем для того только, чтобы довести до сведения его величества, все ли благополучно в нашей стороне. Мартынов остался ночевать в Петергофе у Щербинского. Мы, Измайловцы, в числе восьми, собрались к нему на чай и провели этот, хотя не долгий, вечер с чрезвычайным интересом. О «злобе дня» разговоров было мало; вместо них генерал возбудил наше любопытство рассказами о Павловском времени, и тут две эпохи Павла и Александра, относительно обращения этих государей со своими подданными, предстали между собой лицом к лицу. Не говоря уже о том, что, в свои спокойные минуты, Александр очаровывал всякого к кому относился с словом, но и среди гнева, даже среди раздражения, никогда не выходил из границ приличия; но Павел бывал неукротим в своих выговорах и не стеснялся в самых грубых оскорблениях. Мы ушам своим не верили, слушая генерала, служаку до мозга костей. Вот напр. что случилось за день или за два (не помню хорошенько) до кончины императора. В манеже он присутствовал при разводном учении. Первая половина ученья прошла благополучно; но далее, по ошибке офицеров, не удалось какое-то «построение», и все перепуталось, Павел громко произнес: «Врете, свиньи»! и произнес он это не среди еще наиболее сильного раздражения, в какое он впадал в иные минуты.

Под конец вечера речь, натурально, зашла на соответственную сторону нрава нового Императора, с которою мы хорошо освоились, благодаря тому, что, как шефу нашего полка, Николаю Павловичу представлялось много случаев относиться к нам непосредственно. Как только разговор коснулся этого предмета, все мы без труда согласны были в том, что Николай Павловичу хотя был строг, хотя был неупустителен, но выговоры его всегда были дельны, справедливы, и, как ни были они резки, никогда не затрагивали самолюбия того, к кому относились.

Мы простились с генералом, долженствовавшим до света выехать в обратный путь и разошлись в самом счастливом настроении духа. По возвращении в Петергоф, первые дни мы проводили в совершенной тишине, без всяких выдающихся случаев. На улицах было почти пусто. Сообщения с Петербургом не было заметно; но слухи ходили, смутные, слухи робкие, смутные, бессвязные: называли Бестужевых; говорили, что Государь был предупрежден о возмущении каким-то лейб-егерским офицером. Толки эти не имели исхода для разъяснений, тем более, что и внутри города сообщения не было: каждый сидел у себя дома; офицеры виделись между собою тогда лишь, когда сходились по службе. Наконец до нас дошла весть о самоубийстве Богдановича! Это сильно обоих нас поразило: Богданович был общим нашим другом. Наши с Зетом[Лаппой] беседы приняли характер печальный, но в отношении собственно нас самих не особенно тревожный: буря нас миновала — ну, и слава Богу! Себя мы хвалили за сдержанность и осторожность: поступи мы иначе, быть может, мы еще больше испортили бы дело. Как можно было угадать чем именно эта вспышка развяжется в Петербурге? Ведь только там и могло разрешиться, чья возьмет — Константина или Николая. Там весь фокус, вся сила; а мы здесь что с нашею горстью? Если б кинулись, очертя голову, в такое рискованное предприятие, могли бы, ни за что ни про что, попасть впросак и погубить батальон. Словом, мы стали более и более успокаиваться, стали находить, что беда стрясется только на тех, кто участвовал в бунте, кто захвачен на площади; там конечно многие пострадают. Мы просиживали у камина далеко за полночь и отходили ко сну безмятежно.

В один из таких вечеров, именно 23-го Декабря, часов в 11 вечера, среди полнейшей тишины, прерываемой лишь храпом наших слуг, в комнате этих последних вдруг послышался необычайный шум, затем лязг засова наружной двери. К нам входить Щербинский и смертно бледный, подходя ко мне: «Государь Император», начал он (в эту минуту вошел фельдъегерь) «изводил приказать арестовать вас; пожалуйте вашу шпагу и приготовьте ваши бумаги, какие у вас есть; вот им (он указал на фельдъегеря) повелено представить вас прямо к Его Величеству».

При этом слове Зет [Лаппа] бросился с криком в угол комнаты, схватил там свою шпагу и, суя ее в руки Щербинского, продолжал кричать: «Тут виновата я, я один. Гангеблов не виноват ни в чем. Везите и меня к Государю!»

— «Да мне не приказано вас арестовывать; я не в праве этого сделать».

— «Говорю вам», повторял Зет [Лаппа], возвышая еще голос, «говорю вам, полковник: я один, понимаете ли? Я один тут виноват; я Государю во всем признаюсь, всю правду ему выскажу. Ежели вы меня не арестуете, вы будете отвечать; берите мою шпагу и отправляйте меня вместе с Гангебловым».

В это самое мгновение что-то стукнуло и шорхнуло; взглянув влево, откуда это послышалось, я увидел черную вертикальную полосу непритворенной двери, против той в которую я вошел... Это Государь! мелькнуло у меня в голове. И в самом деле, кто другой мог там быть, кто мог стоять или сидеть в темной комнате вблизи собственных царских покоев? В показаниях, данных Левашову, я сознался только в том, что дал слово Свистунову, который мне передал, что цель Общества — стремиться к республиканской Форме правления и к соединению Славянских племен в одно политическое тело. — После меня позван был к Левашову Зет. [Лаппа] Когда он вернулся от него, обоих нас привели в комендантскую канцелярию; там, накинув на нас огромные волчьи шубы, нас сдали двум фельдъегерям. Перед тем, чтоб сесть в сани, мы опять обнялись и разлучились. Меня привезли в Кронштадт и посадили на гауптвахту, занимаемую караулом от морской артиллерии. В Кронштадте меня продержали, помнится, более месяца. Караульные офицеры были простые, но очень добрые ребята; они, равно как и заходившие к ним нередко по нескольку человек их сослуживцы, относились ко мне очень любезно. От них я узнала, что тоже в Кронштадте на гауптвахтах сидят, на одной Шереметев 25, а на другой мой приятель граф Коновницын (Петр), которого, как говорили, Государь тоже простил. От офицеров нашей гауптвахты доносились до меня и разные слухи, например, что Ермолов перешел со своим корпусом Кавказ и идет на присоединение к бунтовщикам, что Польша тоже восстала, и т. п. На первых днях моего здесь ареста, поздно ночью, меня навестил брат моего и Коновницына приятеля, Лихонин, с которым я иногда встречался у Искрицкого; пробыл он у меня с полчаса и, среди разговора, ловко всунул мне в руку сверток с серебряными рублями, сказав, что это от Коновницина. На другой же день кстати я получил деньги через моего полкового командира; до того же времени все, содержавшиеся на гауптвахтах, столовались караульными офицерами, до получения пособий из дому. Заносились иногда и литературные новости; одна из них пришлась мне по душе: это только что вышедшие тогда в свет мелкие стихотворения Пушкина26.. Они были для меня источником величайшего наслаждения.

Почти через месяц, как выше упомянуто, меня перевезли в Петропавловскую крепость и заключили в той ее части, которая называется «под Флагом», в комнате довольно просторной, с окном на Неву. К этой комнате надо было подняться пo узкой лестнице на маленькую площадку, где стоял часовой и где было только двое дверей, одна близ другой, под прямым углом. За первой из них, с замком и засовом, слышались чьи-то одинокие шаги (там уже был узник), в другую ввели меня. Таким образом, я имел соседа; но кто он, от меня это, разумеется, было скрыто. Мы так близко находились друг от друга, что легко могли бы переговариваться; но это было строго запрещено.

Первые дни моего здесь ареста проходили в совершенной тишине, так как эта часть крепости отделена от прочих помещений, и до нее не достигает никакой шум. Я имел кое-какое развлечение смотреть в окно на то, что двигалось по скованной льдом Неве; но мой сосед и тем не мог пользоваться: его окно обращено было во внутрь крепости, да и то, быть может, было покрыто слоем извести. При обоих наших казематах прислужник был один, молчаливый как рыба: он не отвечал даже на вопрос, что сегодня, Понедельник иди Вторник? Одно, что сколько-нибудь разнообразило монотонное течение времени, это были урочные визиты плац-адъютантов: утром и вечером, в известные часы, они являлись минуть на пять, на десять.

На первой же неделе моего водворения в том каземате, меня водили в залу заседания Следственной Комиссии. Там я застал одного только Бенкендорфа. Его прием подействовал на меня успокоительно; в тихой, кроткой речи он меня убеждал покориться необходимости; говорил, что, после того как Государь лично удостоверился в моем, конечно, необдуманном проступке, всякая неискренность ни к чему уже не поведет, кроме как к затягиванию дела, с которым Государь желает покончить до коронации; что лишь несколько главных виновников (при этом он окинул глазами залу, как бы украдкой) не могут, конечно, не подвергнуться должной каре, но что прочие будут помилованы. В заключение он сказал, что Николай Иванович (Депрерадович) очень обо мне интересуется 25.

На другой день, плац-адъютант принес мне «вопросные пункты» от Следственной Комиссии. Взглянув на эту бумагу, я сказал: «Да это лишнее; на эти самые пункты я уже отвечал генералу Левашову». — «Ничего», заметил он, «вы все-таки должны и тут написать; так приказано».

Нечего делать, надо было покориться. В этих ответных пунктах я повторил письменно почти тоже, что отвечал изустно Левашову, только прибавил, что глубоко сожалею, что допустил себя до такого преступления и предаю себя милосердию Государя. В черновой этих ответов, в заключение, я написал было: «Осмеливаюсь просить одной милости у Его Величества — отпустить меня к больному от ран старику-отцу, 40 лет прослужившему своим государям, дабы моею заботливостью я мог облегчить страдания его последних дней; после же его смерти я явлюсь не медля, хотя бы то было на вечное заключение. Эта просьба была мною вся вычеркнута и пропущена при переписке начисто. К моему удивлению, когда я отдавал плац-адъютанту мою бумагу для представления в Комиссию, то он потребовал чтоб я выдал и черновую моих ответов. Я воспротивился, долго спорил, но в конце концов должен был уступить. На той же неделе ко мне вошел бывший мой полковой командир ген. Мартынов и просидел у меня довольно долго. «Государь Император», начал он, «сам изволил читать ваши ответные пункты. Его Величество сделал из них весьма выгодное заключение о ваших способностях и изволил признаться, что с этой стороны он вас вовсе не знал. Мой посетитель вообще относился о сделанном мною «по службе» ложном шаге с большим сожалением, чего я вовсе от него не ожидал; расспрашивал также о моем отце. Из этого я заключил, что Государь прочел и черновую моих ответов. При этом я просил, чтобы мне было позволено написать к отцу; он обещал доложить Государю. В минуту ухода от меня, Мартынов сказал: «Я должен вам заметить, что в отношении к вашим старшим вы себя держали не всегда скромно. Помните, вы отказались пожаловать ко мне обедать? С тех пор я уже вас и не приглашал». 28.

За посещением меня Мартыновым настали снова однообразие и подавляющая праздность. Раз, уже очень поздно вечером, чтоб чем-нибудь себя занять, я бессознательно стал разгонять скуку музыкою и вполголоса свистать. Не успел я кончить одну арию, как послышался робкий аплодисмент соседа и за тем несколько отрывочных его свистков, как бы вызывающих повторить мою затею. Другая ария, исполненная уже смелее, вызвала и более смелое одобрение. Часовой нe мешал нам, молчал: ему, вероятно, в его «сдаче» приказывалось наблюдать только, чтоб мы между собой не разговаривали. С этой стороны, таким образом, препятствия не было. Оставалось ожидать, не скажет ли чего на этот счет плац-адъютант; но вот и он, при урочной этого утра визитации, обошелся со мною, как и всегда, очень любезно и от меня ушел, не сделав никакого замечания. Это мне развязало руки или, буквальнее сказать, развязало уста, и с этих пор я уже не стесняясь потешал моего соседа то ариями из Россини, то из Фрейшюца и т. п. Не задолго до моего перемещения в другое место, общий обоих казематов прислужник заочно познакомил нас, и тут мне стало известно, что мой сосед граф Чернышев, Захар Григорьевич, кавалергард.

Около этого времени, подобно Мартынову, обходил казематы ген. Стрекалов. Он мне сказал: «Государь Император приказал вам объявить, что писать к вашему отцу он вам не может позволить, и что это лишение будет вам зачтено в наказание». Такой результат моей просьбы удивил меня.

Много спустя, меня еще водили в залу Комиссии, где я застал Бенкендорфа, и при нем только прокурора. Бенкендорф приветствовал меня следующим замечанием: «Вопреки вашему отрицанию, Свистунов утверждает, что он вам сообщил о цели Общества истребить Императорскую Фамилию, что, следовательно, преступная цель эта вам была известна. Свистунов готов подтвердить это на очной ставке; для этого вы сюда и призваны». Я отвечал: «Быть может, Свистунов и говорил мне об этом, но я его не понял; он говорил тогда по-французски и в таких выражениях, которые для меня были совершенно новы, а я постыдился пред ним сознаться, что его не понимаю. В этой неуместной моей щекотливости, но только в ней, я признаю себя виновным».

— А в самом ли деле, поспешил заметить прокурор, — в самом ли деле Свистунов по-французски с вами объяснялся?

«Спросите у самого Свистунова», сказал я.

Бенкендорф при этом с строго недовольной миной взглянул на прокурора и, молча, наклонением головы меня отпустить. Я вышел из залы чрезвычайно удивленный таким снисхождением.

Незадолго до перемещения моего в другой каземат, фельдшер, навещавший меня в те дни, мне сказывал, что Свистунов пытался лишить себя жизни: он разбил в куски стеклянный шкалик (лампадку) своего каземата и эти куски проглотил. Доктор Элькан его вылечил самыми героическими средствами.

Наконец, меня перевели в другую часть крепости, называемую «Анненским Кавалером», в мрачный каземат в 24-ре шага длины и 8-м ширины, с маленьким квадратным окном в стене, толщиною в этом месте аршина в три. Шагах в 12—15 от окна возвышалась стена самого Кавальера и застеняла свет: с трудом можно было читать крупный шрифт Евангелия, да и то лишь около полуденного времени. Низкий свод этого каземата был обвешан паутиной и населен множеством тараканов, стоножек, мокриц и других, еще невиданных мною гадов, которые только наполовину высовывались из-под сырых стен. Предание гласит, что, вследствие Семеновского бунта, каземат этот был битком набит арестантами. Кроватью мне служили нары, покрытые какою-то жирною, лоснящеюся грязью. Среди такой-то обстановки я просидел что-то долго, едва ли не более месяца. Я свыкся с темнотой и с совершенным отсутствием всякого шума. Дни проходили за днями беcтревожно. Казалось, что я прошел уже все мытарства... но настал роковой для меня час!.

В одно прекрасное утро, является плац-адъютант и ведет меня, не сказав, по обыкновению, куда ведет. Когда мы остановились, и с моих глаз сняли повязку ». 29, я увидел длинный стол, за которым сидело мною генералов, в полной форме и облепленных звездами. Как раз передо мной сидел Чернышев. Поднявшись со стула и полуоборотясь ко мне, он сказал: «...Зет [Лаппа]доносит, что, в сношениях с вами, он вам говорил, что Общество, для достижения своих целей, имеет в виду истребление Императорской Фамилии».

— Нет, - вскричал я, - это неправда!!

Тогда Чернышев, не торопясь, взял со стола бумагу, поднес ее к своим глазам и повернулся прямо ко мне. На стороне бумаги, обращенной ко мне, я тотчас узнал почерк Зета[Лаппы] . Я был поражен как громом, Чернышев начал читать; но кроме двух-трех фраз, в смысле того же обвинения; я уже ничего не мог разобрать и потерял всякое сознание. Помню только, что меня кто-то сильно схватил под руку…

Я очнулся в каземате. Подле меня сидел фельдшер. «Напрасно, ваше благородие, вы так убиваетесь», сказал он: «не вы первые, не вы последние». И тут он мне рассказал, что меня привели под руки, что допрашиваемых в Комиссии нередко выносили в бесчувствии; а иногда он, Фельдшер, с доктором просиживают все время заседания в смежной комнате, на случай, когда потребуется помощь, и что бывало там же и кровь открывали. Когда фельдшер собрался от меня уйти, я просил его заявить, что имею надобность написать в Комиссию и требую бумаги 30.

Мне не терпелось ждать письменного запроса из Комиссии. Как ни сильно пошатнулась моя вера в стойкость Зета [Лаппы] со времени присяги в Петергофе, для настоящей его выходки не представлялось никакого оправдания. Не смотря на все это, когда мне принесли бумагу, я все-таки написал опровержение «взведенной на меня клеветы»: нет и нет, знать ничего подобного не знаю, ведать не ведаю! Но в душе я уже чувствовал нелады с самим собою, и что писал, то писал лишь но прежде налаженной рутине. Это послание в Комиссию я кончил, когда уже стемнело, и оно оставалось у меня до утра.

Ночь была для меня адом. Подавляющие мысли неотвязно осаждали мою голову. При слабом горении ночника было так темно, что на столике едва белел лист, покрытый моим изворотливым ответом. На этом листе я глаз не мог остановить без отвращения... Снова вспоминалось мне все, что со мною перебывало до последнего рокового удара: и та беззаботная доверчивость, с которою я так легко отдался другим, и та жалкая, обидная роль, которую я играл в их руках... Вспомнилось мне еще и прежнее ясное былое с его радостями, с его душевной чистотой, с его святою верой, с его любовью к ближнему... И после этого, вдруг очутиться среди омута двуличия, обмана, темных умышлений, так низко упасть в собственном своем мнении! Я доверился только двум членам Общества, и оба они меня выдали. С тех пор я в праве не считать себя их сообщником, их товарищем. Когда я вижу, что меня так бесцеремонно топят в бездонной глубине, зная, что я не умею плавать: то я не настолько еще простодушен, чтоб не ухватиться за моих губителей, хотя бы рискуя и их увлечь за собою. Нет, нет! Пора покончить с нечистым прошлым, пора отрешиться от законов каст и партий и отдать всего себя на благо общее; пора выставить на свет и самые следы подпольной работы, подрывающей русское общество! Пусть люди думают обо мне, что хотят; а играть в руку враждебной силе, служить разом двум господам, вечно «бить надвое», стало невыносимым! Я не делаю тайного доноса; я открыто укажу на крамолу верховному судилищу для ее искоренения; не запнусь и в последствии сказать всю правду, особливо тем, кому я мог повредить в моих показаниях Комиссии.

Не знаю, долго ли тянулась моя бессонница; но, наконец, подавленный тяжелыми размышлениями и усталый от беспрерывной ходьбы по комнате, я повалился на постель.

Я проснулся, когда уже развиднело настолько, что можно было писать. Сон меня не успокоил; мне не терпелось высказаться, отдать себя беззаветно той власти, которая одна могла вывести русское общество из затруднений и бороться с его врагами. На той же бумаге, на которой отвечал я накануне, на обороте той же страницы, без приготовления прямо набело, я сознался, что прежние мои показания были ложны и что, в самом деле, Зет [Лаппа] мне сообщил о намерении Общества достигнуть своей цели чрез цареубийство; затем изложил, как я давно уже тяготился моею двусмысленной ролью, как пытался посоветоваться стороною с моими друзьями, и прежде всех с Як. Ростовцевым, и как не спешил с удовлетворением этого моего желания потому только, что впереди у меня было для этого времени вдоволь, так как я не знал, что у Общества был уже намечен срок для начатия открытых действий; что мне и в голову не приходило, чтоб как самый бунт, так и тревожное до бунта состояние столицы имели какую-либо иную цель, кроме разрешения вопроса: кому царствовать? К этому я присовокупил следующее: «Не желать свободы— не в природе человека; но стремиться к этому благу я считал возможным не иначе как постепенно, без крутых, всегда болезненных переломов, без жертв неповинных». Указывать на то, что происходило между мною и Зетом [Лаппой] перед присягой, не было надобности: там, если бы (как я того хотел) мы двое и заявили негласно о нашем отказе присягнуть, вся беда обошлась бы только арестованием нас двух, без вреда для прочих; но попытка к возмущению на привале, при движении отряда нашего к столице, могла бы иметь самые пагубные последствия, и я рассказал этот эпизод во всей подробности. Тут, назвав Зета[Лаппу] , нельзя уже было не назвать Скалона.

Возвращаюсь к мысли о Зете [Лаппа]. Для меня с первого взгляда казалось непонятным, как могло случиться, что он был подвергнут наказанию, тогда как Государь даровал ему «прощение?» Но сообразив, что Зет [Лаппа]. объявил себя «Карбонаром», т. е. принадлежащим к самому корню преступных тайных обществ и принадлежащим с такого давнего времени, прихожу к убеждению, что, не явись он с повинною к Государю, едва ли бы он не был приговорен к такой тяжкой каре, в сравнении с которою настоящее его наказание нельзя не назвать прощением. В словах Государя для меня не было ново название меня «батюшкой». Николай Павлович не редко называл меня так, когда я был камер-пажом при его супруге; но мне странно было слышать из его уст такие выражения как: «Вы играете в крупную», «вы ставите ва-банк». Откуда он мог узнать эти картежницкие, игрецкие термины? Но более всего заинтригован я был ссылкой Государя на какой-то случай во время развода в прошлогоднем лагере — случай, со времени которого будто бы я состою у Николая Павловича на особо хорошем счету. Как ни ломал я голову, чтоб вспомнить что бы это могло быть, ни до чего не добился; так это обстоятельство и осталось, по-прежнему, загадочным.

За станцию до сворота с большой дороги в Тамбовское имение Раевских, я поехал «на долгих». В это миниатюрное «совращение с моего пути», я чуть не попался в новую беду. По просьбе друзей Зета [Лаппы], Искрицких, сведавших, что Зет [Лаппа] из Сибири скоро будет переведен на Кавказ, я взялся доставить туда его крепостного слугу. Пока мы ехали почтовой дорогой, нас никто не беспокоил; но когда своротили на просёлок, где нужно было останавливаться для покормки лошадей и ночлега, моим слугам не было отбою от любопытных; только и слышалось: кто едет, куда и зачем? На одном ночлеге Мишка (который всю дорогу пил и не раз вводил в соблазн и моего доброго Савелия) завел с вопрошающими ссору, а затем и драку. Атлет Мишка остался победителем; но на шум сбежался народ, и не знаю, чем бы дело кончилось, если б я не согласился, чтобы буяна связали, и не отплатился вознаграждением за побои.

Раевских я не застал дома: они повезли больную дочь (м-м Фаленберг) в Воронеж. На покорму лошадей я остановился «на деревне», в избе. Там уже знали об участи Фаленберга. Ко мне явились приказчик и экономка и, как заезжего гостя, просили «пожаловать в господский дом»; я отказался. Вскоре сбежались дворовые и несколько крестьян; все эти слуги забрасывали меня вопросами о их «молодом барине», а иные из них со слезами выслушивали и то немногое, что я мог им сообщить.

Было уже утро, когда я приехал в Воронеж и, как было мне указано Фаленбергом, предупредив дядю его жены о моем приезде, отправился к Раевским. Меня встретил высокого роста красавец-старик, отменно почтенной наружности. Это и был тесть Фаленберга, Василий Андреевич. Я отдал ему письмо. Через несколько минуть дверь растворилась, и к нам ввели, под обе руки, его супругу, всю в слезах. Во время расспросов о зяте с нею несколько раз делалось дурно. Тут мне сказали, что Авдотье Васильевне ничего еще не было известно о муже, кроме лишь того, что было придумано для ее успокоения. В этом же смысле было написано и привезенное мною письмо; не знаю, было ли оно ей отдано. Раевские позвали меня обедать; в назначенный час я к ним приехал. Мы сидели еще в гостиной, когда ввели больную м-м Фаленберг. Это была очень еще молодая и чрезвычайно интересная особа; видно было, что она собралась е последними силами, чтоб лично расспросить о муже. Я импровизировал целую историю, рассказал, что сам я состоял в одной комиссии с Петром Ивановичем, что на Шведской границе мы терпели большие стеснения, особливо в переписке и, как доказательство, прибавил, что Петр Иванович до того боялся зоркого наблюдения за ним со стороны начальства, что не имел возможности написать к ней иначе как карандашом и не мог даже запечатать письма. Это ее совершенно успокоило, и она удалилась, благодаря за добрые о муже вести. Только я ее и видел: к обеду она не выходила. — У Раевских провел я и вечер, а ночью выехал в дальнейший путь. Долго-долго я не мог забыть скорбной драмы, которой был свидетелем в этом почтенном семействе.

Наконец, я добрался до Владикавказа. В тоже утро я явился к моему полковому командиру (он же и комендант крепости), полковнику Николаю Петровичу Скворцову. Он принял меня ни тепло ни холодно, сказал только, что назначает меня в такой-то батальон и в такую-то роту и спросил, где я остановился; за тем, наклонением головы, меня отпустил, сказав, чтоб я каждый день приходил к нему обедать. В этом приглашении слышалось приказание.

Когда чрез Владикавказ проезжали важные военные лица, меня всегда назначали к ним на ординарцы или в конвой (оказия). Так мне случилось, между прочими, конвоировать ехавших к Грузию Дибича, Д. В. Давыдова и Сипягина. Зачем Дибич ехал в Грузию, о том можно было догадываться из слухов, повсеместно тогда ходивших, о Ермолове, а также и из того, что Дибич необыкновенно предупредительно, можно сказать дружески, обошелся с местным начальником края и комендантом Владикавказа (этого ключа Закавказья) Н. П. Скворцовым. Рассыпаясь в любезностях к его семейству, он наперед поздравил двух его сыновей пажами; помнится, около этого же времени Николай Петрович был произведен в генералы. Давыдову, ехавшему из России, кажется, из отпуска, пришлось иметь ночлег в укреплении Ардоне; тут Денис Васильевич позвал меня к чаю и продержал у себя до полуночи в расспросах о моем аресте. При проезде Сипягина, когда я явился к нему, как назначенный его конвоировать, он сделал гримасу и сказал: «Ну, молодой такой, и в гарнизоне!...» Но когда Николай Петрович шепнул ему что-то на ухо, он вдруг переменил тон, спросил, не сын ли я того генерала, который был тяжело ранен под Вауценом; а потом, когда мы двинулись в путь, он велел мне ехать возле его дрожек и во весь переход со мною говорил.

Проезд Ермолова, при возвращении его, окончательно, из Грузии в Россию, отличался такими особенностями, на которых нельзя не остановиться. Началось с того, что, когда почетный караул и все местные служащие были уже в сборе у его квартиры, от него вперед проскакал казачий офицер и, осадив лошадь пред комендантом Скворцовым, произнес следующее: «Алексей Петрович приказал вам доложить, чтоб вы не делали для него никакой парадной встречи, потому что теперь едет не прежний Ермолов, а Ермолов-инвалид. » Вследствие этого караул был снят, и субалтерн-офицеры распущены; остались только штаб-офицеры, плац-майор Курило, шт.-доктор, штаб-офицер строительного отряда и полковой адъютант, должность которого занимал тогда я. «Здравствуйте, здравствуйте, мои добрые старые товарищи!» сказал Алексей Петрович, сходя с дрожек. «Давно, давно не видался я с вами». Вошли в комнату. Ермолов обнял Скворцова, расспрашивал его о его семействе; потом стал обходить других от одного к другому, называя каждого иных даже по имени и отчеству; с некоторыми шутил. Подошед к доктору Взорову, человеку очень тучному: «А ты, Взоров, ты по-прежнему все ешь, все спишь? Ты меня, братец, знаешь: от добра я никогда не прочь; дарю тебе на память добро (д) в твою фамилию». Таким образом из Взоров сделался Вздоров. Ермолов знал с кем как шутить. Он старался казаться спокойным, но это ему не удавалось. Увидев плац-майора Курило: «Братец», сказал Алексей Петрович, «зачем ты мне поставил двух часовых? Сними одного; а то, пожалуй, скажут, что Ермолов умничает». Тут, остановясь передо мной, спросил: «Если не ошибаюсь, вы — Гангеблов?» — Точно так, в. в. пр. — «Я знал ваших стариков; знав, что вы здесь, я угадал по сходству» и, обратясь к прочим присутствовавшим, прибавил: «Вот какого написали в неспособные!» За тем, поблагодарив собрание несколькими добрыми словами за сделанный ему прием, он извинился усталостью и нас отпустил. На другой день Ермолов обедал у Николая Петровича; опять отозвался ко мне и упомянул, где и когда был знаком с моими отцом и матерью. В половине обеда пришли доложить, что с «оказией» приехал Д. В. Давыдов, тоже возвращавшийся в Россию; а вслед за тем вошел он сам. Во Владикавказе Ермолов пробыл дня три или четыре. Тут он навсегда распрощался с матерью своих детей; из них мальчиков он взял с собою в Россию, а она с дочерью возвратилась на свою родину, в Грузию.

Когда из Грузии возвращался торжествующий Дибич, с ним был Чевкин. Рано на следующее утро меня потребовали к Дибичу. Он у меня спросил: чего я желаю, отпуска ли на 28 дней, или перевода в действующую армию? Я избрал последнее. После того, не менее как месяца через два, проезжал граф Сухтелен, и с ним опять Чевкин. Этот последний, увидев меня, спросил: «Что значит, что ты до сих пор здесь? Мы, как только с Иваном Ивановичем (Дибичем) приехали в Вязьму43, первый доклад Государю был о тебе». Вскоре однако ж после того получена бумага о моем новом назначении: чрез Владикавказ проходил в Персию Кабардинский пехотный полк, и мне велено было примкнуть к этому полку в качестве прикомандированного. Кроме меня во Владикавказе находился декабрист Борись Бодиско, по суду разжалованный в матросы. Это была личность чрезвычайно симпатичная. И он и я сожалели, что могли видеться лишь изредка, и то урывками; осторожность того требовала. Одним из развлечений Владикавказской публики было сходиться к заставе и ожидать прибытия новой оказии. Я постоянно участвовал в этих прогулках. У меня имелась своя цель: встретить декабристов той категории, которую, как мне известно было еще при выезде из Петербурга, предполагалось перевести из Сибири на Кавказ. Однажды, когда мы, собравшиеся у заставы, с любопытством пропускали мимо себя новоприезжих, с одной из повозок, вскрикнув, соскочил Зет [Лаппа] и кинулся меня обнимать. С ним были и другие декабристы. Всех их я повел к себе, и мы провели вечер до поздней ночи, не умолкая. Тут, натурально, пошло на объяснения. Зет [Лаппа] говорил с таким искренним одушевлением, с такою прямотой, что не было возможности не дать полной веры его словам: не было сомнения, что Чернышев сломил меня обманом. Я не хотел, конечно (тем более при свидетелях), сослаться на обстоятельство, которое одно помогло Чернышеву так легко со мной справиться, именно на его, Зета [Лаппа], малодушие, просто сказать, на его явную трусость в Петергофском эпизоде, особливо при присяге. С тех пор я, в самом деле, потерял всякую веру в самостоятельность его характера. Несмотря на все это, из того что и как говорил Зет[Лаппа] в этот вечер нельзя было не убедиться, что не он меня компрометировал.

Чрез Владикавказ проехало в Грузию еще несколько декабристов или «прикосновенных» к их делу, в том числе Семичев. Узнав, кто я, он подошел ко мне с восклицанием: «Eh, mon Dieu, j'etais votre antipode!» 44 Объяснилось, что, одно время, он занимал каземат в нижнем ярусе, как раз под моим казематом. Он задумал было тогда войти со мною в сношение чрез печную трубу, о возможности чего он заключил из расспросов у своего казематного прислужника. Но прежде чем план этот мог устроиться, Семичев был переведен в другое помещение.

Не задолго до моего отправления в Персию, из Омского гарнизона во Владикавказский был переведен Титов, бывший адъютант фельдмаршала Сакена. Так как я должен был вскоре уехать, то предложил ему занять мою квартиру. Прежде Титова я не знал. Мы очень обрадовались друг другу. Он перебрался ко мне, и мы поместились в одной комнате, так как другой в моей квартире не было. При такой тесной обстановке вскоре открылось, что мы оба немножко философы и непрочь мыслями заноситься в высь и в даль: из моей головы не совсем еще испарился Жан-Жак, а он, Титов, привез с собой из Омска целый короб Azais'a, с его Compensatcions. Мы за несколько дней, что провели вместе, нафилософствовались досыта. После того я с Титовым встретился через 50 л. в Одессе.

Закончу мою Владикавказскую повесть эпизодом об Ингушском князьке Шефуке, изменившем нашему правительству и тем наделавшем много шуму и хлопот самому Ермолову. В одной статье Д. В. Давыдова, по поводу этого дела, о Ермолове выражено так, или почти так: «Ермолов, одним мановением бровей, сломил непокорного и заставил его покориться». В сущности дело это завершилось иначе. Вот что произошло. В начале войны с Персией, по горским мирным аулам стали появляться эмиссары от наследника Персидского престола Аббаса-Мирзы с целью возбудить между ними восстание против Белаго Царя. Эмисары эти снабжены были деньгами, но не более того что было нужно для задатков; тем же из них, которые действительно отпадут от России, обещаны горы золота. В числе соблазнившихся такими щедрыми посулами был и Шефук, владелец аула, почти смежного с Владикавказом. В одно прекрасное утро открылось, что Шефук, забрав свое семейство, а с семейством и все что мог с собою захватить, бросил свой аул и ушел в горы. Уйти в горы значило объявить себя врагом России. Знали, где он находится; но силою возвратить его было невозможно, а по доброй воле он не сдавался. Шефук ждал награды из Персии, но не только награды, но и слухи оттуда до него не доходили. Беглец, наконец, убедился, что он обмануть. И вот Шефук придумал как бы по крайней мере вернуть свой потерянный аул.

Однажды из Грузии в Россию шла оказия. Оказии ходят медленно, так как их конвой из пехоты. Уже было недалеко до крепости, с версту что ли, как один из пассажиров оказии, барон Фиркс, желая скорее прибыть на место, дал шпоры коню и поскакал вперед один (так нередко позволяли себе наиболее нетерпеливые). Едва Фиркс заехал за половину оставшегося ему пути и поравнялся с кустарником невдалеке от дороги, как увидел, что из-за кустов на него несутся несколько человек горцев. Фиркс соскочил с лошади, думая от них отбиваться, пока подойдет конвой; не тут-то было: его приняли в нагайки, усадили и увязали на лошадь и погнали в горы. Героем этой так называемой шалости был Шефук. Во Владикавказе поднялся страшный переполох. В Тифлис засновали курьеры. С тем вместе к Шефуку посылали то мирных горцев, то переводчиков с разными предложениями; но он и слышать ничего не хотел, все еще не теряя надежды на Персидские подарки. Он укрылся с пленником в ауле у одного из своих кунаков, нам враждебных, в недоступной местности. Впрочем, с Фирксом он обращался хорошо и допускал, чтобы из крепости ему привозили все нужное. Шефук ждал, ждал; но из Персии ни слуху, ни духу. Начались переговоры, от угроз перешли к предложениям и убеждениям. Шефук соглашался освободить своего пленника с тем, чтоб измена его была предана забвению, чтоб ему было дозволено, по прежнему, владеть аулом; от этих условий он не отступал ни на шаг. «Дай мне моя аул», говорил он, «будь моя кунак, и Фиркса твоя». Ермолов, может быть, и супил брови, но делать было нечего, согласился.

С Шефуком и другими мирными князьками Владикавказского округа, которые все были мне знакомы, свиделся я уже в Арзруме: там они, равно как и Куртинцы, составляли личный конвой Паскевича.

Владикавказ — крепостца, состоящая из земляного бруствера и рва, слабой профили, способная защищаться против ружейного лишь огня. Внутри этой крепостцы небольшой деревянный дом, единственное здесь строение, которое можно еще назвать домом; в нем живет комендант, он же и начальник области, а также и командир Владикавказского гарнизонного полка. Затем домики крепостных, медицинских и т. п. чинов, госпиталь нероскошной постройки и церковь, в которой очень хорошего письма иконостас, приношение одной из царственных особ. Присутственных мест нет, так как одна лишь власть коменданта чинит здесь суд и расправу.

Вне крепости форштат, из 25—30 домиков, принадлежащих офицерам и нижним чинам женатой роты — вот и весь Владикавказ, величаемый здесь городом. Жизненные потребности населения снабжаются одной только лавкой или духаном, где, со сбытом вина и водки, продаются товары самой первой потребности. За то здешний край в отношении естественных произведений чрезвычайно богат; например, дичи крупной и мелкой здесь несметное множество; довольно сказать, что пара фазанов стоит 15 коп. ассигн., и за туже цену предлагают целый пуд просоленных перепелов. Местная промышленность состоит исключительно в том, что полковые офицеры держать лошадей для услуг пассажирам, так как по здешнему тракту почтовых станций нет.

Частных обывателей в городе ни души. Здешний гарнизонный полк состоит большею частию (я говорю об офицерах) из Поляков, но Поляков самой низкой пробы. Во всем городе не получается ни одного журнала, ни одной газеты. Книг тоже ни у кого нет. После каждой воскресной обедни, все сходятся на завтрак к Николаю Петровичу, а затем к нему являются несколько князьков окрестных мирных аулов, как бы с праздничным поздравлением.

Эти горцы, в наружности которых я ожидал встретить неотёсанность и грубость в обращении, напротив, удивляют отменным приличием и грацией своих телодвижений, и это тем более, что в них не заметно никакой деланности: все непринужденно. Желая сколько-нибудь «цивилизовать» здешнюю жизнь, Николай Петрович нередко приглашает к себе на обеды и в большие торжественные дни дает балы. Эти последние особенно своеобразны; в кавалерах недостатка нет, но женского танцующего персонала не насчитывалось более десяти душ. Несмотря на это, на этих балах соблюдается строгий декорум. Сам хозяин открывает бал полонезом с почетнейшею из присутствующих дам; за полонезом следуют экосез, Русский кадриль, матадур, вальс и мазурка, в которой офицеры из Поляков отличаются залихватскими манерами своей национальности. Танцы исполняются здесь несколько иначе; например, в Русском кадриле, во время так называемого «променада» к музыке присоединяются и певчие, которые поют какие-то куплеты. Хор музыкантов, человек в тридцать, почти весь из роговых инструментов домашнего полкового изделия. Хор певчих тоже из такого числа голосов, и голосов весьма недурных. Тем и другим хорами заправляет офицер, выслужившийся из армейских полковых музыкантов, человек по своему даровитый: все бальные танцы сочинены им. Я подозреваю, что и куплеты кадрильного променада суть произведение его же музы. Эти же певчие поют и в церкви.

Прежде чем продолжать мой рассказ, упомяну об одном случае крайне меня удивившем. Сам по себе этот случай не важен, но из него нельзя не вывести заключения о настроении тогдашнего общества. Прежде надо заметить, что здешний комендант генерал Скворцов — личность очень почтенная, с умом здравым и твердым характером; к тому же, он человек уже очень пожилой, старый служака и свято преданный установленному порядку. Со мною он никогда не касался причин, по которым я попал под наказание. Он для того, вероятно, и вменил мне в обязанность каждый день являться к его обеду, чтоб ближе за мною наблюдать. Однажды, когда ему известно уже было о моем скором выбытии из-под его начальства, как только встали из-за стола и начали расходиться, генерал, подойдя ко мне, шепнул мне на ухо, чтоб я на несколько минут остался; а когда все ушли, он повел меня к себе в кабинет, затворил за собою дверь и, после некоторого колебания, боязно начал: «Я вас прошу сказать мне всю правду... не стесняясь... . будьте покойны; ваш ответ дальше меня не пойдет. Справедливо ли все то, что было обнародовано о Тайном Обществе; правда ли, что оно имело в виду достигнуть своей цели чрез цареубийство?» Последнее слово Николай Петрович насилу выговорил. Не успел я произнести двух-трех слов в положительном смысле, как Николай Петрович в сильном испуге замахал руками у самого моего рта и опрометью выбежал из комнаты. Если человек такого закала, как генерал Скворцов, осмелился допустить в себе недоверие к справедливости Следственной Комиссии по декабрьскому делу: то чего же ожидать от толпы, которая при большей узкости взглядов всегда и везде склонна скорее к порицанию, чем к одобрению правительственных решений подобного рода? Нет сомнения, что по крайней мере в немалой части тогдашнего Русского общества таилось подозрение, что цареубийство придумано здесь для того только, чтоб оправдать строгость приговора над виновными.

С Юга и с Севера к Владикавказу прилегают два мирные аула. К последнему из них ведет мост через Терек, который, в семи верстах от Владикавказа, с пеной и оглушительным ревом, вырывается из темного, узкого ущелья, а по обеим сторонам ущелья высятся гигантские скалы. По этому ущелью проложена в Грузию дорога не вдалеке от одного из высочайших пиков горного хребта Казбека, которого одно лишь серебряное темя видно отсюда.

Такова сторона, среди которой мне суждено, как я было думал, оставаться на долгие-долгие годы, но где я провел лишь восемь месяцев. Если мне и встречались здесь кое-какие лишения по отношению собственно к жизни, то этот недостаток щедро вознаграждался приятным и здоровым климатом, добрым ко мне расположением людей и поразительно-величественными красотами природы.

Завтра здесь будет проходить, на пути в Персию, Кабардинский пехотный полк. К этому полку я прикомандирован и должен к нему примкнуть. Итак, прощай Владикавказ! Спасибо за твое доброе гостеприимство!