Письмо 63

31 октября 1850 г. Рыскино

Не думаю, мой ангел Левочка, чтобы Миша мимо тебя, исподтишка упрашивал своих знакомых, чтобы они тебя уговаривали перевести его обратно на службу в Петербург. Кажется, в нем нет такого лукавства, да и, кажется, он сам намерен послужить на Кавказе, потому что там и дом купил.

Не могу выразить тебе, Левочка, как стесняется сердце читать о твоих трудах, превосходящих твои силы. Страшно подумать, что в твои лета и <нрзб.> не только нет покою, но все труды свыше сил твоих. Что дальше, ты слабее, а что дальше, то больше тебе дела. Неужели, мой ангел, ты боишься сказать графу, что твои силы упадают и что тебе надо трудиться так, чтобы не терзать здоровье.

Хоть бы это сделать, чтобы не так рано вставать, хоть бы ты попозже мог ездить с докладом к графу. Неужели нельзя этого устроить?

Пока ты был бодр и крепок, хоть и худощав, но ты выносил труды свои; а теперь уже силы не те — ты часто хвораешь, а тебя все тормошат по-прежнему как мальчишку. Уже и то подумаешь, не лучше ли тебе переменить род службы и достать себе место попокойнее?

Мне как-то делается страшно и грустно, когда подумаю, что такая вечно каторжная работа, утомляя тебя беспрестанно, может сократить неоцененную жизнь твою.

Благодарю тебя, Левочка, за перчатки; тебе говорили, что этого номера перчатки годятся только для монумента. Да это и правда, что я такая огромная, как монумент, и рука у меня ужасно большая. Притом я не могу терпеть тесных перчаток. Мне взойдут на руку перчатки и 8!/4 номера, но руке тесно и пока не растянутся перчатки, рукам ужасно их носить. А этот 83/4 номер, уж так покойны, что наденешь их с первого разу без малейшего усилия и носишь их с большим удовольствием. Тебе Соничка напомнила об этих перчатках. Не думай, мой ангел, чтобы я просила ее о том; а как-то при ней, Ал<ександра> Ал<ексеевна> вспомнила что ты взял у меня сколько-то пар на промен и роздал в Рыскине моим фрейлинам, в том числе и ей, Ал<ександре> Ал<ексеевне> досталась пара или две. Соничка посмеялась и сказала: я дяденьке это напомню. А теперь я боюсь, чтобы ты не подумал, что это я ее просила беспокоить тебя о моих перчатках. Я бы и сама тебя попросила, если бы они были мне нужны, но у меня еще оставалось пары три. А теперь стало 9 пар, этого, я думаю, мне на всю жизнь довольно.

О сданном в рекруты солдатском сыне позволь мне прежде здесь коротенько разузнать. Он сдан уже тому полтора года, и никто о нем и не думает, да я полагаю, как мне, так и прочим, неизвестна статья о солдатских детях. Я боюсь, как мы объявим, то и пойдут хлопоты, а теперь все молчат, да никому и в голову не приходит, что этого сделать было нельзя. Впрочем, я тебя послушаюсь и сделаю, как ты велишь, только прежде чем на себя топор поднимать, дай мне здесь у знающих людей удостовериться, точно ли стоит об этом объявлять.

Может быть беда небольшая, как промолчишь, а как объявишь, то сделают из мухи слона. Помнишь, как я беспокоилась о петрищевской ревизии, что там было пропущено более 20-ти душ, и если бы тогда объявили, нестерпимые были бы хлопоты, да и штрафу бы я заплатила несколько тысяч рублей. А теперь пришла новая ревизия, поневоле разобрали хорошенько старую ревизию и нашлось, что нет пропускной ни одной души, а казалось, их пропущено двадцать, потому что была большая запутанность. Теперь их отыскали, потому что такое время пришло, что надо было распутать, и вышло, что я десять лет беспокоилась понапрасну.

Так и тут, я себе, может быть, сообразила, что этот рекрут сдан противузаконно, а может быть, эта статья до него и не касается. Дай мне прежде здесь узнать об этом хорошенько, тогда уж тебя буду беспокоить, когда здесь узнаю. И объявить то уж лучше здесь, чем в Петербурге. Там раскричатся, а здесь уладят потише, потому что ведь и те не правы, которые приняли его, хотя и знать им было нельзя, кто он такой, потому что в ревизии показан приемышем моего крестьянина, а не солдатским сыном. Но ты об этом не тревожься, Левочка, здесь мне скажут, опасно ли так оставить или нет; и ежели увижу, что опасно, сейчас объявлю или здесь или к тебе пришлю. Но зачем же соваться на неприятности, когда можно избежать их или устроить все потише и с меньшею ответственностью.

Да и если бы ты знал, какая дрянь эти солдатские сыновья. Оставшись сиротами, без отца, без матери, они растут без всякого надзора и делаются первыми негодяями в вотчине. Тотчас скажи, придет рекрутский набор — отдавать некого и, разумеется, скорее избавиться дрянного, одинокого шалунишки, чем расстраивать хорошую семью. Теперь же такие частые и сильные наборы, что этих солдатских сыновей остается пропасть в имении. Они никуда не годятся, а их не отдавать; а разоряй хорошего мужика, который украшает имение своим семейством.

А пока я узнаю, Левочка, точно ли надо о моем рекруте беспокоиться, ты сделай милость об этом не разглашай и никому не говори; я сама тебя уведомлю. Даже домашним не говори. Теперь все молчат, никто об этом и не думает, а как пойдут разные толки, то, пожалуй, и надоумят кого-нибудь на меня пожаловаться, даже и понапрасну. Может я, не узнавши хорошенько, написала тебе недельно. Я здесь не делала никаких справок, а так сама себе вообразила, что сдан рекрут незаконно. То прежде времени разглашать не надо, а я узнаю повернее и тебе напишу.

Благодарю тебя, мой ангел Левочка, за присылку разных вещей и закусок, которые я получила и которых пересчитать нельзя, так их много. Мне только то жаль, что ты много тратишь денег на меня. Целую твои ручки миллион раз.

Напала зима, а я снег терпеть не могу, от этого мне бывает теперь скучно, особенно часто зубы болят и мешают заниматься. На прошедшей неделе так страшно болели, особенно по ночам, что я 8 ночей сряду не только не спала, но нигде в своем большом доме места не находила. Теперь, слава Богу, полегче, да и то хорошо, что днем, по крайней мере, не так мучительно зубы болят, как ночью. А то если бы круглые сутки та же боль, можно бы с ума сойти.

Была у меня на днях Амалия Мат<веевна> Давыдова. Она просила напомнить тебе о ее прошении, которое она недавно к тебе посылала о помиловании ее брата. Прощай, Левочка.

Письмо 65

17 ноября 1850 г. Рыскино

Ну вот, Левочка, в самом деле какой Николинька беспечный! Как же это он уехал, не оставил никому доверенности на подание ревизских сказок! Но и старый Евстигней не прав. По моему, он виноват еще более Николиньки, потому что опытнее, да и это чисто его было дело заботиться о ревизии. Ведь не граф Орлов составляет и приготовляет дела в твоей канцелярии, а ты. Что ж Евстигней сидел и молчал до сих пор? Ему бы должно заблаговременно позаботиться и о доверенности и о составлении самих сказок, тем более что я ему еще с мая месяца писала.

Николинька, уехав в августе, никак не думал что до ноября не будет его в Петербурге; а однажды вне Петербурга, уж он, конечно, о Власове не вспомнит. Евстигней же живет во Власове и это его прямая обязанность была заботиться о том, чтобы срок ревизии не пропустить, тем более, что я уже давно ему о ревизии писала.

Я достала рекрутский устав, и нахожу, что статья, касающаяся до солдатских детей, не касается до помещиков, а до мещан, казенных крестьян, удельных и свободных хлебопашцев. Поэтому зачем же самому напрашиваться на неприятности. Ежели незаконно ничего не сделано, то зачем же выскакивать с обвинениями на самого себя понапрасну. Хоть бы и жалобы возникли, но когда эти жалобы будут неправильны, то и ответственности никакой на мне лежать не будет; а жаловаться понапрасну никому не помешаешь, если захотеть. Нынче так повадились жаловаться, что все так и лезут, правы или нет — лишь бы на кого пожаловаться.

26 ноября

Все это время я не писала к тебе, мой бесценный Левочка от того, что глаза болели; теперь получше, и я сажусь продолжать письмо свое.

На днях был у меня Дурнов; на днях же я посылала в Торжок к исправнику с вопросом о сдаче в рекруты солдатского сына. И Дурнов и исправник утверждают, что я напрасно встревожилась; что я полное право имела отдать в рекруты солдатского сына, рожденного в то время, когда тот солдат был моим крестьянином, и что 98-я статья рекрутского устава, где запрещено отдавать в рекруты солдатских детей, до помещиков не касается. Помещикам же по уставу предоставлено полное право распоряжаться сдачею и рекрутскими очередями по их усмотрению.

И потому об этом деле уже более нечего беспокоиться. Тут не сделано ничего беззаконного; а ты прости меня, мой ангел, что я напрасно тебя встревожила. Опасаясь сперва открыться здесь кому-нибудь, я оттого написала к тебе, чтобы ты удостоверился, до какой степени велика вина моя; но когда ты приказал, чтобы я непременно объявила об этом, то я захотела прежде узнать хорошенько, стоит ли того, чтобы мне обвинять себя — и вышло, что я совсем не виновата. Поэтому и объявлять нечего и винить себя незачем, и тревожиться нет надобности.

А что ты сделал с моим соседом Макалютиным, что он долго не возвращается, да и ты ничего не пишешь о нем. Приласкай его, Левочка, и помоги ему по делам его, все лучше, когда близкий сосед доволен нами и хвалит нас. Напиши мне, в каком положении дела его.

Письмо 67

4 декабря 1850 г. Рыскино

Дорогой Левочка, в той просьбе, которую я вчера к тебе отправила, была ошибка; пропущено одно слово. Ежели ты ее еще не отдал Гофману, то вот другое — не лучше ли переменить?

Целую твои ручки миллион раз, и более не пишу, чтобы поскорее отослать на почту этот пакет.

Что ты сделал с Макалютиным, что до сих пор его здесь нет? — а он мне нужен по моему собственному делу. Отправляй его из Петербурга поскорее, Лева; то есть помоги ему поскорее кончить дела свои.

Левочка, ангел мой, пришли мне, пожалуйста, штемпельных пакетов в два и три лота. У меня все вышли, а это так покойно.

Письмо 69

10 января 1852 г. Рыскино

Что это, Левочка, так давно нет писем от тебя? Здоров ли ты? Последнее было от 2 января, а сегодня уж 10-е. Если от недосуга, то Бог с тобой; если же ты нездоров, то это меня пугает. Когда сам не можешь, или слишком занят, вели кому-нибудь написать ко мне хоть два слова, что ты здоров, а то привыкши получать от тебя такие частые письма, как пройдет неделя без писем, я и стану задумываться, и на сердце станет тяжело, и все так и кажется, что ты не занемог ли?

Благодарю тебя, мой ангел, за сообщение мне письма брата Павла Матвеевича. Добрый он родственник. Но напрасно, душечка ты мой, так хлопотал о сестре Ольге Дмитриевне. Навязываться очень неприятно кому бы то ни было. Я думала навестить ее, потому что мне говорили, будто бы она очень желает меня видеть. Но видно, это пустяки, то и Бог с нею. С какой стати мне ездить к ней, когда она этого не желает?

В самом деле, какие наши пустые русские барышни! Какое им дело вмешиваться в французские дела. Лучше бы их из Франции выслать, чем давать им срамить русское имя. Жаль, что Государь не прикажет нашему посланнику дать им предписание выехать из Парижа.

А в нашем Рыскинском Царстве вот что делается. У нашего прикащика Филимона родился сын, которого в честь вашего Превосходительства назвали Леонтием, а я буду его крестить, а потому моего крестника, а вашего тезку честь имею рекомендовать. Филимон в большой радости, у него три дочери, и насилу он дождался сына. Есть у него дочь Анна, моя же крестница, а теперь будет и Леонтий, мой же крестник.

Вчера сделалось несчастье на железной дороге. В Спирове, какой-то барин упал под вагон и колесом отрезало ему голову. Не знаю, кто он такой, говорят, какой-то чиновник.

Милый мой Левочка, ты так добр, все зовешь меня в Петербург хоть на недельку. Уж изволь дождаться теплой погоды, а то весьма неловко возиться с шубами и всяким кутаньем, когда надо так спешить и торопиться; пока выйдешь на станцию, да снимешь шубу, да опять ее наденешь, так и машина уйдет. Рассказывают, что одна барыня недавно вышла на станцию из вагона 2-го класса, а ее горничная из вагона 3-го класса. Как зазвенел колокольчик, горничная, будучи проворнее своей госпожи, поспела в свой вагон и села на свое место, а барыня осталась, и машина уехала без нее. Каково же ей было оставаться на станции целые сутки без горничной, без вещей и еще потерять деньги за взятое место в том поезде, где она села первоначально. А я, возьми в соображение, что я худо вижу, ноги так слабы, что я в комнате на гладком полу спотыкаюсь, да я на каждой станции останусь, и машина уедет без меня, а ведь ехать всю ночь, нельзя не выйти из вагона. Все-таки летом и легче и веселее; светло, окна не замерзши. Можно и в окно посмотреть и окно открыть, а зимою сиди закупоривши. Прощай, мой ангел, целую твои ручки. Благодарю тебя за чудесные закуски, которые я получила.

13 января

Прилагаю записку Цвылева к его сыну, по которой, мой ангел, прошу тебя получить 350 <рублей> серебром и распорядиться следующим образом. 26-го июля был срок платежа процентов в опекунский совет, следовательно 26-го этого месяца будут полгода, до которого не надо допустить. 26-го июля следовало внести серебром 142 <рубля> 80 <копеек>; с тех пор начинается просрочка, не знаю сколько. 22 сентября еще срок платежа процентов; первый начальный взнос 87 <рублей> 60 <копеек> серебром ~ здесь просрочка небольшая, но как всего капиталу по этому займу остается только 192 <рубля> 74 <копейки>, то мне захочется этот заем уничтожить, и оттого прошу тебя, мой ангел, все, что останется от 26-го июля, внести в уплату 22-го сентября, как и сколько причтется.

Ты мне квитанции присылаешь очень скоро и аккуратно; но все-таки позволь попросить тебя о них не забыть и переслать ко мне как скоро их получишь, потому что я всегда их ожидаю с большим нетерпением.

Скажи пожалуйста, Левочка, сестре Александре Константиновне, что я прошу ее меня извинить; она просила прислать широкого холста для закатыванья белья; я это и сделаю, и еще нужно толстого холста для обшивки посылок; но с тех пор, как я получила ее письмо, не было случая в Волочек. Как только зачем придется туда посылать, то я отошлю на машину вымеренные холсты.

С Катериной Николаевной, мой ангел, сделай милость не заводи хлопот. Зачем придираться? Ты говоришь: друг мой, что ежели она тебя позовет, ты также скажешь, как она, что у тебя свои гости. Душечка, бесподобный Левочка, оставь барыне пикироваться между собою, а ты будь выше таких пустяков. Ведь дети-то ее, а не твои, так что тебе за дело, что она ими распоряжается. Ты такой мудрый человек, тебе ли обращать внимание на все дрязги. Пусть ее блажит; ведь ты не опекун ее, у тебя и то много дела, что тебе соваться с барынями, которым от нечего делать всякая дичь лезет в голову. Пускай другие капризничают; какое нам дело до них. Лишь бы мы были сами равнодушны к чужим капризам. Вот если жить в одном доме с капризною барынею, это хуже; но тебе что до Екатерины Николаевны? Слава богу, от нее не зависишь, не ее милостями живешь. Но лучше все-таки иметь в ней друга, чем врага. Я знаю, как она тебя уважает и любит, то зачем с ней ссориться? Оставь ей ее причуды, а сам будь великодушнее. Не отплачивай за неприятность неприятностию, спусти ей неделикатный поступок; она почувствует доброту твою и еще более будет любить тебя. А если не почувствует, ей же хуже; махни рукой, Бог с нею.

Извини меня, мой ангел, что я говорю свое мнение. Ведь впрочем во всем твоя воля, как хочешь так и делай. А знаю только то, что ты прислал мне Иллюстрацию, да Готский альманах, да памятную книжку, за которые низехонько тебе кланяюсь, благодарю и целую твои ручки миллион раз. Будь здоров и береги себя, помни, что ты уже в таких летах, что надо беречься. Не сделай, как Полозов. Остерегайся простуды пуще всего, зимою от простуды сущая беда.