21

От А. П. Ермолова 22 ноября 1847.

По прежнему письму твоему, любезный друг Павел Христофорович, ожидал я, что ты поедешь в СПбург для определения сына в службу и потому не писал тебе, а для чего ты молчал, знаю только, что мне очень жаль было. Слышал, наконец, что ты в Петербурге, и, признаюсь, досадовал, что не имею ни строки. Но вчера адъютант Мих. Павловича сын Гербела, сказывал, что он не видал тебя в день именин Великого Князя, и я заключил, что ты в деревне.

Давно порывался я писать тебе auresque memo de faire des iommerages давно в столе у меня выписка из Головина о военных действиях его на Кавказе. Скажу вкратце, что по скромности его, сочинение могло бы быть описанием подвигов Александра Великого. Автор не ищет бросить выгодный свет на дела твои и даже проскальзывает злоба, которую для собственной его пользы не мешало бы выказывать скромнее. Если кто не знает души его, он ознакамливает с нею весьма удачно. Он не оскорбил бы тебя, говоря о случаях в которых не достиг ты полного успеха, когда ты сам не скрываешь их, но можно ли не сказать о молодецкой предприимчивости молодого человек‹а› и, вопреки истины, не связно, грубо выставить недостаток соображений. Словом Головин настолько добивается в знаменитые полководцы, едва ли находя себе подобного. Он подарил экземпляр своего сочинения, напечатал его без цензуры, издание прекрасное и я знаю, раздарил его и даже важнейшим лицам. Может быть одному ему дана способность не подпадать цензуре, или можно будет морочить каждого, а возражения без Даниловского не напечатают. В мае нынешнего года бывши и здесь сказывал он мне, будто ты, видевшись с его сыном, говорил ему о сожалении твоем, что раздор между Вами прервал отношения твои к человеку достойного особенного уважения и что ты признавал себя не правым. Не верю я великому писателю.

Ты, любезный Павел Христофорович, по характеру своему, мне известному, свыше клеветы и оскорбления направленных низким образом, а потому совершенно уверен, что не трусясь примешь против тебя написанные гадости.

Здесь присоединяю выписку тех мест, где упоминается о тебе. Может быть много пустого и недостойного внимания, ибо на разборчивость переписчика не совсем полагаюсь, а сам заниматься этим я не успел. Прочитай и употреби! Жаль мне, что не получу ответа твоего на письмо, и ты, конечно, угадываешь причину, по коей воспрещаю тебе всякое сношение со мною даже на целый год.

Я уволен на год за границу и вскоре располагаю выехать, что давно бы уже сделал, если бы не был задержан обстоятельствами, но конечно бы не сделал, не простившись с тобой, любезнейший друг. Ты не без удовольствия узнаешь, что меня нее прогоняет болезнь, а еду собственно, прогуляться в последний раз, ибо, имея 70 лет, смешно было бы обещать себе повторения. Еду стряхнуть на чужой земле ржавчину двадцатилетней праздности бездействия. Освежу воспоминания лучшего времени, которые одне (могут) могут делать сносною бесполезненную старость. Ты поймешь мое сожаление, что я не видел тебя пред моим отъездом. С всяким из прежних воспоминаний неразлучная длинная фигура любезного Граббе, еще юного, которого угадывал я предназначения.

Итак, прощай, сохрани мне твое расположение, которое ценить могут многие, а я даже прощать самый эгоизм. Ты ко мне уже не пиши, а я, если преодолею леность, несколько строк еще напишу тебе, собственно о себе и, к удивлению твоему любопытных. Желаю тебе всего, что могу для лучшего из друзей верный Ермолов

22 ноября 1847 Москва

23

Карандашем: Копия снята, от Ал. П. Ермолова[29]

1848 года 27 ф‹евраля› Москва.

На первое письмо твое, почтенный Павел Христофорович, не отвечал я потому, что содержание его относилось до Головина, а раз говоривши о нем, я поступаю как с канцелярскою чисткою и дело зачислив решенным, обращаю в Архив. Почти тож, что передаю забвению.

Любезный Граббе мой, которого знал я в первом цвете юности, определяет сына на службу. Непостижимо быстро проходит время, и даже я сам, которого жизнь сопровождена и бывшими и продолжающимися приятностями, ни разу не упрекнул ему медленностию. Меня, большим числом годов уничтожил, приближает к концу, но ты бодрственно противостоишь ему! Ты в воображении моем являешься Оссиановской фигурой, презирающей бурю. Тебя опоясываю тучами, туманами, не на одном Кавказе рождая их!

Не утомит ожидание терпения моего. Начинает омрачаться горизонт и скоро услышим мы дыхание смерти. Некогда читывали мы это вместе! Могу я говорить вздор, но кто сказать может положительно противное? Ты, однако же истреби письмо мое.

Ты описываешь праздник артиллерийского училища, на который тебя приглашали. Со свойственным тебе благородством хочешь ты отвратить на ветерана то отличное уважение и удовольствие, которыя произвело появление молодца настоящего времени, среди воспитывающегося на брань юношества. Весьма деликатен способ сказать мне, что меня помнишь и я не оскорблю тебя удивлением с моей стороны. Юношество допускает резкие впечатления настоящего, давно прошедшее есть история скучающая ему в классах.

Многое написал бы я еще и с намерением задрать тебя, ибо любуюсь необыкновенным слогом твоих писем, но нет времени и уже вступает существо, которое могло бы превратиться в пишу изящного качества. Прощай, желаю тебе лучшего всего и весь твой

Ермолов.

27 февраля 1848. Москва.

Его Превосходительству

Павлу Христофоровичу

Граббе в собственные руки

25

Итак, почтенный Павел Христофорович, ты попал на службу прежней твоей жизни мыслителя, книги и перо в твоем распоряжении. В прежнем, для отдохновения, имеешь спутниками Егеря и Пажа, теперь же и самого Кавалергарда по временам, ежели есть свободная минута. Все милое семейство вкруг тебя и вид счастливого отца не есть зрелищем обычайным.

По совету твоему посылаю при сем на память Арк. Павловичу Никитину ничтожный подарок и конечно не возможно придумать лучше сигарницы с принадлежными к ней безделками. Жалею, что Pert monnuie доселе по размеру состояния искусного художника. Я присоединил моей руки записочку, которую прошу принять по приятельски.

Хотелось очень иметь более, но нет дома помощника моего, которому продиктовал бы я половину письма и лучше употребил бы другую, теперь же глаза в отсутствии и не без затруднения пишу о пустяках. Это выгодно в отношении к другим, на корреспонденцию претендовать не могу. Для тебя же сохраняется остаток способности.

Прощай!

Искренне душевно преданный Ермолов

9 октября 1856 Москва.

2

1840. ‹Начало года, до апреля ›

С.

Это письмо, глубокоуважаемый Алексей Петрович, вручит Вам Гвардейского Генерального штаба штабс-капитан Милютин, один из самых отличных офицеров Армии с умом, украшенным положительными сведениями, он соединяет практический взгляд и не на одни военные предметы. К тому же примерной храбрости, благороднейших чувств, он во всех отношениях был мне полезен и приятен. Приласкайте его и расспрашивайте о чем хотите. Он столько знаком со всем, что здесь происходит, что передаст Вам изустно хорошо и подробнее, нежели позволило бы то письменное изложение. Он расскажет Вам также о семейном моем быте, где он был принят по достоинству. Он скромен и даже несколько застенчив. Вам нужно будет его ободрить. За этим у Вас дело не станет.

Пребывание г-на Головина в Петербурге не только не приносит пользы, по крайней мере линии, но запутывает только и затрудняет дела. С того времени я в беспрерывной полемике с Петербургом по самым важным вопросам военным и гражданским (des ques tious vitales). Ему почти во всем отказывают, и недостаточное внимание к нему, отражается на дела и лица. Несколько уже недель я провожу в тяжкой и неприятной работе, от которой равнодушие к пользам службы, столь обыкновенной, могло бы меня избавить, но преданность и любовь к Государю и России не позволяют мне уклониться от моего долга, хотя бы это возбудило уснувшие неприязни и повлекло за собой для меня неприятности.

С Г. Головиным я продолжаю быть в самом приязненном отношении, и не хочу верить, по крайней мере, умышленному противодействию мне (Mais saus aller pourtaut). Что касается до Раевского я вынужден этого военного фигляра вывести на чистую воду, иначе надобно было бы допустить много важного и неисправимого вреда. Говоря языком картежных игроков, он играет на свои, и вовсе не думает ни о чем другом.

Юношу вашего ожидаю.

Душой преданный П. Граббе

Ставрополь. 15-го февр. 1840.