12

Почтенный Павел Христофорович

В числе войск от здешнего корпуса отправляющего к тебе идет молодой офицер барон Баде, родственник хорошего моего знакомого. Сделай мне одолжение, приласкай его как весьма порядочного молодого человека и потому, что горит желанием быть употребленным под твоим начальством. Я не только не дал ему надежды, говорил напротив, что скорее предположить должно, что сделать это будет для тебя затруднительно.

Вчера прибыл из Пбурга Головин и ни с кем не видевшись отправился для свидания с братом в окрестностях Москвы; вероятно скоро возвратится. Плохо ему было жить до приезда в Пбург фельдмаршала, но лишь появился он, тотчас переменилось его положение, все пошло успешнейшим образом, представления все утверждены, и за самое преобразование внутреннего в Грузии управления, в котором как говорят, он участвовал немного более, разве тем только, что сидел в Комитете и согласился с предложением, вероятно, не возражая. Итак, любезнейший Павел Христофорович, он к Вам отправляется в великих победах. Надобно в числе Пенатов поставить образ могущественного воеводы.

Непонятною его силою даются способности служащему, ею творятся люди государственные или, по крайней мере, беспрекословно принимаются за таковых. Положение неисповедимо! К содержанию Головина прибавлено по 25 т рублей в год и он едва ли не сравнен с Главнокомандующим.

Теперь по доверенности, в которую он облечен, ожидать можно, что дела Ваши не встретят ни малейших затруднений, а собственно им произведенные присовокупятся к числу чудес.

Что делает Ваш Раевский, готовящийся стать на чреду Главнокомандующих, здесь слухи, что он имеет случай сделаться самостоятельным и что будто и сам ты рад от него избавиться. Это принадлежать будет к числу чудесных распоряжений, принявших начало в обширных соображениях Воронцова.

Прости, что заболтался, у тебя нет лишнего времени счислить пустяки.

Будь благополучен, чего от души желает истинно почитающий

Твой Ермолов.

12 апреля 1840 Москва.

14

От Ермолова[25]

Москва 17 ф‹евраля› 1841.

Почтеннейший Павел Христофорович.

Три дни назад писал к тебе с Г. Бибиковым, которого любимая мысль была служить в твоих войсках и вкратце, предварительно уведомил, что вскоре пришлю на службу одного из моих воспитанников.

Теперь, позволю об этом объясниться несколько пространнее.

Мальчику, посылаемому, только 16 лет, и в ребячестве оказывал он лучшие умственные способности, нежели обнаружились впоследствии, хотя, впрочем, и теперь нельзя назвать его глупым. Молодость его не была пренебрежена, ибо он учился с другими детьми моими, а когда они поступили в артиллерийское училище, он отдан был в институт Лазаревых в Москве, где начальником, служившим прежде в артиллерии офицер весьма хорошо мне знакомый, имел о нем особенное попечение, где наблюдал за ним инспектор классов, известный профессор, приятель мой, но на всё это не взирал, и на требование более четырех лет в Институте, он только что перешел из самого низшаго класса, куда поступают ребята и то не за успехи, но единственно потому, что неловко было оставить между детьми болвана толстого и большого роста. В нем леность непреодолимая и отвращение к наукам, которого ничто, ни самое наказание победить не сильно. Трудно поверить, что он и того не знает, что пять лет назад было ему какое ни будь втолковано. Словом сказать, что я в жизни моей не встречал животного более упрямого и бесчувственного. Я ничем не мог его устыдить, не видел ни разу покрасневшим.

Суди, любезнейший друг, как отец, утешающийся детьми своими, что я должен чувствовать все низкие его свойства, делающие его достойным украшением виселицы. Какие различные чувства вселяют в меня другие мои дети, с отличными успехами учащиеся в Петербурге, где один из них выйдет офицером годом прежде него. Это бывает в училище, по установленному порядку классов.

Сделай милость, любезнейший Павел Христофорович, определи его в службу на праве вольноопределяющихся. Я боюсь, чтобы дружба твоя ко мне не была виною излишнего к нему снисхождения, которого по истине он не достоин. Но я должен думать, что тебе легче последовать врожденному твоему чувству справедливости.

Определи его в Тенгинский полк, который чаще в деле с горцами, ибо ему осталась единственная надежда все достать службою и храбростию. Надежда, конечно, основательная, ибо есть офицеры равного с ним невежества и между тем даже полезные.

Велика милость твоя будет, если чрез некоторое время он произведен будет в унтер-офицеры. Это много облегчит его службу, но я почитаю необходимым, чтобы он послужил рядовым. Хотя бы даже несколько долее, чтобы не могли того почесть несправедливым предпочтением. Твоего благоусмотрения и я уверен, что если представится случай, где он усердием и храбростию обратит на себя внимание начальника и поведения его заслуживать будет одобрения, Ты, конечно, наравне с другими, представишь его к производству в офицеры. Это не будет тогда нарушением справедливости и порядка.

Не знаю, почему наименовал я Тенгинский полк для определения его, не лучше ли будет который ни будь из линейных батальонов в крепостях на берегу Черного моря. Там скорее схватка с неприятелем. Не устрашусь я если выгоды по службе купит он ценою величайших опасностей. Таков должен быть его жребий – по рождению, по свойствам же его. Это одно может отблагодарить его в глазах моих. Ты легко уразумеешь, почтеннейший друг, что к подобному существу не могу я иметь чувств нежного родителя.

Я угадываю, что ты поручишь его кому ни будь из начальников, но при сем случае подтверди, чтобы смотрели за ним внимательно и строго. Можно внушить этому начальнику, чтобы он отдал его на руки хорошего фельдфебеля, у которого мог бы он жить, дабы вместе с другими не быть в артели.

Прочим моим воспитанникам, хорошо весьма учащимся, и заслуживающим одобрения поведением их, я не хотел дать права именоваться моею фамилиею, но при определении в Артиллерийское училище, Великий Князь то приказал, и потому они Ермоловы, впрочем, из купцов московских 2-й гильдии. Но этому несправедливо было бы дать равные права с людьми имеющими достоинство, и не желая краснеть за существо, доселе заслуживающее единое презрение, я в свидетельстве о происхождении его называю его Горским. Будет хорош и под этим именем, я не прочь делать ему добро!

Теперь же для содержания его, когда будет солдатом и в звании унтер-офицерском, достаточным полагаю ему в год триста рублей ассигнациями. Хочу, чтобы познакомился он с нуждою, и научился быть бережливым, что впоследствии будет для него необходимо. Если далее будет он офицером, я положу ему капитал, из которого проценты будут обращаемы на его содержание, и оно будет достаточным хотя бы и для хорошего армейского офицера.

Деньги мною полагаемые и вскоре доставлю к тебе по почте, теперь же даю ему то, что нужнее ему в дороге. Жалею, что при занятиях твоих я наложил на тебя нелегкую заботу, и сверх того мучу тебя мелочными подробностями. Но того о чем я прошу тебя для меня никто не сделает, ибо почти уже никого не осталось у меня из ближних моих и если есть еще желающие мне добра, они бессильны и совершенно не могут ничего. Ты, устроив будущность его, сделаешь благодеяние и оно достойно души твоей!

Прощай. Будь благополучен, да споспешествует тебе счастье!

Душевно преданный Ермолов

17 февраля 1841 Москва.

16

Почтенный Павел Христофорович

Давно не писал к Вам, и не прислал денег, отправленному от меня, для преодоления горных кавказских, юноши Горского. Теперь препровождаю четыреста рублей ассигнациями из коих 300 на годовое жалование и 100 на могущие встретиться надобности при вступлении в службу.

Повторю о нем просьбу мою отдать его на руки строгого и порядочного фельдфебеля, о чем Вам слово сказать полковому командиру. Подтвердите, сделайте дружбу, чтобы излишнего не было оказываемо ему снисхождения, надобно чтобы познакомился он с трудами и нуждою. Если не возможно породить в нем чувств, хорошо уже пробудить чувственность, ибо и эта в усыплении.

Довольно сказать тебе, что о приезде его в Ставрополь я знаю из письма его к одному из школьных товарищей, вероятно подобному себе. Мне не догадался написать ни слова.

Воображаю, сколько должен я скучать тебе просьбами моими. Когда меня уже заставляют терять терпение, не отведывающиеся со своими. И вот в чем на сей раз состоит дело. У тебя служит инженерный офицер Бутков. Отец его говорит сам, что он щедро весьма награжден и просит только ходатайствовать о твоем к нему внимании.

Недавно, в 10-й Черноморский Линейный батальон, определен из Гвардии поручик Шупинский. Я знал его еще в Гвардейской Юнкерской Школе великим шалуном и теперь просьба родных в том состоит чтобы строго начальство не допускало его продолжать делать шалости.

Вот и конец дел моих.

Письмо мое только что застанет тебя, ибо по слухам Московским, ты выступаешь для окончательного низложения горцев. Говорят, на Вас не возлежит обязанности употреблять Евангельской кротости.

Желаю, почтенный Граббе, тебе совершенного успеха, чего не может случиться иначе.

Душевно преданный Ермолов

24 марта 1841 Москва

18

От А. П. Ермолова[26]

Полковник Греков доставил мне случай писать тебе, Почтенный Павел Христофорович, и я чрезвычайно за это ему благодарен.

Сажи ему за это несколько почтительных слов, как человеку, гордящемуся честию быть под твоим начальством.

Давно весьма ничего и о тебе не знаю, совершенно ничего о действиях и успехах Ваших, которые по мере способов Вам представленных, должны были быть решительными и обширными, и таковыми ожидал их Государь Император, как о том были слухи. Вижу из официальной газеты, что создалась крепость Евгениевская, и все имею право заключить, что подобный памятник есть свидетельством признательности важных заслуг. Полагаю, что на сей год уже кончены значительные предприятия и разве продолжаются одни мелочные действия, ибо имеем уже известие о возвращении Головина в Тифлис.

В последнее пребывание в Москве Император отзывался особенно довольным действиями Анрепа на берегах Черного моря. Не произнес он имени Раевского, но легко было заметить, что не в пользу ему, выставлял совершенно успешную систему первого, говоря, что в Закубанцах, в короткое время

В последнее пребывание в Москве Император отзывался особенно довольным действиями Анрепа на берегах Черного моря. Не произнес он имени Раевского, но легко было заметить, что не в пользу ему, выставлял совершенно успешную систему первого, говоря, что в Закубанцах, в короткое время его командования ощутительно желание его с нами сблизиться. Не знаю Анрепа, и в жизнь мою его не видывал. Что сказать о себе? Для жизни политической я умер и нахожу, что после того весьма покойно существовать для небольшого весьма числа добрых приятелей! Восемь месяцев в году живу в деревне, остальное время в Москве, в кругу малом и не шумном. Здоров так как бывал двадцать лет назад, и утешаюсь, что не одна только старость делает негодность мою для службы, о которой имею я благоразумие довольно уже давно не иметь помышления. Вот как возможно измениться от честолюбия.

Скажи, любезнейший Павел Христофорович, отчего ты редко или даже почти никогда ко мне не написал ни слова? О делах успешных и которые относятся ко славе русского оружия, можно безболезненно уведомить, если же бы что могло случиться не выгодного, я о том и знать не хотел бы.

Прощай! желаю тебе всего, что может быть приятным и полезным. Скажи мое совершеннейшее почтение Ея Превосходительству, которой, к сожалению моему, я до селе не известен. Прощай!

Дружески преданный Ермолов

28 сентября 1841

Из деревни

Полковник Белов просил, чтобы я рекомендовал его Тебе. В значительном его чине, сказал я ему, нельзя уже не быть известным начальнику. У Вас же действия непрерывные.