7

1846. Получен 21 Апреля[34]

L.

Хутор Тимчиха. 31-го марта 1846.

Недавно получил я Ваше письмо от 8-го прошедшего месяца, напомнившее мне приятнейшим образом все прежния, лучших лет моей жизни, Ваши письма, которые, по постоянным к Вам чувствам моим, никогда не должны были измениться.

В положении моем ничто не переменилось. Все та же тихая, занятая жизнь, ни для кого, кроме собственного семейства, и то мало полезная, но столько, однако, сколько от меня зависит. Относительно жизни служебной, Вы пишите точно, как будто от меня зависит выбор нового поля служения. Нет, любезный Алексей Петрович, я, кажется, сбит с большой дороги, побочных же никогда не знал и не знаю. Честолюбие мое, видно, никогда не было велико или было особенного роду, потому что ничтожество переношу с полным душевным спокойствием и терпением. Не сержусь даже, а смеюсь в случаях, где немногое, от времен моей деятельности, мне принадлежащее, другому присваивается. Например, Вы недавно могли прочесть в журналах обнародованное, будто новое учреждение о назначении капитала для вознаграждения линейных казаков за убитых, раненных и загнанных при преследовании горцев лошадей. Это все существует с 1840-го года. Я захватил тогда у возмутившихся чиркеевцев 50 т‹ысяч› баранов и вырученные за них деньги обратил на этот предмет, получив на то одобрение начальства. Капитал и положение мною составленное, без самомалейшего изменения, теперь выданы за новые. Но тогда о Кавказе не печатали. Многое тоже можно сказать о реляциях, в которых описаны новыми и недоступными разные пути и места, будто прежде неизвестные и не пройденные. В Анди и Мехальте по взятии Ахульго и покорении Черкея, были наши приставы, в последствии они возмутились.

Возвращаясь из Ахульго в 1839-м году чрез Гимры и осмотрев место сражения под начальством Алексей Александровича Вельяминова, с его собственным описанием в руках, я в официальном донесении упомянул, как знаменит этот подвиг и в заключении прибавил, что с этой стороны им початы горы.

Сердится было бы смешно, но смеяться можно всем неловким и с успехом, к сожалению незнакомым проделкам запоздавшего честолюбия. Впрочем, никто не сотрет медали за 1839-й год, разве истреблением носящих ее, в кровавых неудачах.

Мой девиз был:

да возвеличится Россия

и сгинут наши имена.

Этот девиз остался и теперь моим и останется, если бы случилось еще быть допущенным к общественной деятельности. Страх люблю в других, когда дарование честолюбиво, оно непрерывнее и долее тогда полезно Государю и отечеству. Но с дарованием или без него, честолюбие есть самый тревожный спутник жизни и враг душевного спокойствия. От него надобно лечиться как от тяжкого недуга.

Прочитав этот бессвязный отрывок исповеди отшельника, Вы, верно, вывели заключение, что он выжил из ума, выдохся и ни на что более не годен, разве нянчить детей, что я и делаю, да устраивать парники, сажаю деревья, хлопочу о разведении огромного огорода, плодового саду, увеличения и без того большого парка, постройке мостиков на искусственном ручье, удачно созданном из болота, расположении цветников, удобрение табачных плантаций и пр. – а тихие и занятые досуги кабинета! а домашний камин! Приведется ли мне еще посидеть с Вами пред Вашим камином, если Вы, при всегдашнем пренебрежении к удобствам жизни, не забыли устроить его в Вашем доме.

У нас уже веста и мои ежедневные скачки верхом с двумя старшими сыновьями начались опять с прежним удовольствием и с чувством не сломленной еще силы и полного здоровья. Порадуйте меня тем же и о себе.

Что опять затеяли неугомонные поляки! Из истории Польши можно извлечь все отрицательные правила, как не должны себя вести правительства и народы ни в периоды могущества, ни в несчастии.

Позвольте обнять себя преданному Вам

Павлу Граббе.

9

1849

Опять огромный промежуток в переписке, в котором Алексей Петрович не потребует от меня оправдания; опять и затруднения с чего начать, что описать, что умолчать; и того и другого, особенно последнего, в восемь месяцев беспрерывной, иногда не безуспешной деятельности, набралось много. Начну с того, что ближе к сердцу, с изъявления моей глубокой признательности за отческие ласки сыну моему, в бытность его в Москве, Вами сказанные. Этот эпизод останется навсегда в его благодарной памяти и послужит к его умственному и душевному образованию, не смотря на его краткость.

Посольство в Константинополь было чрезвычайно приятно и столь же счастливо. В пятнадцать дней борьбы против влияния Англии, представителем которой я нашел там одного из упорнейших противников России, Стратфорда Каннинга, все было одолено. Надменность встречена была достоинством и гордостью. Слава Богу, есть за кого, за Россию, которой имел я честь быть там представителем. Дипломатическим тонкостям и мелочам противопоставлены были важность тогдашнего положения Европы, истинные пользы самой Англии, ненадежность ея расчетов в случае войны России с Турцией, опытом происшедшего и нынешним взаимным положением обеих империй до очевидности выставленная; даже личное уничижение, к скорому возрождению неискусного, хотя весьма опытного и умелого противника моего, все вместе послужило к вразумлению турков, до того уступивших увлечению и далеко зашедших. Устрашенные, они тем поспешнее дали согласие на все, и даже более чем здесь от меня требовано было. Личная благодарность в Варшаве за то изъявленная, была полная и лестная.

Скоро того я отправлен был в Венгрию. Русской Бог велик! война кончилась скоро и во время. Я последний оставил Венгрию. Переговоры с Коморном, по желанию императора Австрийского, князем Шварценбергом мне переданного, тайно или через меня и доведенные до желаемых условий, переданы для заключения Австрийцам. Самолюбие их удовлетворено и потому капитуляция нарушена не была, как это непростительно сделано ими было с прежними.

В Вене сделан был мне лестный прием. Там собрались к тому времени главные деятели в последних происшествиях: славной старик Радецкий, молодец Иеллашичь, Гайнау, заклятой враг наш, благородный Гесс. Со всеми я сблизился различно, с Иелашичем до приязни, Радецкими везде и на обедах, даже у Императора, не соглашался идти передо мною, и мы входили всегда рука в руку. Без сомнения желали этим приемом загладить неловкости и недоразумения, в продолжении войны в разных случаях возникшие и невыгодные впечатления оставившие. На третий день по сдаче Коморна Император, чрез флигель-адъютанта графа Солтыка прислал мне при обязательном рескрипте свой орден Леопольда 1-й степени.

Сам вижу, что заплашался. Надолго ли останусь здесь, не знаю. Теперь у меня здесь два сына, которые удерживают, но шестеро детей с матерью притягивают в Малороссийскую деревню. Полагаю зиму посвятить первым, остальное время другим, если не определено свыше иначе.

Душевно Ваш Павел Граббе

17-го ноября 1849. С. Петербург.

11

1851.

Давно порывался я писать к Вам, Алексей Петрович, но ожидал полного возвращения охоты к исполнению обязанностей жизни, едва не написал возвращения охоты жить. Не скажу, чтобы совершенно в этом успел, но самые близкие, семейные обязанности исполняю внимательно, душа грустит. Детей, кроме двух пажей, держу около себя, не решаясь еще представить их, не приготовив к тому. Одна из самых ободрительных моих надежд, это Ваш приезд, Ваша беседа, – осуществится ли она? Кабинет Ваш с камином готов, впрочем, Вы вступите сами в полное распоряжение домом на праве начальника-отца, каким Вы в таком совершенстве для меня были.

С сыновними чувствами обнимаю Вас.

П.Граббе

17-го ноября 1851 С.Петербург.

13

Что могу в коротком письме высказать Вам из всего, что теснится и рвется из сердца и из головы, после непонятных происшествий в последнее время меня постигших и отчасти, конечно, Вам известных? Ясно для меня только одно, что мне, лишенному почти всех материальных вознаграждений за целую жизнь, не всегда без успеха службе посвященную, должно стараться скрыть остальные дни, мне еще предоставленные, где-нибудь в удалении от какого-то странного преследования, ничем неотвратимого. Я располагаю на днях съездить в майорат, недалеко от Ковно, где с привычного мне в таких делах неловкостию, устроить, как сумею более исправную, чем доселе, уплату очень скромного дохода, потом, возвратясь в Петербург, поднять мое семейство, четырех дочерей и малолетнего сына и уехать с ними в полтавскую деревню, откуда в установленное время просить увольнения от службы. Думаю, что поедем на Москву и тогда удастся отвести душу пред тем, кто украсил и ободрил мою молодость, и с участием выслушает на сказку похожую на быль первых лет моей старости. До тех счастливых минут, в которых Провидение, надеюсь, мне не откажет, обнимает Вас, покуда заочно, глубоко Вам преданный

П. Граббе 23-го апреля,

ночью 1853-го года.

С.Петербург

Письма Ваши я получил.