Но, несмотря на все предшествовавшее, Александр колебался еще в окончательном решении дела. Ответ Его последовал спустя более двух недель, именно 2-го февраля. В письме к Цесаревичу, написанном собственною Его рукою, было изображено:

"Любезнейший брат! С должным вниманием читал Я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо Меня не удивило. Оно дало Мне новое доказательство искренней любви вашей к Государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного.

По вашему желанию, предъявил Я письмо сие любезнейшей родительнице Нашей. Она его читала с тем же, как и Я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководствовавшим.

Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений".

Этим тогда все и ограничилось. Николай Павлович и супруга Его ничего не знали о происшедшем. Только с тех пор Императрица Мария Феодоровна в разговорах с Ними делала иногда намеки, в смысле сказанного прежде Государем, и упоминала вскользь о каком-то акте отречения, составленном в Их пользу, спрашивая, не показывал ли Им чего Государь. Все прочие члены Царственной семьи хранили глубокое молчание, и, кроме Великой Княгини Марии Павловны, из Них, по-видимому, никто также не знал ничего положительного.

Но одними письмами семейными не мог быть изменен основной закон Империи. Чтобы облечь содержание их в полную и обязательную силу такого же закона, необходим был еще акт государственный - тот акт, которого составление Александр обещал Цесаревичу на словах, но о котором не упомянул в Своем письме. Император опять не спешил этим делом. Акт был составлен уже гораздо позже, в непроницаемой тайне. Единственными хранителями ее Александр избрал графа Аракчеева*, князя Голицына** и еще то лицо, которому признал за благо поручить самое начертание акта.

______________________

* Граф Алексей Андреевич. Официально он был в то время председателем Военного департамента Государственного Совета и главным начальником военных поселений, в существе - доверенным докладчиком и наперсником по всем делам государственным. Умер в 1834 году, не неся никаких служебных обязанностей, в звании члена Совета и шефа Гренадерского своего имени полка.
** Князь Александр Николаевич, тогда министр Духовных дел, а впоследствии главноначальствующий над Почтовым департаментом. Позже, лишась зрения, он оставил служебную деятельность, сохранил только звание члена Государственного Совета и умер в 1844 году в имении своем, на южном берегу Крыма.

______________________

Летом 1823-го года Московский архиепископ (ныне митрополит) Филарет, находясь в Петербурге для присутствования в Синоде, просил временного увольнения в свою епархию. Князь Голицын, в звании министра Духовных дел, объявил ему на сие, открыто, Высочайшее соизволение, и в то же время, секретно, Высочайшую волю исполнить, прежде отъезда, особое поручение Государя. Вслед за тем ему было передано подлинное письмо Цесаревича 1822-го года и поведено написать проект Манифеста* о назначении наследником престола Великого Князя Николая Павловича с тем, чтобы акт сей, оставаясь в тайне, пока не настанет время привести его в исполнение, хранился в Московском Успенском соборе, с прочими царственными актами. Мысль о тайне тотчас родила в уме Филарета вопрос: каким же образом, при наступлении эпохи восшествия на престол, естественно имеющего быть в Петербурге, сообразить это действие с Манифестом, в тайне хранящимся в Москве? Он не скрыл своего недоумения, и Государь, вследствие того, соизволил, чтобы списки с составляемого акта хранились также в Петербурге, в Государственном Совете, в Синоде и в Сенате, что было включено и в самый проект. Вручив последний князю Голицыну, Филарет, как уже уволенный в Москву, просил позволения откланяться и был допущен перед Государя на Каменном Острову; но вместе получил повеление дождаться возвращения проекта для некоторых в нем поправок. Государь уехал в Царское Село. Прошло несколько дней. Филарет, заботясь о вверенной ему тайне и слыша, что продолжение пребывания его в Петербурге, после того, как всем уже было известно, что он уволен, возбуждает вопросы любопытства, просил позволения исполнить Высочайшую волю при проезде через Царское Село, где мог остановиться под видом посещения князя Голицына. Так и сделалось. Филарет нашел у князя возвращенный проект; некоторые слова и выражения были в нем подчеркнуты; стараясь угадывать, почему они не соответствовали мыслям Государя, он заменил их другими.

______________________

* Дотоле составление важных государственных актов возлагалось всегда на Михаила Михайловича Сперанского, который в эту эпоху снова (с 1821 года) был приближен к лицу и доверию Императора Александра. Отчего же сочинение именно этого Манифеста доверено было архиепископу Филарету, не имевшему прежде никогда подобных поручений? Не для отвращения ли всяких подозрений в государственной важности дела, если бы и узнали в публике, что велено написать что-то секретное лицу новому и притом духовному?

______________________

Манифест, вышедший таким образом из-под пера архиепископа Филарета, был следующего содержания:

"Божиею милостию Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и проч., и проч., и проч., Объявляем всем Нашим верным подданным. С самого вступления Нашего на Всероссийский Престол непрестанно Мы чувствуем Себя обязанными пред Вседержителем Богом, чтобы не только во дни Наши охранять и возвышать благоденствие возлюбленного Нам отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после Нас, чрез ясное и точное указание преемника Нашего, сообразно с правами Нашего Императорского Дома и с пользами Империи. Мы не могли, подобно предшественникам Нашим, рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно недоведомым судьбам Божиим даровать Нам наследника Престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни Наши, тем более поспешаем Мы поставить престол Наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог остаться праздным.

Между тем как Мы носили в сердце Нашем сию священную заботу, возлюбленный брат Наш, Цесаревич и Великий Князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес Нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, передано было тому, кому оное принадлежит после него. Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному акту о наследовании престола, постановленному Нами в 1820 году и им, поколику то до него касается, непринужденно и торжественно признанному.

Глубоко тронуты Мы сею жертвою, которую Наш возлюбленный брат, с таким забвением своей личности, решился принести для утверждения родовых постановлений Нашего Императорского Дома и для непоколебимого спокойствия Всероссийской Империи.

Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к Нашему сердцу и столь важном для Государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования Престола у имеющих на него право не отъемлют свободы отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, с согласия августейшей родительницы Нашей, по дошедшему до Нас наследственно верховному праву главы Императорской фамилии и по врученной Нам от Бога самодержавной власти, Мы определили: во-первых: свободному отречению первого брата Нашего, Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича от права на Всероссийский Престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в Московском Большом Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи Нашей: в Святейшем Синоде, Государственном Совете и Правительствующем Сенате; во-вторых: вследствие того, на точном основании акта о наследовании престола, наследником Нашим быть второму брату Нашему, Великому Князю Николаю Павловичу.

После сего Мы остаемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь Царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет Нас от сего временного царствия в вечность, государственные сословия, которым настоящая непреложная воля Наша и сие законное постановление Наше в надлежащее время по распоряжению Нашему должно быть известно, немедленно принесут верноподданническую преданность свою назначенному Нами наследственному Императору единого нераздельного престола Всероссийския Империи, Царства Польского и Княжества Финляндского. О Нас же просим всех верноподданных Наших, да они с тою любовию, по которой Мы в попечении о их непоколебимом благосостоянии полагали высочайшее на земли благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в царствие Его вечное".

В том же году, 25-го августа, Император Александр прибыл в Москву и 27-го прислал архиепископу упомянутый Манифест, подписанный в Царском Селе 16-м числом того же месяца. Он был в запечатанном конверте, с собственноручною надписью Государя: "Хранить в Успенском соборе, с государственными актами, до востребования Моего, а в случае Моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе, прежде всякого другого действия". На следующий день посетил архиепископа граф Аракчеев и, осведомясь, получены ли им известные бумаги, спросил далее, как внесутся оне в собор. Филарет отвечал, что 29-го числа, в навечерие дня тезоименитства Государя, он будет лично совершать всенощное бдение в Успенском соборе и при вступлении в алтарь, по чину службы, прежде ее начатия, воспользуется этим временем, чтобы положить запечатанный конверт в ковчег к прочим актам, не открывая, впрочем, никому, что это значит. Мысль его была, чтобы, по крайней мере, те немногие, которые будут в алтаре, заметили, как к государственным актам приобщено что-то неизвестное, и чтобы от этого остались, в случае кончины Государя, некоторая догадка и побуждение вспомнить о ковчеге и обратиться к вопросу, нет ли в нем чего на этот случай. Аракчеев ничего не ответил и вышел; но скоро опять возвратился с отзывом, что Государю не угодна ни малейшая огласка. Итак, 29-го августа, когда в соборе были только протопресвитер, сакелларий и прокурор Синодальной конторы с печатью, архиепископ вошел в алтарь, показал им печать, но не надпись принесенного конверта, положил его в ковчег, запер, запечатал и объявил всем трем свидетелям, к строгому исполнению, Высочайшую волю, чтобы о совершившемся никому не было открываемо. Он не сомневался, что существование Манифеста известно, по крайней мере, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, которому, в качестве Московского военного генерал-губернатора, надписью на конверте поручалось вскрыть его в свое время, но не решился объясниться с князем по этому предмету, не имев на то уполномочия. Позже оказалось, что генерал-губернатору ничего не было сообщено и что о новом акте, положенном к прочим в Успенском соборе, он узнал только уже после кончины Императора Александра, от самого Филарета.

По подписании Манифеста и положения подлинника в Успенском соборе списки с него были посланы в Государственный Совет, Синод и Сенат, но не тотчас, а спустя довольно продолжительное время. Так, например, в Государственный Совет копия с Манифеста, подписанного 16-го августа, достигла не ранее 15-го октября. Все эти списки, как и самый подлинник, были переписаны рукою князя А. Н. Голицына и разосланы по принадлежности в конвертах за Императорскою печатью. На доставленном в Совет Государь написал собственною рукою: "Хранить в Государственном Совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины раскрыть, прежде всякого другого действия, в чрезвычайном собрании". Подобные же и также собственноручные надписи были и на двух других конвертах. Рассылка копий с Манифеста в Петербург, при переходах по канцеляриям, не могла остаться столько же безгласною, как в Москве; но самое содержание конвертов, где, по красноречивому выражению архиепископа Филарета, "как бы во гробе хранилась погребенною Царская тайна, сокрывавшая государственную жизнь"*, было известно только трем избранникам. Публика, даже высшие сановники, ничего не знали: терялись в соображениях, догадках, но не могли остановиться ни на чем верном. Долго думали и говорили о загадочных конвертах; наконец весть о них, покружась в городе, была постигнута общею участию: ею перестали заниматься. Не знал ничего о Манифесте и тог, чья судьба им решалась. Тайна была сохранена во всей целости.

______________________

* Слово, произнесенное в Московском Успенском соборе 18-го декабря 1825 года.

______________________

При внимательном соображении изложенных событий сам собою возникает ряд вопросов, которых разрешение можно теперь основать только на одних умозаключениях, более или менее вероятных; ибо истинный к ним ключ исчез вместе с деятелями. Письмо Цесаревича об отречении и ответ Государя последовали в самом начале 1822-го года, а Манифест, облекший эту домашнюю переписку в силу закона, состоялся только во второй половине 1823-го года. Какая была причина сего умедления? По чувствам приязни, которые питал Александр ко второй супруге Своего брата, можно подумать, что Он хотел сперва лично удостовериться и в ее согласии на действие Цесаревича; но Он свиделся с нею в Варшаве осенью того же 1822-го года, а Манифест подписан только год спустя. Следственно, разрешения этого первого вопроса, как и причины медленности в рассылке списков с Манифеста, едва ли не должно искать в одних личных свойствах Александра и в особенностях Его характера. Мы знаем, что одна из часто употреблявшихся Им поговорок, которой Он любил держаться и на самом деле, была: десять раз примерь, а один отрежь*.

______________________

* Так, кажется, понимал причину этого умедления и сам Цесаревич. В "Торжественном объявлении любезнейшим соотчичам", о котором будет сказано в своем месте, Он писал: "По возвышенности чувств души Своей и по неусыпным попечениям о благе России, Государь Император, хотя удостоил меня собственноручным Высочайшим Императорским рескриптом от 2-го февраля 1822-го года, изъявляющим одобрение и принятие моего намерения и решения, но еще долго оставлял важность сего предмета без окончательного совершения оного государственными актами, спустя уже 18 месяцев и 12 дней присланными в Государственный Совет и в Правительствующий Сенат от 16-го августа 1823-го года".

______________________

Другой вопрос: отчего, когда при перемене в порядке наследия ничто не противустояло немедленному провозглашению акта самодержавной власти, а отсрочка обнародования его до эпохи упразднения престола могла, напротив, грозить важными замешательствами, предпочтено было облечь все дело тайною? Прежнее намерение Императора - сойти с престола еще при жизни - не могло иметь здесь влияния, как потому, что исполнение его всегда оставалось во власти Самодержца, так и потому, что сокрытый в тайне Манифест отлагал вступление Николая Павловича в права наследственные не до отречения, а именно до дня, "когда Царь Царствующих воззовет Императора Александра от временного жития в вечность". Следовательно, и на второй вопрос должно искать ответ в тогдашнем расположении духа и направления мыслей Государя, отчасти же, может быть, в опасении - плоде предшедших разговоров - чтобы и второй брат не отказался, по примеру старшего, принять бремя правления. Так или иначе, но убеждение в необходимости тайны не оставляло Александра до Его кончины. Незадолго перед назначенною, в осень 1825-го года, поездкою в Таганрог, он признал нужным разобрать Свои бумаги. Разбор их производился князем А. Н. Голицыным в кабинете Государя и всегда в личном Его присутствии. Однажды, при откровенных беседах во время этой работы, Голицын, изъявляя несомненную надежду, что Государь возвратится в столицу в полном здоровье, позволил себе, однако, заметить, как неудобно акты, изменяющие порядок престолонаследия, оставлять, при продолжительном отсутствии, необнародованными и какая может родиться от того опасность в случае внезапного несчастия. Александр сперва, казалось, был поражен справедливостью замечаний Голицына; но после минутного молчания, указав рукою на небо, тихо сказал: "Remettons-nous en a Dieu: II saura mieux ordonner les choses que nous autres faibles mortels!" (Положимся в этом на Бога: Он устроит это все лучше нас, слабых смертных (фр.)).

Наконец, третий вопрос: слова в надписи на конвертах: "Хранить до Моего востребования" имели ли в виду одну, возможную в будущем, перемену лица наследника или входили в круг прежней мысли отречения при жизни? Могло быть и последнее: по крайней мере, достоверно известно, что Александр постоянно возвращался к изъявлению этой мысли. Почти через два года после подписания Манифеста, весною 1825-го года, приехал в Петербург принц Оранский*, связанный особенною дружбою с Великим Князем Николаем Павловичем. Государь поверил и ему Свое желание сойти с престола. Принц ужаснулся. В порыве пламенного сердца он старался доказать, сперва на словах, потом даже письменно, как пагубно было бы для России осуществление такого намерения и какие, при обыкновенном стремлении изъяснять всякий поступок преимущественно в дурную сторону, могли бы возникнуть от того превратные толки. Александр выслушал милостиво все возражения и - остался непреклонен... Вскоре Судьба должна была все иначе решить!

______________________

* Впоследствии Король Нидерландский Вильгельм II, скончавшийся в 1849 году.

______________________

30-го августа 1825-го года, в день Своего тезоименитства, Александр посетил, по обыкновению, Невскую Лавру. Его сопровождал, и туда и назад, Великий Князь Николай Павлович. Государь был пасмурен, но между тем особенно благосклонен к Своему брату и сказал Ему, что думал купить для Него дачу Мятлевой*, однако остановился за невероятно высокою ценою и жалует Ему, по Его желанию, другое место, также близ Петергофа**. Ни одно слово в этой беседе не коснулось разговора 1819-го года. В тот же день освящали отстроенный дворец Великого Князя Михаила Павловича, где был потом обед. Здесь Николай Павлович, отправлявшийся вечером на инспекцию в Бобруйск, впоследние простился с тем, к которому всегда питал чувства облагодетельствованного, и с Императрицею Елисаветою Алексеевною. Михаил Павлович с своей стороны отправился в Варшаву, куда часто ездил навещать Цесаревича.

______________________

* Знаменское, близ Петергофа.
** Теперешняя дача вдовствующей Государыни Императрицы - Александрия.

______________________

1-го сентября, в начале 5-го часа утра, Государь опять приехал в Невскую Лавру; но на этот раз совершенно один. Он отслушал напутственное молебствие у раки святого угодника, посетил митрополита Серафима и потом, уединясь в келье схимника Алексия, стяжавшего себе известность подвижническою жизнию, долго с ним беседовал. В половине 6-го, прямо из Лавры, Он предпринял путешествие в Таганрог...

В Варшаве, со второй половины ноября, приближенные начали замечать, что Цесаревич Константин не в обыкновенном расположении духа и чрезвычайно мрачен. Он даже часто не выходил к столу, а на распросы брата отвечал отрывисто, что ему не совсем здоровится. Прошло еще несколько дней, и Михаил Павлович заметил, по дневным рапортам коменданта, что приехало два или три фельдъегеря из Таганрога, почти вслед один за другим. "Что это значит?" - спросил Он. - "Ничего важного, - отвечал Цесаревич с видом равнодушия. - Государь утвердил награды, которые я испрашивал разным дворцовым чиновникам за последнее Его здесь пребывание". В самом деле, на другой день награжденные явились благодарить; но Цесаревич казался еще грустнее, еще расстроеннее. 25-го числа Он опять не вышел к столу, и Великий Князь, отобедав с княгинею Ловицкою, прилег отдохнуть. Вдруг его будит Цесаревич. "Приготовься, - сказал он, - услышать о страшном несчастии!" - "Что такое? Не случилось ли чего-нибудь с матушкою?" - "Нет, благодаря Бога; но нас, целую Россию посетило то ужасное несчастие, которого я всегда и более всего боялся. Мы потеряли нашего благодетеля - не стало Государя!"... Тогда только открылась причина загадочной грусти Цесаревича. С первых дней болезни Государя, которая, по вестям последних фельдъегерей, приняла Вид самый опасный, Он знал уже о ней, и один носил в Своем сердце терзавшие Его предчувствия и беспокойство. Когда пришло известие, что великая душа Александра витает уже в пределах другого мира, ни княгиня Ловицкая, ни Великий Князь Михаил Павлович не подозревали даже Его недуга.

Опочивший Император не открыл Своего царственного завета и на смертном одре. В минуту Его кончины из трех находившихся при Нем в Таганроге доверенных сановников - генерал-адъютанты князь Волконский, барон Дибич (начальник Главного Штаба) и Чернышев - ни один не знал, что права старшего брата в наследовании престола перенесены на второго. В таком же неведении находилась и Императрица Елисавета Алексеевна. На вопрос Волконского, не осталось ли после Государя какого-либо изъявления последней Его воли, Она отвечала, что ничего не знает положительного, и советовала обратиться в Варшаву. Родилась мысль: не найдется ли чего-нибудь в пакетике, который - как известно было всем близким - покойный носил всегда при Себе. По просьбе Волконского пакетик был вскрыт Императрицею, в его присутствии; но тут оказались только две молитвы и заметки нескольких глав Священного Писания*. Тогда Волконский и Дибич признали долгом донесения свои о кончине Александра послать - в тот же день, 19-го ноября - в Варшаву, к Константину Павловичу, как тому лицу, которое было теперь, по закону о престолонаследии 1797-го года, Императором Всероссийским. Тогда же Дибич написал о сем и в Петербург, к Императрице Марии Феодоровне, прибавя, что "с покорностию ожидает повелений от нового законного Государя, Императора Константина Павловича".

______________________

* Императрица Елисавета Алексеевна сперва хотела сохранить эту бумажку у Себя; но потом велела Волконскому вложить ее в мундир, который надели на тело почившего Императора, в тот самый карман, где Он всегда ее носил.

______________________

Роковое послание достигло Варшавы в семь часов вечера. Цесаревич излил первую тяжесть скорби в объятиях брата и супруги и потом послал за приближенными Своими чиновниками. "Теперь, - сказал Он Михаилу Павловичу, - настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действия не был личиною, и кончить дело с тою же твердостию, с которою оно было начато. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и моя воля отказаться от престола более чем когда-нибудь непреложна!"

Из приглашенных лиц первым явился состоявший при Цесаревиче Николай Николаевич Новосильцев, прежде очень близкий к Императору Александру. Константин Павлович объявил ему об утрате, постигшей Россию. "Какие же теперь приказания Вашего Величества?" - спросил Новосильцов после первых восклицаний ужаса и печали. "Прошу не давать мне этого не принадлежащего титула", - возразил Цесаревич и рассказал, как несколько лет тому назад Он отрекся от наследия престола в пользу Своего брата. В продолжение разговора Новосильцов вторично употребил Императорский титул. "В последний раз, - закричал Цесаревич, с некоторым уже гневом, - в последний раз прошу вас перестать и помнить, что теперь законный наш Государь и Император - Николай Павлович!" Постепенно собрались и остальные чиновники. Тогда Цесаревич прочел приведенную выше переписку Его с Александром в 1822-м году и велел заняться тотчас приготовлением, в соответственность ей, писем к Императрице-матери, к тому, которому Он, в силу рескрипта Императора Александра от 2-го февраля 1822-го года, уступал право Свое на престол*, и наконец к князю Волконскому и барону Дибичу. Работа эта длилась всю ночь, и только с 5-ти часов следующего утра Цесаревич мог дать себе несколько отдыха. "Я исполнил данный обет и мой долг, - сказал Он тогда Михаилу Павловичу, - печаль о потере нашего благодетеля останется во мне вечною; но, по крайней мере, я чист перед священною Его памятью и перед собственною совестью. Ты понимаешь, что никакая сила уже не может поколебать моей решимости, а чтоб еще более удостоверить в том матушку и брата и отнять у Них последнее сомнение, ты сам отвезешь к Ним мои письма. Готовься сегодня же ехать в Петербург". Так и сделалось: 26-го числа, после обеда, Великий Князь отправился с врученными Ему письмами. Они были следующего содержания**:

______________________

* Именно только в силу этого рескрипта; ибо весьма замечательно, что и Цесаревич также ничего не знал о существовании Манифеста 1823-го года. Сверх всех обстоятельств и документов нижеизлагаемых, это доказывается и выражением в письме 1823-го года, что Он "уступает право Свое на наследие престола Николаю Павловичу", чего, конечно, не было бы сказано, если б Он знал, что есть государственный акт, прежде уже облекший эту уступку в силу закона.
** Оба эти письма были впоследствии обнародованы при Манифесте Государя Императора Николая Павловича от 12-го декабря 1825-го года.

______________________

"Всемилостивейшая Государыня, Вселюбезнейшая Родительница!

Из церкви Великий Князь поспешил опять к Императрице. Она была в Своих покоях, сраженная печалью, но исполненная христианской покорности к Промыслу Всевышнего. Николай Павлович сообщил Ей, что уже выполнил первый долг Свой к новому Государю и что все караулы, а также Милорадович и многие другие, вместе с ним присягнули. "Nicolas, qu'avez-vous fait! - воскликнула Императрица с ужасом. - Ne savez-vous done pas qu'il у a un acte qui vous nomme heritier presomptif? - Великий Князь впервые положительно о том слышал. "S'il у en a un, - отвечал он, - il ne m'est pas connu et personne ne le sail; mais nous savons tous que maitre, notre Souverain legitime apres 1'Empereur Alexandra, est mon frere Constantin; nous avons done rempli notre devoir; advienne ce qui pourra!" ("Николай, что ты сделал! - <воскликнула Императрица с ужасом.> - Разве ты не знаешь, что существует акт, по которому ты назначен Наследником престола?" <...> "Если такой акт существует, - <отвечал Он,> - то он Мне неизвестен, и никто о нем не знает; но мы все знаем, что наш Монарх, наш законный Государь после императора Александра есть Мой брат Константин; мы исполнили, следственно, только нашу обязанность; пусть будет что будет!" (фр.)).

Пока все описанное нами происходило во дворце, в церковь Александро-Невской Лавры во время причастия вошел начальник Штаба Гвардейского корпуса Нейдгардт* и передач горестную весть командовавшему корпусом генералу Воинову. В одну минуту она разнеслась по всей церкви и обнаружилась общим рыданием. Из числа находившихся в монастыре близкие ко Двору, между ними князь А. Н. Голицын, поспешили в Зимний дворец. Поднимаясь еще на лестницу, Голицын узнал, что здесь все уже кончено. Он тотчас велел доложить о себе Великому Князю и, вне себя от потери обожаемого Монарха, не скрыл своего отчаяния и о совершившемся во дворце. Подтверждая сказанное Императрицею, он стал укорять Николая Павловича за принесенную Им присягу и требовал повиновения воле покойного Государя. Великий Князь с Своей стороны, изъяснял, что эта воля никогда не была оглашена и даже для Него оставалась тайною; говорил, что присягою хотел утвердить уважение Свое к первому и коренному закону о непоколебимости в порядке престолонаследия, уничтожить самую тень сомнения в чистоте Своих намерений и охранить Россию даже от мгновенной неизвестности о законном ее Государе; прибавил, что сделанное - уже невозвратно, но если бы и могло быть возвращено, то Он поступил бы опять точно так же; наконец решительно отверг требование Голицына, как казавшееся Ему совершенно неуместным, тем более, что старший брат, которому принадлежит престол по закону, находится в отсутствии. Обе стороны были в неудовольствии: одна - за настойчивое вмешательство, другая - за упорную неуступчивость. Расстались довольно холодно.

______________________

* Потом генерал-адъютант, командир Отдельного Кавказского корпуса и сенатор; умер в 1845-м году в звании члена Военного Совета.

______________________

Отсюда начался тот величественный эпизод в нашей истории, которому подобного не представляют летописи ни одного народа. История - повторим за одним великим писателем - есть не иное что, как летопись человеческого властолюбия. Приобретение власти, праведное или неправедное, сохранение или распространение приобретенной власти, возвращение власти утраченной - вот главное ее содержание, около которого сосредоточиваются все другие исторические события. У нас - она отступила от вечных своих законов и представила пример борьбы неслыханной, борьбы не о возобладании властию, а об отречении от нее!

Того же 27-го числа, к двум часам пополудни, возвещено было чрезвычайное собрание Государственного Совета*. Известие о совершившейся присяге первый принес туда рыдающий князь Голицын. Пока собирались члены, он передавал приезжавшим разговор свой с Великим Князем и порицал напрасную поспешность Его присягнуть, потому что в Совете есть особая бумага о порядке наследия. К этому Голицын присоединил еще другие, приведенные выше подробности: что вся бумага переписана его рукою; что экземпляры ее находятся также в Синоде и в Сенате; наконец, что подлинный акт положен на престоле Московского Успенского собора, с приказанием по кончине Государя конверт, в котором лежит акт, вскрыть военному генерал-губернатору и епархиальному архиерею. Несмотря на то, что министр юстиции князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, один из присягнувших уже новому Императору, изъявил мысль, что бумаги вскрывать не нужно, и говорил далее, что не сделает этого в Сенате, что Совет есть только Государева Канцелярия и что "les morts n'ont point de volonte" (мертвые не имеют воли (фр.)). В таком же смысле и адмирал Александр Семенович Шишков, с отличавшим его искусственным жаром, утверждал, что Империя ни на одно мгновение не может остаться без Монарха и что от воли Константина Павловича будет зависеть, принять престол или нет; но что по порядку присягнуть Ему должно. Все прочие члены, однако ж, были противного мнения и полагали, что необходимо сперва распечатать конверт и прочесть хранящийся в нем акт. Тогда председатель Совета князь Лопухин послал правившего должность государственного секретаря Оленина в архив за конвертом, который, по освидетельствовании целости печати, был вскрыт, и находившиеся в нем бумаги, известные уже нам по их содержанию, прочитаны перед Советом во всеуслышание.

______________________

* Совет имел тогда свои заседания, как и ныне, в Зимнем дворце, но в главном его корпусе, близ темного коридора, в теперешней зале Великого Князя Михаила Николаевича, где стоит большая модель корабля.

______________________

Но едва только - сказано в журнале Совета - "выслушана была с надлежащим благоговением, с горестными и умиленными сердцами, последняя воля блаженной и вечнодостойной памяти Государя Императора Александра Павловича, ознаменованная в копии с Высочайшего Манифеста, скрепленной собственноручно "покойным Государем Императором", как граф Милорадович, который с должностью с.-петербургского военного генерал-губернатора соединял и звание члена Совета, объявил собранию, что "Его Императорское Высочество Великий Князь Николай Павлович торжественно отрекся от права, предоставленного Ему упомянутым Манифестом, и первый уже присягнул на подданство Его Величеству Государю Императору Константину Павловичу".

Все члены были в величайшем смущении. Совет, который всегда, и дотоле и после, составлял - по справедливому замечанию князя Лобанова - более лишь Канцелярию Государеву, вдруг, в минуту самую торжественную и многознаменательную для Империи, в минуту решения вопроса о престолонаследии, поставлен был силою обстоятельств на степень государственной власти*. Возвещение, что назначенный Манифестом наследник отрекся от престола, сделанное Совету на словах и через третье лицо, не могло, конечно, уничтожить общего колебания.

______________________

* Из донесения Следственной Комиссии известно, как один из заговорщиков, говоря после об этом событии, выразил дерзким словом свою преступную досаду: "Потерян случай, которому подобного не будет в целые пятьдесят лет, - сказал он, - если б в Государственном Совете были головы, то ныне Россия присягнула бы и новому Государю, и новым законам". По милости Всевышнего, в Совете были умы государственные, которые превосходно понимали и свой долг, и благо России!

______________________

"Члены Государственного Совета, - сказано далее в его журнале, - по кратком совещании обратились с просьбой к графу Милорадовичу о исходатайствовании у Его Императорского Высочества дозволения Государственному Совету явиться пред лице Его Высочества, дабы удостоиться из собственных Его уст услышать непреложную Его по сему предмету волю". Просьба их была принята, и Совет ввели в бывшие комнаты Михаила Павловича*, где ожидал Николай Павлович. "Тут, - продолжает журнал, - Его Высочество изволил всему Государственному Совету сам изустно подтвердить, что ни о каком другом предложении слышать не хочет, как о том только, чтоб учинить верноподданническую присягу Его Императорскому Величеству Государю Императору Константину Павловичу, как то Он сам уже учинил; что бумаги, ныне читанные в Государственном Совете, Его Высочеству давно известны и никогда не колебали Его решимости; а потому кто истинный сын отечества, тот немедленно последует Его примеру. После сего, по усильной просьбе членов Совета, Его Императорское Высочество, прочитав поднесенные правящим должность государственного секретаря раскрытые в собрании Совета бумаги, поспешил предложить членам идти в придворную церковь для учинения надлежащей присяги на верное подданство Государю Императору Константину Павловичу. Вследствие сего министр юстиции донес Его Высочеству, что как он имеет в Правительствующем Сенате бумаги, подобные тем, которые хранились в Государственном Совете, то уже не будет раскрывать оных в Правительствующем Сенате". В образе изложения этого журнала очевидно отразились два обстоятельства; с одной стороны - крайняя поспешность его изготовления: после заседания, начавшегося в 2 часа, он был составлен, переписан, подписан всеми членами и отправлен, в копии, в Варшаву в тот же самый день; с другой стороны - неподнесение его сперва к просмотру Великого Князя, который, хотя слова Его составляли главную основу всего журнала, не участвовал в подписании, потому что не был членом Совета. Этим двум обстоятельствам должно приписать неточность и даже некоторое противоречие в выражениях журнала. Слышав от Императрицы-матери, еще при жизни Императора Александра, что есть какой-то акт отречения Цесаревича Константина, Великий Князь Свои изъяснения перед Советом относил, как нельзя сомневаться, к одному этому акту, а не к другим, о содержании и самом даже существовании которых Он впервые услышал только после Своей присяги, сначала от Императрицы-матери, потом от князя Голицына. Иначе, если бы Он объявил, как сказано в журнале, что читанные в Совете "бумаги Ему давно известны", то не было бы и никакого побуждения к упомянутой тут же "усильной просьбе" членов, чтобы Он прочитал эти бумаги. Но в поспешности одно было смешано с другим, и в образе изложения журнала пострадала истина событий. Сверх того, в нем нет одной подробности, которая, по обыкновенным формам, может быть, и не подлежала внесению в официальный акт сего рода, но тем не менее весьма любопытна, дополняя собою общую картину. Когда, по прочтении всех бумаг, Великий Князь повторил перед членами отказ от престола и снова потребовал присяги Своему брату, тогда председатель департамента экономии граф Литта сказал Ему: "Следуя воле покойного Императора, мы, не присягнувшие еще Константину Павловичу, признаем нашим Государем Вас; поэтому Вы один можете нами повелевать, и если решимость Ваша непреложна, мы должны ей повиноваться: ведите же нас Сами к присяге". Великий Князь охотно согласился на это, и все члены пошли за Ним в большую дворцовую церковь, присягнули там в личном Его присутствии и потом введены были Им в собственные комнаты Императрицы-матери, где находились и остальные члены Императорского Дома из бывших тогда в Петербурге.

______________________

* Где ныне собственные покои Государя Императора Александра Николаевича, через коридор от тогдашней залы Совета.

______________________

"Государыня Императрица, - продолжает журнал, - несмотря на жестокую Свою печаль, почла нужным объявить членам Государственного Совета, что бумаги, ныне в Совете читанные, Ее Величеству известны; что все сие было учинено по добровольному желанию самого Цесаревича; но что Она должна, по всей справедливости, согласиться на подвиг Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Павловича. В заключение Ее Величество подтвердила членам Совета служить новому Государю верою и правдою".

Так происходило это достопамятное заседание, начавшееся в комнатах Совета, продолжавшееся перед Великим Князем, перенесенное оттуда в храм Божий и наконец окончившееся в покоях Императрицы Марии Феодоровны и перед Ея лицом. "Возвратясь в комнаты Совета, - заключает журнал, - члены имели рассуждение о всех бывших сего числа происшествиях и положили: об оных записать в журнал, как выше сего изложено, поручив правящему должность государственного секретаря, по установленному порядку, представить с сего журнала список, при всеподданнейшей записке от имени председателя Государственного Совета, на Высочайшее воззрение Его Императорского Величества Государя Императора Константина Павловича. Бумаги же, ныне в Государственном Совете читанные, хранить по-прежнему, за замком и печатью председателя, в архиве Государственной Канцелярии, впредь до Высочайшего повеления"*.

______________________

* Журнал был подписан двадцатью двумя членами.

Мы оставили Великого Князя Михаила Павловича на выезде Его из Варшавы, назначенном после обеда 26-го ноября. Динабургского шоссе тогда еще не было: оно обязано своим существованием, почти со всеми другими в России, царствованию Императора Николая. Дорога от Ковно в Петербург пролегала через Шавли, Митаву и Ригу. На всем протяжении до Митавы никто еще не знал о понесенной Россией утрате; в самой Митаве Великий Князь был первым ее вестником для командира 1-го Пехотного корпуса Паскевича, потом знаменитого князя Варшавского. Но тут же Михаил Павлович, в Свою очередь, был поражен совершенно неожиданною новостию: один проезжий рассказал Его свите, что в Петербурге кончина Императора Александра уже известна и - принесена присяга Императору Константину. "Что же будет при второй присяге, другому?" - невольно вскричал Он, зная ее неизбежность. В Петербург Великий Князь прибыл рано утром 3-го декабря и, после краткого свидания со Своей супругой, поспешил в Зимний дворец. Слух о Его приезде тотчас разнесся, и у всех, кто только мог, первое движение, возбужденное общим любопытством, было устремиться также во дворец. "Присягнул ли уже Михаил Павлович?" - спрашивал каждый. "Нет", - отвечали прибывшие с Ним. Императрица-матерь заперлась с новоприезжим. Брат Его, в другой комнате, с трепетом ожидал решения Своей участи. Наконец дверь отворилась. "Eh bien, Nicolas, - сказала Императрица, - prosternez-vous devant votre frere Constantin, car il est respectable et sublime dans son inalterable determination de vous abandonner le trone" ("Итак, Николай, - <сказала Императрица>, - преклонись перед твоим братом Константином: он вполне достоин почтения и высок в неизменяемом решении передать тебе престол" (фр.)). Эти слова тяжело пали на сердце Николая Павловича. Кто же из нас двоих, - внутренне спрашивал Он Себя, - приносит здесь большую жертву? Тот ли, который, решась единожды отвергнуть, под видом своей неспособности, наследие отцовское, остается верный своему слову в том положении, какое само себе предъизбрал, соответственно своему вкусу и желанию; или тот, который, никогда не готовившись к сану, чуждому для него по закону рождения, никогда не знав положительно решения, постановленного о его судьбе, теперь вдруг, в эпоху самую трудную, когда будущее нисколько не улыбается, должен жертвовать собою и всем для него драгоценным - семейным счастьем и покоем - чтоб покориться воле другого? "Avant que je me prosterne comme vous le dites, maman, - отвечал Он, - veuillez-me permettre d'en apprendre la raison, car j'ignore lequel des deux sacrifices, dans une pareille circonstance, est le plus grand: de la part de celui qui refuse, ou bien de celui qui accepte!" ("Прежде чем Я преклонюсь, как Вы говорите, маменька, - <отвечал Он>, - позвольте Мне узнать побудительную к тому причину; ибо это еще вопрос, которую из двух жертв в этом случае должно считать выше: со стороны ли отказывающегося или же со стороны принимающего!" (фр.)).

Дело, впрочем, еще отнюдь нельзя было считать окончательно решенным. Письма из Варшавы были отправлены с Михаилом Павловичем до получения там известия о совершившейся в Петербурге присяге, а это известие могло опять все изменить. Кроме того, одних писем Цесаревича, несмотря на официальный их характер, недостаточно было для удостоверения народа в том, что отречение, остававшееся при жизни Императора Александра для всех тайною, составляет и теперь, особенно после принесенной присяги, непременную волю законного наследника престола. Вообще, от этих писем затруднительность положения скорее возросла, нежели уменьшилась. Михаил Павлович, изъявляя сожаление о всем, совершившемся в Петербурге, не скрывал предвидений Своих насчет опасности новой присяги и говорил о трудности объяснить публике, почему место старшего брата, которому уже, присягнули, займет вдруг второй, и растолковать каждому в народе и в войске основания и правоту этих, как Он их называл, домашних сделок. Николай Павлович в ответ брату повторил говоренное Им прежде другим: что не мог действовать иначе в том положении, в которое был поставлен тайною актов покойного Государя и Своим о них неведением, и что ни совесть, ни рассудок ни в чем Его не упрекают. "Все, впрочем, - прибавил Он, - могло бы еще поправиться и получить оборот более благоприятный, если бы Цесаревич сам приехал в Петербург, и только упорство его оставаться в Варшаве будет причиною несчастий, которых возможности я не отвергаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый и паду жертвою".

После долгих рассуждений положено было написать Цесаревичу, что Николай Павлович по необходимости покоряется Его воле, если она будет снова и положительно изъявлена. Вследствие того в длинном письме, испрашивая окончательного решения Своей участи и благословения старшего брата; обещая Ему, в силу принесенной присяги, беспредельную покорность и преданность во всем, что Он ни повелит, наконец представляя источник и побуждения Своих действий в истинном их виде и раскрывая всю свою душу как бы в исповеди перед Самим Всевышним (подлинные слова), - Великий Князь снова просил Цесаревича о прибытии в Петербург. Эту просьбу убедительно повторяла и Императрица-матерь. Оба письма, тут же собственноручно написанные, были отправлены в Варшаву с фельдъегерским офицером Белоусовым, того же 3-го декабря.

Тайная беседа царственной семьи, на которой все это было решено, длилась очень долго, а соразмерно тому возрастало и нетерпение находившихся во дворце узнать, чем она кончится. Все бросились навстречу выходившему от Императрицы Михаилу Павловичу. Знали, что Он пользовался особенной любовью и доверенностью Государя, Которому присягнула Россия; знали также, что Он приехал прямо из Варшавы, следственно, должен был иметь первые и положительнейшие обо всем сведения. Но отчего же Он продолжает сохранять такое неприступное молчание? Каждый искал прочесть будущность свою и России, по крайней мере, в Его чертах, в выражении Его лица; отгадать по ним развязку той задачи, которой решение, как все были уверены, Он с Собою привез. Пытка жгучего любопытства была тем тягостнее, что никто не отваживался выразить его прямым вопросом. Здоров ли Государь Император? Скоро ли можно ожидать сюда Его Величество? Где теперь Его Величество? - вот вопросы, которыми был осыпан со всех сторон Михаил Павлович при Его выходе от Императрицы, но далее которых никто не смел идти. Великий Князь, который, точно, один знал - но знал без возможности объявить, - что истинный Монарх России уже посреди их, косвенно и уклончиво отвечал, что "Константин Павлович здоров; что Он остался в Варшаве; что о поездке Его сюда ничего не слышно, и т. п.". Освободясь от распросов, Он поехал в Свой дворец и там, прежде всего, отслушал панихиду по усопшем. Разумеется, и об этом также скоро узнали. Что ж все это значит? - спрашивали при Дворе и в городе: Великий Князь выехал из Варшавы после уже известия о кончине Александра Павловича, виделся здесь и с братом, и с матерью, отслужил панихиду по покойном Государе, а все еще не присягает новому. Отчего только Он один и приехавшие с Ним остаются изъятыми от долга, который велено исполнить целой России? В самом деле, все обстоятельства этого события были таковы, что ими невольно возбуждались сомнение и странные толки. Письма Цесаревича прочла и знала одна царственная семья, а без них, без этого нового звена в сложной цепи происшествий, как и чем можно было истолковать уклонение Михаила Павловича от присяги и продолжительное молчание, даже бездейственность, правительства? Публика недоумевала; но догадки о таинственных причинах, препятствовавших управлению принять снова обыкновенный свой ход, вероятно, и чья-нибудь нескромность, навели ее, наконец, на истину. Разнесся слух, сперва темный и противоречивый, потом постепенно восходивший на степень достоверности, что Константин Павлович отказывается от престола. Общее мнение стало предусматривать, что Императором останется не то лицо, которому принесена присяга, и заговорщики - мы скоро скажем о них подробнее - тогда же разочли, что день второй присяги, которою отменится прежняя, будет самым удобным и самым благоприятным случаем для приведения в действие их замыслов. Таким образом, все, казалось, способствовало и влекло к той грозе, которая должна была разразиться над Россиею, но разразиться не на ее гибель, а для обнаружения вдруг всех злоумышлении и их участников, и для указания нити и средств к истреблению зла. Над Россиею бодрствовал тот же Бог, Который некогда, из дней другого междуцарствия, возвел на престол Дом Романовых, мятежи стрелецкие окончил славным вседержавием Петра и пламень Москвы погасил в стенах Парижа!

Прошло два дня. Государев брат и спутники Его все еще не присягали. Городской говор усиливался, и неприятная двусмысленность положения Михаила Павловича становилась все тягостнее. Вследствие собственной просьбы решено было отправиться Ему опять в Варшаву: по виду - для личного успокоения Константина Павловича касательно здоровья Их родительницы, в сущности - для убеждения Его прибыть в Петербург. Но, чтобы не разъехаться с ответом на присягу и вообще не пропустить в пути каких-нибудь важных сообщений из Варшавы, Великому Князю вручена была бумага, за подписанием Императрицы-матери, следующего содержания: "Предъявитель сего открытого предписания, Его Императорское Высочество Государь Великий Князь Михаил Павлович, любезнейший Мой сын, уполномочен Мною принимать Моим именем и распечатывать все письма, пакеты и пр., от Государя Императора Константина Павловича ко Мне адресованные". Он уехал после обеда 5-го декабря. Прощаясь, Императрица сказала Ему: "Quand vous verrez Constantin, elites et repetez lui bien, que si 1'on en a agi ainsi, c'est parceque autrement le sang aurait coule". - "II n'a pas encore coule, mais il coulera!" ("Когда увидишь Константина, скажи и растолкуй ему хорошенько, что здесь действовали так потому, что иначе произошло бы кровопролитие". - "Его еще не было, но оно будет!" (фр.)). - отвечал Он в печальном предчувствии.

В тот же день, 5-го декабря, Николай Павлович собственноручно писал в Таганрог князю Волконскому: "Известия от Его Величества нами ожидаются с большим нетерпением, ибо все зависит от Него одного. Ежели мы здесь долго останемся без Его повелений или в неизвестности Его решения, будет ли или не будет ли сюда, мы не будем в состоянии отвечать здесь за поддержание нынешнего порядка и устройства и тишины, которые, благодаря Бога, совершенны и поразительны не только для чужестранных, но, признаюсь, и для нас самих. Михаил Павлович, приехавший, третьего дня с известием из Варшавы, что Государь изволит уже быть известен о несчастном вашем донесении, ничего нам не привез решительного и потому от матушки возвращен в Варшаву сего же дня, с неотступною Ее просьбою пожаловать сюда, где Его присутствие необходимо. Здоровье матушки хорошо; важность обстоятельств развлекает полезным образом Ее мысли и не дает предаваться совершенно одному горю. Бог милостив!"

Великий Князь Михаил Павлович направился в Варшаву по тому же тракту, по которому оттуда прибыл; но вскоре признал нужным остановиться. "Приехав на станцию Ранна-Пунгерн, - написал Он из Ненналя 8-го декабря брату своему в Петербург, - встретил я фельдъегеря из Варшавы с письмом к князю Лопухину* и, увидев на конверте: от Его Императорского Высочества Цесаревича, сейчас догадался, в чем дело; между тем узнал от него, что Лазарев едет вслед за ним, и потому я взял сего фельдъегеря с собою, покуда не встречу Лазарева. Что написано князю Лопухину, того не знаю, ибо не имею права отворять. В Неннале нашел я Лазарева, который подал мне письмо, бывшее у него на имя матушки; ты из письма Константина Павловича увидишь все его мнение, которое согласно с тем, что я тебе говорил. Теперь, не зная, какие меры будут приняты в Петербурге, я думаю, что хорошо мне будет здесь оставаться и ждать твоих повелений, ибо быв только в 260 верстах, если я нужен в Петербурге, сейчас могу вернуться, если нет, то могу продолжать дорогу в Варшаву, как ни в чем не бывало; может быть, угодно будет матушке и тебе еще новое что-нибудь отправить к брату. Уверьте себя, что я всюду готов, куда матушке и тебе угодно. Два или три дня разницы приезда моего в Варшаву ничего не сделают, ибо Опочинин уже, конечно, все сказал. Сделай милость, чтобы приказания ко мне дошли как можно скорее".

______________________

* О сем письме скажется ниже.

______________________

Письмо Цесаревича (от 2 декабря), на которое ссылался Михаил Павлович, было следующее:

"Твой адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда вручил мне твое письмо. Я прочел его с живейшею горестью и печалью. Мое намерение неподвижно и освящено покойным моим благодетелем и Государем. Твоего предложения прибыть скорее в Петербург не могу принять и предваряю тебя, что удалюсь еще дальше, если все не устроится в согласность воле покойного нашего Государя. Твой по жизнь верный и искренний друг и брат Константин".

Вручая это письмо по приезде своем, 6-го декабря, в Петербург, Лазарев рассказал, что, когда он 2-го числа в 9-м часу вечера явился в Варшаве перед Константином Павловичем, с словами: "Имею счастие явиться, Ваше Императорское Величество", то был отпущен с видимою церемонию Цесаревича в лице, после чего генерал Курута расспрашивал его, Лазарева, как все происходило в Петербурге, и хотел отправить его обратно в тот же вечер; но, за нездоровьем, дал отдохнуть до утра, поместив его между тем в самом дворце, с строгим подтверждением никуда не отлучаться и ни с кем не говорить; поутру же, в 10-м часу, быв позван к Константину Павловичу, Лазарев получил от него помянутое письмо, с приказанием сейчас пуститься в путь, ехать как можно скорее, стараясь догнать передового фельдъегеря (везшего письмо к князю Лопухину) и никуда не заезжая, и, не говоря никому о письме, явиться с ним прямо в Зимний дворец.

Михаил Павлович, с своей стороны, как писал о том брату, остался на станции Ненналь, в ожидании дальнейших приказаний. Но из Варшавы в Петербург вел тогда еще и другой тракт, через Брест-Литовский, и мы увидим ниже, что это обстоятельство замедлило возвращение Великого Князя в минуту самую необходимую, как будто бы все в этом деле должно было совершаться наперекор человеческих усмотрений, особыми путями Промысла!

Почти вслед за Лазаревым, и именно 8-го декабря, приехал в Петербург генерал-адъютант Толь, начальник Штаба 1-й Армии*, которой главная квартира была в Могилеве на Днепре. Главнокомандовавший граф Сакен отправил его к новому Императору с рапортом о принесенной 1-ю Армиею присяге** и велел его распорядиться так, чтобы прибыть в Петербург двумя днями позже Государя, которого предполагал уже выехавшим туда из Варшавы. Но 7-го числа, на станции Боровичах, Толя настигло новое приказание графа Сакена: спешить как можно в столицу и, если не найдет там Государя, следовать в Варшаву. Узнав в Петербурге, что Государя здесь еще нет, Толь счел долгом, прежде выезда в Варшаву, явиться за повелениями к Императрице Марии Феодоровне. Он нашел Ее, как и ожидал, в глубокой скорби; но донесение о данном ему поручении ехать к Императору Константину Государыня выслушала очень равнодушно и предложила ему зайти сперва к Николаю Павловичу. Великий Князь принял Толя с тем же выражением сердечной горести, долго беседовал с ним о случившемся и, казалось, желал сообщить ему нечто важное, однако от того удерживался. "Всякий из нас сделал свой долг, как честь и присяга велят", - сказал Он при прощании, но ничем не пояснил этих слов и с столь же малым вниманием, как и Императрица, выслушал донесение о приказании Сакена; из речей Его, впрочем, можно было заключить, что Государь не в дороге, а еще в Варшаве. Толь выехал из Петербурга 8-го декабря вечером, по Рижскому тракту. В Неннале он нашел Михаила Павловича, и тут все ему объяснилось. Тотчас при встрече Великий Князь вручил Толю пакет на его имя, посланный из Петербурга вслед за ним, в 9 часов вечера того же 8-го числа, с нарочным фельдъегерем, который обогнал его в пути и имел приказание дожидаться в Неннале. В конверте было собственноручное письмо Николая Павловича: "Обстоятельства, в коих Я нахожусь, - писал он, - не допустили Меня лично объяснить вам, что поездка ваша и предмет оной в Варшаве - бесполезны. Брат мой Михаил Павлович вам лично все объяснит, а Я прибавляю желание, чтобы вы при нем оставались до возвращения его, под предлогом ожидания Е.В. Государя Императора".

______________________

* Впоследствии граф и главноуправлявший путями сообщения и публичными зданиями. Умер в 1842 году.
** Известие о кончине Императора Александра и о присяге, принесенной Константину Павловичу, пришло в Могилев, в сообщении военного министра Сакену, в ночь с 30-го ноября на 1-е декабря. Вследствие сего и там немедленно совершена была присяга чинами главной квартиры и Могилевского гарнизона и, на тот же конец, разосланы курьеры к корпусным командирам.

______________________

Медленно текли дни до ожидаемого возвращения из Варшавы Белоусова, как вдруг 12-го декабря, в субботу, часов в 6-ть утра, Великого Князя Николая Павловича разбудили известием, что приехал и желает Его видеть полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Фредерике, исправлявший в Таганроге при Императоре Александре должность коменданта*. Он привез пакет от барона Дибича "о самонужнейшем", адресованный "Его Императорскому Величеству, в собственные руки". На вопрос, знает ли он о содержании пакета, Фредерике отвечал отрицательно, но прибавил, что, по неизвестности в Таганроге местопребывания Государя Императора, такие же точно бумаги посланы и в Варшаву, а ему приказано только, на случай, если бы Его Величества не было еще в Петербурге, вручить пакет, по чрезвычайной важности дела, Его Высочеству.

______________________

* Умер в 1849 году, в чине генерал-лейтенанта и в должности начальника 2-й Гренадерской дивизии.

______________________

Великий Князь был в тяжкой нерешимости. Проникать в тайну, предназначавшуюся единственно для Императора - а таким еще был Константин Павлович, - казалось Ему поступком столь отважным, что одна лишь крайность могла к тому принудить; но, с другой стороны, эта крайность не истекала ли уже именно из того, что привезенные бумаги велено было, в небытность Государя, отдать Ему? Долг подданного, думал Он, есть жертвовать собою, когда это необходимо для пользы службы, и - решился вскрыть таинственный пакет, с готовностью принять на Себя все последствия, если бы такое действие не было одобрено Его братом.

При первом беглом просмотре вскрытых бумаг Его объял несказанный ужас!..

Последнее время жизни Императора Александра было омрачено горестными для его сердца открытиями. Еще с 1816 года, по возвращении наших войск из заграничного похода, несколько молодых людей замыслили учредить у нас нечто подобное тем тайным политическим обществам, которые существовали тогда в Германии. Первое общество сего рода, основанное сперва по мысли трех лиц, постепенно увеличиваясь, в феврале 1817 года приняло уже некоторый правильный состав, под названием Союза спасения. Горсть молодых безумцев, не знакомых ни с потребностями Империи, ни с духом и истинными нуждами народа, дерзостно мечтала о преобразовании государственного устройства; вскоре к мысли преобразований присоединилась и святотатственная мысль цареубийства. Есть повод думать, что часть этих намерений сделалась известною Александру еще в 1818 году, в бытность Его в Москве, когда приближенные заметили в Нем внезапное изменение расположения духа и особенную мрачность, какой прежде никогда не видели. Впоследствии внешнее проявление тяготившей Его скорби более или мене изгладилось; но побуждения к ней не переставали сокровенно существовать. По влечению своего сердца всегда более наклонный к милосердию, нежели к строгости, Государь смотрел на это гибельное начало глазами великодушия, в надежде, вероятно, что само время исцелит заблуждавшихся, из числа которых не от одного, по способностям ума и образованию, можно было, при другом направлении, ожидать истинной для государства пользы. Известное Ему и весьма немногим доверенным Он хранил в глубочайшей тайне, ограничиваясь бдительным наблюдением. Но показание одного чиновника, добровольно сделанное пред командиром Гвардейского корпуса генерал-адъютантом Васильчиковым, пролило на то, что прежде казалось маловажным, более ясный и, вместе, более устрашавший свет, а потом вдруг двумя разными путями, через юнкера 3-го Бугского уланского полка Украинского военного поселения Шервуда и через капитана Вятского пехотного полка Майбороду, обнаружено было существование заговора, покрывавшего, как сетью, почти целую Империю. Мера долготерпеливости Александра истощилась. Он, уже во время Своего пребывания в Таганроге, велел захватить тех из главных злоумышленников, о которых тогда имели сведение. Этому повелению - последнему Его царственному акту - Россия обязана была предупреждением замыслов гораздо обширнейших, которых лишь одне частные и разрозненные попытки бедственно ознаменовали собою исход 1825-го года. По кончине Александра, находившиеся при Нем и посвященные в эту важную тайну лица сочли долгом довести о нем до сведения нового Государя, и, в неизвестности где Он находится, барон Дибич послал те два пакета, из которых один был привезен в Петербург Фредериксом.

Вскрытое Великим Князем донесение, описывая предшедший ход событий, изображало и современное положение дела*. Дибич писал, что в заговоре принимают участие многие сообщники; что самое большее число злоумышленников в главной квартире 2-й армии и в части войск, входящих в ее состав, но что есть некоторые и в Петербурге, между офицерами Кавалергардского полка, а также в Москве и в 3-м Пехотном корпусе; наконец, что за несколько дней до кончины Императора Александра, по воле Его, был отправлен лейб-гвардии Казачьего полка полковник Николаев для задержания отставного кавалергардского офицера Вадковского, а теперь сам он, Дибич, по важности подозрений, падающих на главную квартиру 2-й армии, решился послать в Тульчин генерал-адъютанта Чернышева, для предупреждения на всякий случай главнокомандующего Витгенштейна и для арестования одного из бригадных командиров и командира Вятского пехотного полка, полковника Пестеля. Вообще, несмотря на неточность и неопределенность полученных известий, дело, по первым даже его чертам, представлялось в самых мрачных красках и требовало не только всего внимания, но и распоряжений самых настоятельных.

______________________

* Для избежания всякой нескромности вся бумага была переписана рукой генерал-адъютанта Чернышева.

______________________

В продолжение четырех лет, - писал он, - с сердечным удовольствием замечав, иногда, Ваше доброе ко мне расположение; думая, что люди, Вас окружающие, в минуту решительную не имеют довольно смелости быть откровенными с Вами; горя желанием быть, по мере сил моих, полезным спокойствию и славе России; наконец, в уверенности, что к человеку, отвергшему корону, как к человеку истинно благородному, можно иметь полную доверенность, я решился на сей отважный поступок. Не посчитайте меня коварным донощиком, не думайте, чтоб я был чьим-либо орудием или действовал из подлых видов моей личности, - нет. С чистою совестью я пришел говорить Вам правду.

Бескорыстным поступком Своим, беспримерным в летописях, Вы сделались предметом благоговения, и История, хотя бы Вы никогда и не царствовали, поставит Вас выше многих знаменитых честолюбцев; но Вы только зачали славное дело; чтобы быть истинно великим, Вам нужно довершить оное.

В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко доброму влечению Вашего сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам Вашим, Вы весьма многих против Себя раздражили. Для Вашей собственной славы погодите царствовать.

Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России.

Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся; Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и сделает ее державою Азиятскою, и незаслуженные проклятия, вместо должных благословений, будут Вашим уделом.

Ваше Высочество! может быть, предположения мои ошибочны; может быть, я увлекся и личною привязанностию к Вам, и любовью к спокойствию России; но дерзаю умолять Вас именем славы Отечества, именем Вашей собственной славы - преклоните Константина Павловича принять корону! Не пересылайтесь с Ним курьерами; это длит пагубное для Вас междоцарствие, и может выискаться дерзкий мятежник, который воспользуется брожением умов и общим недоумением. Нет, поезжайте Сами в Варшаву, или пусть Он приедет в Петербург; излейте Ему, как брату, мысли и чувства Свои; ежели Он согласится быть Императором - слава Богу! Ежели же нет, то пусть всенародно, на площади, провозгласит Вас Своим Государем.

Всемилостивейший Государь! Ежели Вы находите поступок мой дерзким - казните меня. Я буду счастлив, погибая за Россию, и умру, благословляя Всевышнего. Ежели же Вы находите поступок мой похвальным, молю Вас, не награждайте меня ничем; пусть останусь я бескорыстен и благодарен в глазах Ваших и моих собственных! Об одном только дерзаю просить Вас - прикажите арестовать меня.

Ежели Ваше воцарение, что да даст Всемогущий, будет мирно и благополучно, то казните меня, как человека недостойного, желавшего, из личных видов, нарушить Ваше спокойствие; ежели же, к несчастию России, ужасные предположения мои сбудутся, то наградите меня Вашею доверенностию, позволив мне умереть, защищая Вас".

Минут через десять Николай Павлович позвал Ростовцева в кабинет, запер тщательно за Собою обе двери и, взяв его за руку, обнял и несколько раз поцеловал, со словами: "Вот чего ты достоин, такой правды Я не слыхивал никогда!" - "Ваше Высочество, - сказал Ростовцев, - не почитайте меня донощиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться!" - "Подобная мысль, - отвечал Государь, - недостойна ни Меня, ни тебя. Я умею понимать тебя". Потом Он спросил, нет ли против Него заговора. Ростовцев отвечал, что никого не может назвать; что многие питают против Него неудовольствие, но люди благоразумные в мирном воцарении Его видят спокойствие России; наконец, что хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, но в самой этой тишине может крыться возмущение. Несколько помолчав, Государь продолжал: "Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству - и не называй! Мой друг, Я плачу тебе доверенностию за доверенность! Ни убеждения Матушки, ни мольбы Мои не могли преклонить брата принять корону; Он решительно отрекается, в приватном письме укоряет Меня, что Я провозгласил Его Императором, и прислал Мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно".

Ростовцев настаивал на необходимости, чтобы Цесаревич Сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил Своего брата Своим Государем. "Что делать, - возразил Государь, - Он решительно от этого отказывается, а Он - Мой старший брат! Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе и Мне нужно погибнуть, то у Меня - шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руках, уверенный в правости и святости Своего дела и предстану на суд Божий с чистою совестию". - "Ваше Высочество, - сказал Ростовцев, - это личность. Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею?" - "Можешь ли ты сомневаться, чтобы Я любил Россию менее Себя? Но престол празден; брат Мой отрекается; Я единственный законный наследник. Россия без Царя быть не может. Что же велит Мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе!"

Тут Он обнял Ростовцева, и оба прослезились. "Этой минуты, - продолжал Он, - Я никогда не забуду. Знает ли Карл Иванович <Бистром>, что ты поехал ко Мне?" - "Он слишком к Вам привязан; я не хотел огорчить его этим; а главное, я полагал, что только лично с Вами могу быть откровенен насчет Вас". - "И не говори ему ничего до времени; Я Сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека". - "Ваше Высочество, всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих". - "Наградой тебе - Моя дружба. Прощай!" Он обнял Ростовцева и удалился.

Следующий день, 13-го декабря, последний все утро провел на службе; потом списал письмо свое и разговор с Государем и после обеда отдал их, в присутствии Рылеева, своему товарищу, на котором сосредоточивались все его опасения*.

______________________

* Оба эти документа найдены были после в числе их бумаг. 18-го декабря 1825-го года Государь объявлял Ростовцеву несколько раз Свою волю, чтобы он переехал жить во дворец; он осмелился отказаться в присутствии многих, пожелав остаться в том же положении, в котором дотоле находился, и в исполнении этого желания ему помог флигель-адъютант В.А. Перовский. В 1828 году он был назначен адъютантом к Великому Князю Михаилу Павловичу.

______________________

Показание Ростовцева было немаловажно. Подтверждая возникшую уже прежде мысль, что в столице, кроме злоумышленников, указанных в сведениях барона Дибича и находившихся тогда в отпуску, есть еще и другие, оно свидетельствовало также, что к исполнению их намерений послужит предлогом - перемена присяги. Будущее все более и более представлялось безотрадным! Того же 12-го декабря, быть может, после этого нового открытия, Государь написал князю Волконскому: "Воля Божия и приговор братний надо Мной свершаются. 14-го числа Я буду или Государь - или мертв! Что во Мне происходит, описать нельзя; вы верно надо Мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее Меня. Да будет воля Божия!" Потом, уведомляя о здоровье Императрицы-матери, Он прибавил: "Я, слава Богу, покуда еще на ногах, но, судя по первым дням, не знаю, что после будет, ибо уже теперь Я начинаю быть прозрачным. Да не оставит Меня Бог, и душевно и телесно!"

Ростовцев никого, однако же, не указал, никого не назвал по имени, а розыскания графа Милорадовича остались совершенно бесплодными. Не было открыто ни одного лица, на которое могло бы падать подозрение. Только самый день преступления должен был обнаружить его деятелей и соучастников.

Проект Манифеста был изготовлен Сперанским к вечеру 12-го декабря. Государь, одобрив его с некоторыми исправлениями, продолжал сохранять дело в тайне до ожидаемого приезда Великого Князя Михаила Павловича и потому переписку Манифеста поручил личному надзору князя А. Н. Голицына. Проект был переписан в ночь с 12-го на 13-е число, в трех экземплярах*, Гавриилом Поповым**, доверенным чиновником князя, в его кабинете, со строгим запрещением всякой огласки. Государь, подписав Манифест утром 13-го декабря, пометил его, однако же, 12-м, как тем днем, в который все решилось окончательным отзывом Цесаревича. В то же утро 13-го декабря объявили воцарение нового Императора, под запрещением, впрочем, кому-нибудь рассказывать, Его Наследнику, Великому Князю Александру, тогда семилетнему отроку. Дитя*** много плакало. Потом Николай Павлович с супругою обедали еще раз в Аничкином Своем доме, как бы на вечное прощание со всем минувшим...

______________________

* Один экземпляр для Империи, другой для Царства Польского, третий для Великого Княжества Финляндского.
** Ныне исправляющий должность статс-секретаря в Государственном Совете.
*** "Le petit Sacha", как называли Его тогда в Августейшей фамилии.

______________________

Манифест был следующего содержания:

"Объявляем всем верным Нашим подданным. В сокрушении сердца, смиряясь пред неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди всеобщей горести, Нас, Императорский Наш Дом и любезное Отечество Наше объявшей, в едином Боге Мы ищем твердости и утешения. Кончиною в Бозе почившего Государя Императора Александра Павловича, любезнейшего брата Нашего, Мы лишились отца и Государя, двадесять пять лет России и Нам благотворившего.

Когда известие о сем плачевном событии, в 27 день ноября месяца, до Нас достигло, в самый первый час скорби и рыданий, Мы, укрепляясь духом для исполнения долга священного и следуя движению сердца, принесли присягу верности старейшему брату Нашему, Государю Цесаревичу и Великому Князю Константину Павловичу, яко законному, по праву первородства, наследнику престола Всероссийского.

По совершении сего священного долга, известились Мы от Государственного Совета, что в 15 день октября 1823 года предъявлен оному, за печатию покойного Государя Императора, конверт с таковою на оном собственноручною Его Величества надписью: "Хранить в Государственном Совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия в чрезвычайном собрании"; что сие Высочайшее повеление Государственным Советом исполнено и в оном конверте найдено: 1) Письмо Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору от 14-го генваря 1822 года, в коем Его Высочество отрекается от наследия престола, по праву первородства ему принадлежавшего; 2) Манифест, в 16 день августа 1823-го года собственноручным Его Императорского Величества подписанием утвержденный, в коем Государь Император, изъявляя Свое согласие на отречение Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича, признает наследником Нас, яко по нем старейшего и по коренному закону к наследию ближайшего. Вместе с сим донесено Нам было, что таковые же акты с тою же надписью хранятся в Правительствующем Сенате, Святейшем Синоде и в Московском Успенском соборе.

Сведения сии не могли переменить принятой Нами меры. Мы в актах сих видели отречение Его Высочества, при жизни Государя Императора учиненное и согласием Его Величества утвержденное; но не желали и не имели права сие отречение, в свое время всенародно не объявленное и в закон не обращенное, признавать навсегда невозвратным. Сим желали Мы утвердить уважение Наше к первому коренному отечественному закону, о непоколебимости в порядке наследия престола. И вследствие того, пребывая верными присяге, Нами данной, Мы настояли, чтоб и все Государство последовало Нашему примеру; и сие учинили Мы не в пререкание действительности воли, изъявленной Его Высочеством, и еще менее в преслушание воли покойного Государя Императора, общего Нашего отца и благодетеля, воли, для Нас всегда священной, но дабы оградить коренный закон о порядке наследия престола от всякого прикосновения, дабы отклонить самую тень сомнения в чистоте намерений Наших и дабы предохранить любезное Отечество Наше от малейшей, даже и мгновенной, неизвестности о законном его Государе. Сие решение, в чистой совести, пред Богом сердцеведцем Нами принятое, удостоено и личного Государыни Императрицы Марии Феодоровны, любезнейшей родительницы Нашей, благословения.

Между тем горестное известие о кончине Государя Императора достигло в Варшаву, прямо из Таганрога, 25-го ноября, двумя днями прежде, нежели сюда. Пребывая непоколебимо в намерении своем, Государь Цесаревич и Великий Князь Константин Павлович на другой же день, от 26 ноября, признал за благо снова утвердить оное двумя актами, любезнейшему брату Нашему, Великому Князю Михаилу Павловичу, для доставления сюда врученным. Акты сии суть следующие: 1) Письмо к Государыне Императрице, любезнейшей родительнице Нашей, в коем Его Высочество, возобновляя прежнее его решение и укрепляя силу оного грамотою покойного Государя Императора, в ответ на письмо Его Высочества, во 2 день февраля 1822 года состоявшеюся и в списке при том приложенною, снова и торжественно отрекается от наследия престола, присвояя оное в порядке, коренным законом установленном, уже Нам и потомству Нашему; 2) Грамота Его Высочества к Нам; в оной, повторяя те же самые изъявления воли, Его Высочество дает Нам титул Императорского Величества; себе же предоставляет прежний титул Цесаревича и именует себя вернейшим Нашим подданным.

Сколь ни положительны сии акты, сколь ни ясно в них представляется отречение Его Высочества непоколебимым и невозвратным, Мы признали, однако же, чувствам Нашим и самому положению дела сходственным, приостановиться возвещением оных, доколе не будет получено окончательное изъявление воли Его Высочества на присягу, Нами и всем Государством принесенную.

Ныне, получив и сие окончательное изъявление непоколебимой и невозвратной Его Высочества воли, возвещаем о том всенародно, прилагая при сем: 1) Грамоту Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору Александру Первому; 2) Ответную грамоту Его Императорского Величества; 3) Манифест покойного Государя Императора, отречение Его Высочества утверждающий и Нас наследником признавающий; 4) Письмо Его Высочества к Государыне Императрице, любезнейшей родительнице Нашей; 5) Грамоту Его Высочества к Нам.

В последствие всех сих актов и по коренному закону Империи о порядке наследия, с сердцем, исполненным благоговения и покорности к неисповедимым судьбам Промысла, Нас ведущего, вступая на прародительский Наш престол Всероссийския Империи и на нераздельные с ним престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, повелеваем: 1) присягу в верности подданства учинить Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Великому Князю Александру Николаевичу, любезнейшему сыну Нашему; 2) время вступления Нашего на Престол считать с 19 ноября 1825 года.

Наконец, Мы призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, святым Промыслом Его на Нас возложенного, да укрепит благие намерения Наши: жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет царствование Наше токмо продолжением царствования Его и да исполнится все, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в) Нас и ревность, и надежду стяжать благословение Божие и любовь народов Наших".

13-е декабря падало на воскресенье. По вышеупомянутому нами приказанию, отданному князю Лопухину, члены Государственного Совета явились к 8-ми часам вчера в чрезвычайное собрание. Многие из них или ничего еще не знали, или только угадывали предстоявшее по городской молве; знавшие же более других считали преждевременным оглашать то, что не было еще возвещено державною волею. Когда все собрались, Лопухин объявил, что в это заседание имеют прибыть "Великие Князья" Николай и Михаил Павловичи. Но прошло несколько часов в бездейственном ожидании, которым все только более усиливалось и напрягалось тревожное любопытство, а Великих Князей еще не было. Государь продолжал ждать Михаила Павловича, а Его приезд, как оказалось после, замедлился, несмотря на поспешность отправления и быстроту переезда, оттого, что посланный за Ним поспел в Ненналь только в два часа пополудни того же 13-го числа. Между тем наступила полночь. В городе давно разнеслось, что Совет созван в чрезвычайное заседание и, по необычайности дня собрания (в воскресенье), по поздней даже поре его, все догадывались, что должно, наконец, последовать что-нибудь решительное, и с нетерпением ждали конца томительной неизвестности. Нельзя было ни отложить дела, ни медлить еще долее. Государь, с сердечным сокрушением, покорился необходимости предстать Совету без Своего брата. Прислано было сказать, что как Михаил Павлович не скоро еще, может быть, приедет, а дело, которое должно предложить Совету, не терпит отлагательства, то "Великий Князь Николай Павлович решается прибыть в собрание один. Остававшись все это время с обеими Императрицами, Он обнял Их и пошел в Совет.

Отсюда будем продолжать подлинными словами советского журнала. Он любопытен не только в отношении историческом, но и по самому даже образу изложения, так как в одном и том же акте одно и то же лицо называется сперва Великим Князем и Высочеством, потому Императором и Величеством.

"Его Высочество, по прибытии в Сенат заняв место председателя и призвав благословение Божие, начал Сам читать Манифест о принятии Им Императорского сана, вследствие настоятельных отречений от сего высокого титула Великого Князя Константина Павловича. Совет, по выслушании сего Манифеста в глубоком благоговении и по изъяснении, в молчании, нелицемерной верноподданнической преданности новому своему Государю Императору*, обратил опять свое внимание на чтение всех подлинных приложений, объясняющих действия Их Императорских Высочеств. После сего Государь Император повелел правящему должность государственного секретаря прочесть вслух отзыв Великого Князя Константина Павловича на имя председателя Совета князя Лопухина. По прочтении сего отзыва, Его Величество изволил взять оный к Себе обратно** и, вручив министру юстиции читанные Его Величеством Манифест и все к нему приложения, повелеть соизволил немедленно приступить к исполнению и напечатанию оных во всенародное известие. После чего Его Величество, всемилостивейше приветствовав членов, изволил заседание Совета оставить в исходе 1-го часа ночи. Положено: о сем знаменитом событии записать в журнале, для надлежащего сведения и хранения в актах Государственного Совета; причем положено также сегодня, т.е. 14-го декабря, исполнить верноподданнический обряд, произнесением присяги пред лицем Божиим в верной и непоколебимой преданности Государю Императору Николаю Павловичу; что и было членами Совета и правящим должность государственного секретаря исполнено в большом дворцовом соборе".

______________________

* Когда все члены, при начале чтения Государем Манифеста, по невольному движению, встали, тогда и Он Сам встал с места и продолжал чтение стоя. По окончании весь Совет благоговейно Ему поклонился.
** Этот отзыв (от 3-го декабря) и есть именно тот самый, о котором мы выше говорили. Он был вручен привезшим его фельдъегерем не Лопухину, а Государю, который, по прочтении сего отзыва в Совете, взял его опять к Себе, не велев давать ему гласности, собственно по причине особенно сильных и даже резких его выражений. Впоследствии, при первом составлении настоящего рассказа, не отыскалось нигде ни подлинника, ни копии, и только уже в 1849-м году, по кончине блаженныя памяти Государя Великого Князя Михаила Павловича, найден в бумагах Его Высочества список, собственноручно засвидетельствованный в верности Государем Императором Николаем Павловичем. <...> Рапорт о присяге Сената возвращен был Цесаревичем министру юстиции, при рескрипте от 8-го декабря, и сей последний обнародован Сенатом 18-го того же декабря <...>. Замечательно, что цесаревич положил разность не только в содержании сих бумаг, но и в самом образе их доставления: рескрипт князю Лопухину был вложен в конверт к Государю, а рескрипт князю Лобанову прислан ему самому непосредственно.

______________________