Преодолев в себе временную слабость, охватившую его в Петропавловской крепости, Горбачевский вновь обрел верность духу и правилам Тайного общества. Его высказывания по политическим вопросам и прежде всего оценка самого движения декабристов определялись в основном мировоззрением Общества соединенных славян, хотя и прокорректированным в свете учета тактических промахов и поражения восстания. Горбачевскому было чуждо признание принципиальной ошибочности деятельности декабристов, что в какой-то степени и с разными оттенками проскальзывало в суждениях некоторых его товарищей по судьбе. В заговоре и восстании мемуарист видит лишь досадные до боли тактические просчеты и грубые погрешности. Так, он упрекает членов Северного общества в том, что все они, как Пущин, хотели, якобы революции «на розовой воде», «хотели все сделать переговорами, ожидая, чтобы Сенат к ним вышел и, поклонившись, спросил: „Что вам угодно? Все к вашим услугам"». Досадует он и на то, что С. Муравьев-Апостол, «заразившись петербургскою медленностью», упустил в Лещине «случай с 30-ю тысячью солдат» и потом все тою же нерешительностью обрек на поражение-восстание Черниговского полка, которое могло бы, но мнению Горбачевского, иметь и другой исход. «Что ж хорошего после этого в умеренности, в хладнокровии, нелюбви к пролитию крови, в медленности, в холодном рассудке, в расчете каком-то? Все это глупость, по-моему, и по-нашему»,— писал он 12 июня 1861 г. Бестужеву. Эти резкие и справедливые в значительной мере критические замечания Горбачевского не могут, однако, рассматриваться как выражение взглядов мемуариста в период его деятельности посредником в составе Южного общества. Более сдержанно и спокойно высказаны в «Записках» те же упреки в нерешительности действий руководителей «южан». При этом автор ставит в укор членам Южного общества их стремление к командирству, недоверие к младшим по знанию офицерам и к солдатам, неискренность и демагогичность, при характеристике силы тайной организации, недостаток демократизма, выразившийся в отказе от широкой агитационной работы среди солдат и  намерении навязать народу готовый политический строй. Извинение и объяснение ложных тактических правил своих друзей из Южного и Северного обществ Горбачевский находит в их социальном положении. По своему происхождению, воспитанию, месту в светском обществе они не могли быть, по мнению мемуариста, революционерами, «патриотами», «республиканцами», «заговорщиками», способными «кверху дном все перевернуть», какими являлись, с его точки зрения, «славяне» и какими он изображает последних в «Записках». Эта идеализация «славян» психологически легко объяснима. Горбачевский, видимо, как и некоторые другие его товарищи по Славянскому союзу, считал основной причиной всех своих бед присоединение их организации к Южному обществу. «Черт нас попутал» пойти на этот шаг,— писал он о решении соединиться с «южанами». Отсюда резкое противопоставление «славян» и «южан», с преувеличением роли первых в освободительном движении и явным обличительством по отношению к последним. По сути дела, в этом существо всей конценпции «Записок».

Особый налет демократизма придают суждениям мемуариста его оценки событий 1850—1860-х годов, встречающиеся в письмах тех лет. Реформа 19 февраля не удовлетворила его своей половинчатостью. Он иронически отнесся к «дарованной свободе», «...что это такое — шутка или серьезная вещь»,— пишет он Оболенскому. — К чему вся эта постепенность, уставные грамоты, какое-то затяжное переходное состояние? Зачем столько формальностей, и почему крестьянам не представляют самим выработать условия своей новой жизни, окружают их уставами и опекой? Почему бы «не кончить дело одним разом», как поступили когда-то со своими крестьянами отец и братья Горбачевские, отдав им всю землю даром? От «воли», насаждаемой начальством и помещиками, Горбачевский ничего хорошего не ждет. Не может он разделить веры Оболенского относительно широковещательных обещаний правительства, его надежд на скорое осуществление «гражданского устройства», о котором они мечтали в молодости. Все то, что происходит в России, в чем принимает участие и сам Оболенский, все эти «заседания по общественному делу», конечно, очень интересуют Горбачевского, он радуется подъему освободительных настроений, просит писать о положении дел в европейских губерниях страны, но склонен трезво оценить события и предупредить друга в излишней доверчивости; «...все в тебе хорошо, прекрасно,— пишет он Оболенскому,— кроме твоей надежды». «Я перестал верить и обещаниям людским, и в хорошую будущность,— опекунство и благодеяния тяжелая вещь». Отзвуки крестьянских выступлений в ответ на реформу докатились и до-Петровского Завода, и Горбачевский сомневается, чтобы дело было доведено до конца мирно и начавшееся массовое движение остановилось на половине пути: «струна была слишком натянута, чтобы пущенная стрела не пошла прямо к цели».

Верный революционным мечтам своей юности, Горбачевский и в отношении к власти, торжествовавшей победу в декабре 1825 г., до конца дней сохранил всю непримиримость, не видя никаких оснований и поводов простить ей и забыть все беды и несчастья, тяготы и испытания, на которые она обрекла «апостолов свободы» — декабристов. В июле 1861 г., посетив старую тюрьму на Петровском Заводе, Горбачевский писал Оболенскому: «Грудь у меня всегда стесняется, когда я там бываю: сколько воспоминаний, сколько и потерь я пережил, а этот гроб и могила нашей молодости или молодой жизни существует. И все это было построено для нас, за что? И кому мы все желали зла? Вы все давно отсюда уехали, у вас все впечатления изгладились, но мое положение совсем другое, имевши всегда пред глазами этот памятник нежной заботливости о нас. Ты скажешь, зачем я сержусь? Я знаю, что ты всегда молишь бога и за своих врагов, но это мне не мешает высказывать тебе мои чувства».

Горбачевский сознавал, что при его нынешнем радикализме и верности идеалам своей молодости, он далеко расходился даже с теми из своих товарищей, которые не ушли целиком в частную жизнь и примкнули к либеральному движению 1860-х годов. Различие во взглядах было между ними, конечно, еще и в незабываемом 1825 г., по теперь жизнь, значительно изменившая друзей Горбачевского, со многим их примирившая, ему же не давшая никаких оснований и мотивов к отказу от прежних оценок и взглядов,— эти различия еще заметнее усилила. Со своим подчеркнутым демократизмом и радикализмом во взглядах, с идеализацией русского народа, с определенностью своих симпатий к угнетенным массам и прежде всего к крестьянам, со своим одобрением революционных методов и критическим отношением к компромиссам и непоследовательности, наконец, с самою суровостью своих моральных правил — Горбачевский, пожалуй, становился ближе к выступившему в те годы на политическом поприще новому революционному поколению, чем к своим старым друзьям по 14 декабря из Южного и Северного общества, доживавшим свой век.

В такой обстановке, с такими мыслями и чувствами жил Горбачевский на Петровском Заводе в 1840—1860-х годах.

Время между тем шло, давали о себе знать и пережитые невзгоды; крепкий организм Горбачевского начал сдавать; все чаще он прихварывает — ревматизм и другие болезни приносят ему физические страдания. К тому же и хозяйственные дела из года в год ухудшаются — выработка железа на Петровском Заводе падает, относительно дешевая продукция уральских предприятий вытесняет на рынке его дорогие изделия, золотопромышленники не дают больше комиссий на их доставку. Нужда самая подлинная, какой не знал Горбачевский даже в прежние годы своей жизни на поселении, становится его постоянной гостьей. Чтобы хоть как-нибудь добыть денег, ему приходится брать явно убыточные казенные  подряды на возку угля и разоряться все дальше и дальше. Хозяйство становится ему окончательно противно.

Все чаще жалуется Горбачевский в письмах к друзьям на тоску и заброшенность. Он чувствует себя никому не нужным, забытым «сторожем при могилах наших», который подобен «гвоздю, забитому в дерево». 8 марта 1862 г. он писал Завалишину: «Бестужев уедет и нас только двое здесь будет, как стражи на развалинах наших прежних печальных жилищ». Особенно остро ощутил свое одиночество Горбачевский после отъезда из Сибири последних товарищей (Завалишина и М. Бестужева). «В моей жизни,— писал автор «Записок» В. А. Обручеву,— кроме скуки, горя, ничего не вижу, и не предвижу лучшего; никого при мне нет близкого,— все это разъехалось, разлетелось,— все бегут из Завода, одни по охоте, другие по надобностям. Я один остаюсь на месте, как гнилой верстовой столб, мимо которого мелькают люди и происшествия». Бодрость изменяет престарелому декабристу. В тоне его писем нет прежней энергии, а в особенно горькую минуту у него готов вырваться и упрек далеким друзьям, которые уговаривают его заняться мемуарами, литературной работой, забывая, в каких условиях он живет и каково должно быть его душевное состояние. Но этот упрек никогда не переходит в просьбу о поддержке.

Так безрадостно и трудно проходили последние годы жизни Горбачевского. Но несмотря на все это, он до самой смерти близко принимал к сердцу все неурядицы местной жизни, выполняя обязанности мирового посредника на Заводе, живо откликаясь на успехи и неудачи своих сибирских друзей. До самой смерти он продолжал довольно регулярно писать Обручеву, с которым познакомился в начале 1863 г. на Петровском Заводе. В одном из писем Горбачевский раскрыл причины своей особой симпатии к молодому распространителю «Великорусса»: «... в одиночестве, часто думая про себя, благословляю тот случай, который мне помог в моей жизни и в моем сердце заменить вами потерю моих прежде бывших товарищей, которых смерть унесла и которых я любил и высоко уважал; Я в вас встретил их, я их узнал, опять их вижу и слышу, говоря с вами, хотя бы заочно». 12 декабря 1868 г. он отправил очередную весточку Обручеву, на которой адресатом сделана помета: «Последнее письмо, уже ослабевшей рукой». Умер Горбачевский 9 января 1869 г. Еще в самый день смерти написал он письмо П. И. Першину-Караксарскому. Похоронен Горбачевский на Петровском Заводе, где и ныне сохранилась его могила.

С какой же рукописи Горбачевского была снята М. Бестужевым копия? В письме 12 июня 1861 г. Горбачевский упоминает о двух рукописях своих «Записок». Первая — объемистая тетрадь, составлявшая «массу» исписанной бумаги, была Горбачевским сожжена. Вторую «видел» у Горбачевского Бестужев. С нее-то он и снял копию, которую позже отослал Семевскому. Какие-то причины помешали в то время Бестужеву довести копирование рукописи до конца, и у Семевского оказалась лишь первая треть всей работы Горбачевского. Объясняя Семевскому причины незавершенности копии «Записок», Бестужев писал, что Горбачевский «большую и самую интересную часть их» сжег и ссылался при этом на известное уже нам письмо Горбачевского от 12 июня 1861 г., которое так же отправил Семевскому. Однако в этом письме речь шла о сожжении не той рукописи, которую у Горбачевского «видел» Бестужев, а другой, с которой, судя по тону письма Горбачевского, Бестужев даже не был знаком. Таким образом, отождествив судьбу двух совершенно различных рукописей Горбачевского, Бестужев впал в явную ошибку. Впрочем, уже в одном из своих следующих писем к Семевскому, Бестужев, видимо, в связи с вопросом последнего, уточняет свое первоначальное сообщение и пишет, что Горбачевский уничтожил именно «первую свою рукопись о Южном Обществе».

Факт сожжения Горбачевским своей первой рукописи был не только сурово осужден его товарищами («не ты один меня за это ругаешь,— писал Горбачевский Бестужеву 12 июня 1861 г.,— даже есть один такой мой приятель, что за этот пожар перестал со мною переписку иметь, так рассердился на меня»), но стал даже известен вне декабристской среды. В несколько иной интерпретации, чем у Горбачевского, он передается, например, народником И. Г. Прыжовым в его записях о декабристах в Сибири, составленных им в 1882 г.: «Еще сидя в каземате, он (Горбачевский) составлял записки о 14 декабря и читал их своим товарищам, но они не одобрили, сказав, что „это жестоко и грубо", и Горбачевский свои  записки бросил в печь»1. Сосланный в Петровский Завод спустя несколько лет после смерти Горбачевского, Прыжов лично не знал его и писал со слов местных старожилов, повторяя при этом и их ошибки. Но в данном случае нас интересует не точность отдельных деталей, переданных Прыжовым, а самый факт сохранения в памяти петровских жителей эпизода сожжения Горбачевским своей рукописи.

Но вернемся к бестужевской копии «Записок» Горбачевского. Нам неизвестны причины, помешавшие Семевскому опубликовать ее в «Русской старине» или в каком-либо другом издании. Скорее всего решающую роль здесь играли цензурные соображения, но, может быть, сказалась и незавершенность «Записок». Однако известно, что Семевским предпринималась попытка использовать «Записки» в качестве первоисточника для другой работы. В своих автобиографических записях Семевский рассказывал, что для январской книжки «Русской старины» 1878 г. им была заказана Д. Л. Мордовцеву статья «Развитие славянских идей в русском обществе». По мысли Семевского, основой статьи должны были быть «новые данные» о том, «в какой мере идея славянства развивалась тайными обществами в 1820 годах, главным образом, одним отделом этих обществ, масонскою ложею, а затем и политическим товариществом соединенных славян». Далее Семевский писал: «Наиболее любопытным материалом к такой статье представляется записка Ивана Ивановича Горбачевского, имеющаяся у меня в подлинной его рукописи, сообщенной еще в 1860 г. чрез посредство его друга и товарища посылкой из Сибири, Михаилом Александровичем Бестужевым»2. По рассказу Семевского, статья Мордовцевым была написана и передана в редакцию «Русской старины», но была отвергнута цензурой и заменена другой — «крайне мирного свойства записками артистки Никулиной-Косинкой»3.

Еще раньше Семевский предоставил возможность ознакомиться с рукописью «Записок» В. П. Буренину, который весной 1872 г. в одном из писем к Н. А. Некрасову, собиравшему тогда материал к своим поэмам о женах декабристов, писал: «Кстати, декабрист, записка которого есть у Семевского,— Горбачевский»4.

Из приведенных свидетельств можно заключить, что о «Записках» Горбачевского, находящихся с 1860 г. у Семевского, о их содержании и авторе мог быть осведомлен довольно широкий круг лиц, в том числе и Бартенев. Вспомним, что еще до сличения почерков у него были какие-то веские основания назвать автором «Записок» Горбачевского.

После смерти М. И. Семевского и продажи «Русской старины» «вместе с архивом», бестужевская копия записок Горбачевского в числе  некоторых других декабристских бумаг из коллекции Семевского (в частности, цитированных выше писем к нему М. А. Бестужева) перешла к историку Н. К. Шильдеру, бывшему преемником Семевского по редактированию «Русской старины». Со смертью же Шильдера весь его архив поступил в Публичную библиотеку1.

Рассмотрение вопроса об авторстве «Записок» не будет полным, если мы не обратимся к сопоставлению их текста с другими материалами, принадлежность которых Горбачевскому бесспорна.

Заметим сразу, что из нашего сопоставления выпадает такой, казалось бы на первый взгляд, незаменимый для этой цели материал, как следственные показания Горбачевского Верховному уголовному суду 1826 г. Составленные в Петропавловской крепости в состоянии тяжелой душевной депрессии, на редкость сбивчивые, иногда уклончивые, по в большинстве покаянные, они не дают никаких серьезных аргументов ни в пользу авторства Горбачевского, ни против него. Несопоставимы с «Записками» и дошедшие до нас частные письма Горбачевского, хранящие глубокое молчание о его взглядах на революционные события 1820-х годов. Исключение составляет лишь его письмо к М. А. Бестужеву 12 июня 1861 г., содержащее большой материал о декабристском движении в целом и об отдельных декабристах, Письмо это (в дальнейшем, для сокращения, мы его будем называть — «Письмо») написано было Горбачевским в ответ на просьбу Бестужева дать «список наших товарищей по разрядам; где и когда кто из них был арестован и где он содержался и умер; или кто жив теперь, где находится — в Сибири или в России». Этот «список» всех осужденных декабристов, снабженный краткими сведениями о каждом из них, и составляет главную «официальную» часть «Письма». Вместе с тем Горбачевский сделал ряд отступлений от списка, наполнив их своими личными воспоминаниями и размышлениями. Эти отступления Горбачевский рассматривал как неофициальную часть «Письма» и предупреждал Бестужева, что они пишутся «без плана, без системы» и «только для тебя». В итоге «Письмо» переросло в своеобразный мемуарный документ, позволяющий судить как о позднейшем мировоззрении Горбачевского и его оценке революционных событий 1820-х годов, так и об авторских приемах, стилистических и языковых особенностях его письма.

Суждения Горбачевского о движении декабристов содержатся также в заметках, сделанных им на полях книги «14 декабря и император Николай», изданной Герценом и Огаревым в Лондоне в 1858 г. Сама книга с заметками не сохранилась, но в 1870-х годах она находилась в руках у Прыжова, который и скопировал все заметки «с должным вниманием»,  «не пропуская ни одной йоты»1. Наконец, некоторые сведения о декабристах имеются в устных рассказах, записанных П. И. Першиным-Караксарским со слов Горбачевского в 1862 г. и опубликованных в 11-й книжке «Исторического вестника» 1908 г. Этими тремя разнохарактерными источниками и исчерпывается круг авторского наследия Горбачевского, подлежащего сопоставлению с «Записками».

Сопоставление «Записок» с позднейшими суждениями и высказываниями Горбачевского тем более необходимо, что попытки такого сравнения приводили исследователей к диаметрально противоположным выводам.

По мнению редактора первых двух отдельных изданий мемуаров Горбачевского, полное созвучие его суждений в письме 12 июня 1861 г. с общими оценками, приводимыми в «Записках», может только подтвердить принадлежность «Записок» Горбачевскому2. По утверждению же М. В. Нечкиной, «сопоставление письма И. Горбачевского к М. Бестужеву с текстом „Записок" не только не может быть аргументом в пользу того, что автором „Записок" является Горбачевский, а, наоборот, решительно свидетельствует против этого»3. К такому выводу М. В. Нечкина пришла на основании ряда имеющихся, по ее мнению, расхождений между «Письмом» и «Записками».

«Прежде всего,— пишет М. В. Нечкина, — обращает на себя внимание, что в указанном письме к Михаилу Бестужеву автор письма — И. И. Горбачевский — лишь мечтает когда-нибудь в будущем написать записки о Славянском обществе и его слиянии с Южным: „если бы удалось их написать",— пишет И. И. Горбачевский в 1861 г. Между тем, так называемые „Записки И. И. Горбачевского" бесспорно датируются до 1845 г...»4. Вывод из этого напрашивается один: Горбачевский не автор приписываемых ему «Записок» о Славянском обществе. Ведь не мог бы он в 1861 г. забыть, что такие «Записки» им же самим были составлены двумя десятилетиями раньше. Но стоит лишь сравнить приведенную цитату из статьи М. В. Нечкиной с подлинным «Письмом» Горбачевского, как становится очевидным, что такой вывод преждевременен. В соответствующем месте «Письма» Горбачевский, как уже указывалось выше, упоминает о двух рукописях своих записок, одна из которых им была уничтожена, а другую «видел» Бестужев. Одновременно он намечает три варианта записок, которые мог бы написать. Это могли бы быть или, во-первых, подробные жизнеописания всех декабристов, или, во-вторых, автобиография  самого Горбачевского, начиная с 1812 г. и кончая каторгой и ссылкой, или, наконец, общая история всего декабристского движения в тесной связи с внутренним состоянием России и революционными событиями на Западе. Однако на протяжении всего «Письма» Горбачевский нигде ни слова не говорит о том, что «мечатает когда-нибудь в будущем написать записки о Славянском обществе и его слиянии с Южным». Более того, цитируемые исследовательницей слова Горбачевского: «если бы удалось их написать», якобы подтверждающие мечту декабриста о создании таких записок, взяты из совершенно иного контекста «Письма».

Не правильно, по нашему мнению, истолковывает М. В. Нечкина и другие места разбираемого «Письма». Делясь в «Письме» с Бестужевым своими литературными планами, Горбачевский связывает их с завещанием С. И. Муравьева-Апостола. Он рассказывает, что при прощании в лагере под Лещиным в сентябре 1825 г. Муравьев-Апостол сказал ему: «ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю, как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу, как друга (...) написать о намерениях, цели нашего Общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа. Смотрите, исполните мое вам завещание, если это только возможно будет для вас». В этом же «Письме» Горбачевский сообщал, что он бы и исполнил завещание своего начальника и товарища по Обществу, но житейские невзгоды, бедность и болезни не позволяют ему отдаться литературным занятиям. Опираясь на только что приведенный рассказ Горбачевского о завещании Муравьева-Апостола, М. В. Нечкина заключает: «Ясно, что если бы в начале 1840-х годов реальный Горбачевский написал бы так называемые „Записки И. И. Горбачевского", то он считал бы, что выполнил завещание Сергея Муравьева-Апостола и в письме своем к М. Бестужеву в 1861 г. скорбел бы о том, что он уничтожил рукопись, являвшуюся выполнением завещания, а не просто выражал бы огорчение, что он до сих пор не сумел взяться за работу, чтобы выполнить завещание»1. Здесь уместно поставить вопрос: а мог ли Горбачевский рассматривать свои «Записки» о Славянском обществе как выполнение завещания Сергея Муравьева-Апостола? Безусловно, не мог, хотя бы в силу того, что они полемически направлены против Южного общества и, в частности, против самого С. Муравьева-Апостола. Но главное заключается даже не в этом. Поручая Горбачевскому в 1825 г. донести до потомства правду о целях и намерениях «нашего общества», «о жертве нашей для России», С. Муравьев-Апостол имел, конечно, в виду не историю Общества соединенных славян, а нечто более широкое. Один из организаторов и руководителей всего декабристского движения и Южного общества, он мечтал, несомненно,  о написании истории всего декабристского движения или, по меньшей мере, Южного общества, куда «славянская» тематика могла бы войти разве только как составная часть. В таком же широком плане в 1861 г. мыслил осуществить его завещание и Горбачевский. В своем «Письме» он говорит: «... если писать, так писать с начала до конца, все подробно ж по порядку времени и места происшествий. Начать с французской революции; влияние ее на Европу, потом на Россию; состояние в 815 году России; историю тайных обществ в Европе и России,— все это хотя бы вкратце описать. Потом уже взяться и (за) происшествия с 825 года по день амнистии 856 года». В другом месте этого же «Письма», говоря о своей готовности «исполнить завещание Сергея Ивановича, сколько сил достало бы», он вновь подчеркивает широту своего замысла: «Надобно бы писать и описать каждого характер, степень ума, действия в Обществе; род, откуда явился, где служил, какой губернии, где учился, что делал, что думал, что с ним приключалось в жизни и пр. и пр. ». По его словам, для осуществления всех этих планов «надобно написать целые томы». Как видим, Горбачевский мечтал в 1861 г. о написании всеобъемлющей работы о декабристах, только в ней он видел достойное выполнение заветов товарища, и поэтому свои прежние «Записки» о Славянском обществе не считал выполнением этого завещания.

Перейдем к следующему расхождению, отмеченному М. В. Нечкиной. В «Записках» правильно говорится, что 31 декабря в Василькове перед восставшим Черниговским полком священник Д. Кайзер прочел революционный катехизис С. Муравьева и Бестужева-Рюмина. В «Письме» же ошибочно сказано, что читалась там «краткая выписка из „Русской правды"». Расхождение явное, однако произошло оно не из-за неосведомленности Горбачевского, а в результате его описки или какой-то аберрации памяти. Горбачевский знал детали восстания, в том числе и подробности событий в Василькове 31 декабря, о чем свидетельствует хотя бы характер его многочисленных замечаний на «Донесении Следственной комиссии», опубликованном Герценом и Огаревым в книге «14 декабря и император Николай». На той странице «Донесения», где говорится, что при сборе полка на площади в Василькове «полковый священник за 200 рублей согласился отпеть молебен и прочесть сочиненный Сергеем Муравьевым и Бестужевым-Рюминым катехизис», Горбачевский сделал ряд критических пометок, однако только что цитированные слова «Донесения» о чтении катехизиса он принял безоговорочно. Поэтому брошенные» им мимоходом в «Письме» слова о чтении перед восставшим полком краткой выписки из «Русской правды» можно объяснить лишь случайной оговоркой.

Далее М. В. Нечкина обращает внимание читателей на расхождения «Записок» и «Письма» в изображении обстоятельств приезда к С. Муравьеву-Апостолу в Трилесы в канун восстания офицеров Черниговского  полка Соловьева, Кузьмина, Сухинова и Щепиллы. В «Записках» сказано, что они приехали по вызову С. Муравьева-Апостола, переданному Кузьмину «через рядового вверенной ему роты». В «Письме» же говорится, что Кузьмин вместе с указанными офицерами приехал к Муравьеву, «получивши записку от Горбачевского чрез посланного им в Черниговский полк подпоручика Андреевича». Противоречия очевидные, однако не взаимоисключающие. Ведь мог же и Горбачевский, независимо от С. Муравьева, в напряженное время кануна восстания переслать черниговским офицерам через Андреевича какую-то записку, содержание и обстоятельства пересылки которой ускользнули от Следственной комиссии. Такое предположение тем более вероятно, что Андреевич и прежде выполнял подобные связные поручения, а все последние дни декабря находился в беспрестанных разъездах в районе дислокации 3-го пехотного корпуса.

М. В. Нечкина отмечает и такое расхождение: в передаче «Записок», отправившиеся к С. Муравьеву «Соловьев и Щепилло поехали большою дорогою, а Кузьмин и Сухинов — проселочного». Горбачевский же в «Письме» пишет иначе: «Кузьмин и Соловьев поехали по одной дороге, Сухинов и Щепилло — по другой». Это разночтение произошло, видимо, по небрежности Горбачевского, писавшего «Письмо» на скорую руку. Могла повлиять здесь и путаница в рассказах самих очевидцев событий. Так, Матвей Муравьев-Апостол, неотлучно находившийся в ту ночь с братом Сергеем в Трилесах, впоследствии упорно настаивал на третьем варианте: по его показаниям, Кузьмин был с Щепиллой, а Соловьев — с Сухиновым1.

Можно ли говорить, что в сличаемых документах «расходятся и даты относящиеся к ходу восстания Черниговского полка»?2. Проверка показывает несовпадение всего лишь одной даты — дня сбора восставшего полка на площади в Василькове и выступления его в поход. В «Записках» верно говорится, что эти события произошли 31 декабря 1825 г., в «Письме» же они датируются 1 января 1826 г. Здесь следует заметить, что Горбачевский сам подозревал возможность хронологических ошибок и поэтому несколькими строками ниже в «Письме» предупреждал Бестужева: «Числа все надобно проверить после, но, кажется, как помню, пишу верно».

М. В. Нечкина обращает внимание на то, что в «Записках» весьма точно указано место разгрома Черниговского полка: в поле между деревнями Ковалевкой и Трилесами. В письме же к Бестужеву Горбачевский, по мнению исследовательницы, «колеблется и определяет место разгрома неточно: „под Трилесами или за Трилесами"». «Едва ли,— заключает М. В. Нечкина,— такое расхождение могло бы возникнуть, если бы автором „Записок Горбачевского" и автором письма к Мих. Бестужеву было одно и то же лицо»3. Действительно, в одном месте «Письма», говоря о  гибели восстания, Горбачевский употребил весьма расплывчатую формулировку. Он писал: «Под Трилесами или за Трилесами (...) встретились с гусарами и с артиллериею конною генерала Гейсмара (...), который войска Муравьева лучше сказать расстрелял, чем разбил. Тут был арестован раненный картечью в голову, упавший с лошади Сергей Муравьев-Апостол». Однако ссылаться только на одну эту фразу без учета остального текста «Письма» для утверждения о колебании Горбачевского в определении места разгрома было бы опрометчиво. В том же «Письме», только несколькими страницами ниже, Горбачевский трижды повторяет, что разгром черниговцев и арест их произошел «под Трилесами». Он писал: «Муравьев-Апостол (Матвей) взят под Трилесами вместе с братом и арестован». Соловьев «арестован в поле под Трилесами». Кузьмин арестован «на поле под Трилесами, где был ранен картечью». Ясно, что Горбачевский, прекрасно зная место разгрома Черниговского полка, в первом случае допустил описку, которую позже сам же и исправил.

«Разительное» противоречие усматривает М. В. Нечкина в описании обстоятельств приезда в конце 1825 г. в Новоград-Волынск отставного Андрея Борисова (Борисова 1-го). Приведем эту аргументацию полностью. В статье говорится: «Автор „Записок Горбачевского" пишет об этом так: „14 декабря неожиданно приехал в Новоград-Волынск из Харьковской губернии Борисов 1-й". И. Горбачевский же в письме к М. Бестужеву пишет об этом совершенно иначе — Борисов 1-й „был вытребован Горбачевским в Новоград-Волынск после Лещинского лагеря", т. е. приехал вовсе не „неожиданно", причем не из Харьковской губернии, как пишет автор „Записок Горбачевского", а из Курской губернии. Противоречие разительное,— заключает исследовательница,— причем, как видим, участником события является сам Горбачевский,— следовательно, невозможно полагать, что автор „Записок" и Горбачевский — одно и то же лицо»1.

Между тем следственные показания А. Борисова и других «славян» дают ключ к объяснению и этого, казалось бы, явного противоречия. Находящийся в отставке А. Борисов официально считался живущим в местечке Мирополье Курской губернии. Именно туда осенью 1825 г. ему и писали брат Петр и Горбачевский, вызывая его в Киев для свидания с Бестужевым-Рюминым2. Но, имея виды на жительство в Курской губернии, А. Борисов значительную часть осени и начало зимы 1825 г. провел в Ахтырском и Лебединском уездах Харьковской губернии, помогая там своему отцу в его архитектурных работах у местных помещиков. Такие переезды семьи Борисовых облегчались тем, что все три уезда — Миропольский, Ахтырский и Лебединский примыкали друг к другу и находились на стыке Курской и Харьковской губерний. Туда же, в деревню  Буймир Лебединского уезда Харьковской губернии, вернулся Борисов 1-й после поражения восстания, где и был вскоре арестован по распоряжению курского гражданского губернатора. Все три места жительства А. Борисова были настолько близки друг от друга (хотя и находились в разных губерниях), что иногда даже он сам путал их без всякого умысла. Так, в одном месте своих следственых показаний он писал, что после поражения Черниговского полка, «возвратясь в Харьковскую губернию (...), проживал у моих родителей Ахтырского уезду в с. Боромле, или Лебединского уезду в д. Буимире (...), где вторично арестован»1. В другом же месте показаний А. Борисов заявлял, что после поражения восстания он «возвратился к отцу в Курскую губернию, у коего жил до самого арестования своего и отправления в Петербург»2. Немудрено, что и Горбачевский мог повторить ту же ошибку, назвав в одном месте Харьковскую губернию, а в другом — Курскую.

В литературе уже не раз обращалось внимание на близость «Записок» к двум другим мемуарным произведениям декабристов, возникшим также в тюрьме Петровского Завода. Мы имеем в виду, во-первых, краткий рассказ о восстании Черниговского полка — «Белая Церковь», записанный Ф. Ф. Вадковским со слов оставшихся в живых его участников: В. Н. Соловьева, А. А. Быстрицкого и А. Е. Мозалевского, и, во-вторых, биографический  очерк «И. И. Сухинов», составленный В. Н. Соловьевым. По своему объему, широте тематического охвата и литературным качествам обе эти работы далеко уступают «Запискам», но вместе с тем имеют с ними и много общего: содержание «Белой Церкви» совпадает с рядом страниц второй части «Записок», а жизнеописание Сухинова — с третьей их частью. Сравнивая ту и другую работы с соответствующими местами «Записок», можно без труда заметить, что и там и здесь фигурируют одни и те же эпизоды, в той же последовательности изложения, с теми же деталями, а порой даже с теми же фактическими ошибками. Более того, все три указанных текста в ряде случаев повторяют одни и те же специфические обороты речи и синтаксические конструкции.

Приведем несколько примеров таких совпадений, начав свое сопоставление «Записок» с текстом «Белой Церкви». В «Белой Церкви» довольно подробно рассказывается об одном из первых успехов восставших черниговцев — бескровном занятии ими города Василькова 30 декабря 1825 г.:

30-го авангард Муравьева, под командою поручика Сухинова, вошел в город в 4 часа пополудни. Трухин приказал бить тревогу и, взяв с гауптвахты несколько часовых, пошел навстречу Сухинову, который показался уже на площади. Трухин приказал зарядить ружья и стрелять. Солдаты плохо повиновались ему. Между тем Сухинов с авангардом, с криком ура! за свободу! добежал до гауптвахты, остановился, запретил слушать Трухина бывшим с ним солдатам и арестовал майора; солдаты надавали ему тычков; Бестужев сорвал с него эполеты и отправил на гауптвахту.

«Воспоминания и рассказы», т. Т, стр. 195—196

Майор Трухин, узнав о сем движении, приказал в городе бить тревогу, а 4-й мушкатерской роте, занимавшей караулы, приготовиться к бою (...) В три часа пополудни авангард С. Муравьева под командою Сухинова спокойно вошел в город, достиг городской площади без всякого сопротивления и не обнаружил никаких неприязненных расположений против жителей. Миролюбивый вид мятежников ободрил майора Трухина; надеясь обезоружить их одними словами, он, в сопровождении нескольких солдат и барабанщика, подошел к авангарду и начал еще издалека приводить его в повиновение угрозами и обещаниями; но когда он подошел поближе, его схватили Бестужев и Сухинов, которые, смеясь над его витийством, толкнули его в сторону колонны. Мгновенно исчезло миролюбие солдат. Они бросились с бешенством на ненавистного для них майора, сорвали с него эполеты, разорвали на нем в клочки мундир, осыпали его ругательствами, насмешками и, наконец, побоями...

(«Записки» Горбачевского)

Как видим, и там и тут совпадает не только общий смысл, но и отдельные обороты речи. Текст Горбачевского лишь эмоционально усилен и содержит некоторые фактические уточнения.

То же самое мы наблюдаем и при описании ряда других эпизодов восстания Черниговского полка. Сравним, например, описания в «Белой Церкви» и в «Записках» событий, происшедших 3 января 1826 г.:

... 3 января вступили в Ковалевку, в которой в 11 часов был привал. Солдаты вытребовали съестных припасов и вина. Управляющий в Ковалевке г. Петровский пригласил к себе Муравьева и офицеров и с ними двух разжалованных, Ракузу и Грахольского; у него обедали; он и семейство его оказали им очень радушный прием. Разобрали бумаги, которые были захвачены Гебелем и с уничтожением его достались Муравьеву; одними варили кофе, другие оставили; в час пополудни выступили на Трилесы.

(«Воспоминания и рассказы», т. I, стр. 198)

... Черниговский полк выступил из Полог и в исходе 11-го часа вступил в деревню Ковалевку, где Муравьев дал солдатам роздых, остановись на площади против управительского дома. Он потребовал под квитанцию хлеба и водки для нижних чинов. Управитель доставил всего солдатам в изобилии, во время привала пригласил С. Муравьева и офицеров к себе на обед и угощал их радушно. Тотчас после обеда С. Муравьев вместе с офицерами пересматривал бумаги, взятые у него Гебелем в Василькове и опять отнятые в Трилесах; как бы предчувствуя ожидавшее его поражение, он сжег все письма, полученные от членов тайных обществ, и некоторые бумаги, относящиеся к сим делам. Те же, которые он, неизвестно почему, оставил, были впоследствии захвачены правительством.

В полдень Муравьев вышел из Ковалевки к Трилесам...

(«Записки» Горбачевского)

И вновь мы видим почти полное созвучие цитированных отрывков. Порой даже кажется, что перед нами не фрагменты двух различных текстов, а всего лишь два варианта одной и той же работы, носящие различную степень литературной обработки.

Обратимся теперь к очерку В. Н. Соловьева «И. И. Сухинов. Один из декабристов». Этот очерк, опубликованный впервые Бартеневым в «Русском архиве» 1870 г. (кн. 4-5, стр. 903-926) без указания автора, имеет столь разительные смысловые и речевые совпадения с «Записками» Горбачевского, что одно время считался даже его произведением и был включен в 1916 г. Б. Е. Сыроечковским в число сочинений Горбачевского1. Приведем несколько сопоставлений.

Скрываясь после разгрома Черниговского полка, поручик Сухинов нашел временный приют в деревне Гребенки в доме бывшего эконома. Провожая Суханова,

...эконом сам запряг лошадь в сани, дал Сухинову свое платье, 10 р. серебряной монетой и выпроводил на дорогу. Сухинов отправился на Богуславль и в первой полевой канаве бросил все, что оставалось у него от гусарского костюма...

(В. Н. Соловьев. Записка о И. И. Сухинове. — «Воспоминания и рассказы», т. II, стр. 25)

  ...хозяин пошел тихонько в конюшню, запряг лошадь в сани и, одев Сухинова в свое платье, снабдил его 10 рублями на дорогу и отправил в путь (...) наш странник выехал на Богуславскую дорогу и в первый ров бросил свое военное платье...

(«Записки» Горбачевского )

Сравним сообщения Соловьева и Горбачевского о раскрытии «Зерентуйского заговора»:

Козаков, проходя пьяный 22 мая мимо квартиры Черниговцева, объявил ему, что многие готовы к бунту, и что в этом участвуют секретные (так называли они государственных преступников).

(«Воспоминания и рассказы», т. II, стр. 29)

Пьяный Козаков, проходя мимо управляющего рудниками маркштейгера г. Черниговцева (...) объявил, что ссыльные составили заговор для освобождения своего, и что главные участники оного суть «секретные» (так называли всех государственных преступников).

(«Записки» Горбачевского)

Приведенные сопоставления со всей очевидностью свидетельствуют о генетической связи «Записок» Горбачевского и с «Белой Церковью» и с жизнеописанием Сухинова. В силу того, что Соловьев, Быстрицкий и Мозалевский были в каторжной тюрьме Петровского Завода единственными свидетелями описанных ими событий, предположение об использовании ими текста Горбачевского полностью отпадает. Те же самые причины исключают пользование всеми указанными авторами (включая и Горбачевского) каким-то общим, не дошедшим до нас источником. Такую работу  без участия Соловьева, Быстрицкого и Мозалевского просто некому было составить. Остается одно: при работе над «Записками» Горбачевский имел в руках и «Белую Церковь», отдельные эпизоды которой он включил во вторую часть «Записок», и жизнеописание Сухинова, легшее в основу третьей части. При этом Горбачевский не механически перенес в свой текст сведения из этих первоисточников, а частично переработал их, уточнил хронологию, дополнил новыми эпизодами и придал всему повествованию политическую остроту и публицистичность. Большинство дополнений и поправок фактического характера Горбачевский мог сделать опять-таки только с помощью Соловьева, Быстрицкого и Мозалевского или, во всяком случае, кого-нибудь из них. Таким образом, роль офицеров-черниговцев в подготовительных работах Горбачевского более или менее ясна.

Значительно сложнее установить степень персонального участия в предварительных работах Горбачевского других декабристов. Вчитываясь в текст «Записок» и сопоставляя его со следственными показаниями членов Общества соединенных славян, можно, естественно, предположить, что в числе лиц, чьими устными, а, может быть, даже письменными воспоминаниями воспользовался Горбачевский, были братья Борисовы, Я. М. Андреевич, В. А. Бечасный, M. M. Спиридов. Особенно близки к тексту «Записок» отдельные фрагменты показаний Петра Борисова — основателя Общества соединенных славян и ближайшего друга Горбачевского. Приведем в параллельном чтении один из наиболее ярких примеров такого совпадения.

На одном из совещаний Борисов 2-й спросил у Бестужева-Рюмина, какие меры будут приняты против того, если кто-либо из членов временного правления, опираясь на штыки, сам попытается установить самовластие? На это Бестужев-Рюмин

с жиром отвечал мне: «Как но стыдно вам о сом спрашивать, чтобы те, которые для получения свободы решились умертвить своего монарха, потерпели власть похитителей» (...) Мне стало досад-no. «Это хороша сказано; и» победитель галлов и несчастного Помпея пал под ударами заговорщиков э присутствии всего сената, а робкий 18-ти летний Октавий сделался властелином гордого Рима»,— сказал я сквозь зубы и отошел в сторону. После меня многие из присутствующих начали делать Бестужеву различные вопросы и большею частью самые пустые.

(Показания Петра Борисова на вопросе 1826 е. — ВД, т. V. стр. 63)

... «Как можете вы меня об этом скрашивать! — вскричал он с сверкающими глазами. — Мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей! Никогда! Никогда!» «Ото правда,— сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкой сомнения;— по Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного ого величием и славой, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавий, юноша 18 лет».

Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, сделанными Бестужеву, о предметах вовсе незначительных.

(«Записки» Горбачевского)

Трудно допустить, чтобы весь этот диалог, воспроизведенный в «Записках» почти со стенографической точностью, мог быть восстановлен Горбачевским только по памяти, без помощи Петра Борисова. Тем более, что в памяти самого Горбачевского, судя по его показаниям 1826 г., этот же эпизод сохранился более тускло и без тех подробностей, какие мы находим в «Записках». Горбачевский на следствии показывал: «Однажды (...) Петр Борисов спросил у Бестужева, „что когда сей государь уничтожится, то другой заступит его место", тогда Бестужев, вскочивши с своего места, вскрикнул на Борисова: „наследия никакого нет и не будет, все сие уничтожается, да и как вам не стыдно сие говорить; вы, который уничтожаете одного государя, разве допустите чтоб был другой",— тогда я видел, что Борисов ему на сие ни слова не отвечал, да и все молчали»1.

Приведенные выше совпадения между показаниями Петра Борисова и текстом «Записок» послужили М. В. Нечкиной главным аргументом для выдвижения гипотезы о том, что автором «Записок» об Обществе соединенных славян, вероятно, был Петр Борисов2. Но если бы это было действительно так, то чем же тогда можно объяснить явные противоречия между теми же показаниями П. Борисова и «Записками» даже в тех местах, где речь идет о личных действиях самого Петра Борисова? Так, например, признаваясь Следственной комиссии в том, что утром 16 сентября // С 299 1825 г. он принес Бестужеву-Рюмину клятву о готовности покуситься на жизнь императора, Борисов показывал, что это знаменательное для него событие произошло во время его свидания с глазу на глаз с Бестужевым-Рюминым. «Когда я вошел к нему,— пишет П. Борисов,— то он встретил меня следующими словами: А! Борисов! я и думал, что вы будете; потом спросил, слышали ли вы? Сказывал ли вам Горбачевский? Слышал и знаю все,— был мой ответ. Решаетесь ли вы на это? Я назначен и не отказываюсь; — Помните, это тайна для других членов. — Знаю. — Клянитесь. Я клялся и поцеловал образ, висевший у него на шее, после сего открыл ему, что я был основателем Славянского Союза...»1. В другом месте своих показаний П. Борисов даже подчеркивал, что весь этот разговор с Бестужевым происходил наедине, без свидетелей: «В третий раз был я 16 сентября рано поутру и говорил с одним Бестужевым»,— показывает Борисов2.

Совсем иначе передают этот эпизод «Записки» Горбачевского: «Борисов 2-й на другой день рано утром был у Муравьева и Бестужева (они вместе жили), которые, сообщив ему помянутую меру Южного общества, объявил ему, что он поступил в заговорщики, и взяли с него клятвенное обещание». Ясно, что, если бы Петр Борисов был автором «Записок», то не вступил бы сам с собой в противоречие по поводу того, с кем же он в то утро вел столь ответственную для себя беседу,— с одним ли Бестужевым, или с Бестужевым и с Муравьевым-Апостолом?

Но между «Записками» и показаниями П. Борисова имеются и более существенные для истории Общества соединенных славян расхождения. Рассказывая о совещаниях «славян» при обсуждении вопроса слияния с Южным обществом, автор «Записок» называет пять таких собраний. Первое состоялось в Лещине на квартире у Пестова и П. Борисова, а остальные — в Млинищах на квартире у Андреевича. На первом Бестужев-Рюмин произносил речь о Южном обществе, на втором Бестужев познакомил «славян» с «Государственным заветом», па третьем, происходившем в отсутствие Бестужева, отчитывался П. Борисов и был избран посредником Спиридов, на четвертом обсуждались «правила», выработанные Спиридовым, и был доизбран второй посредник — Горбачевский, на пятом собрании «славяне» принесли Бестужеву клятву революционной верности. «Записки» передают, что П. Борисов присутствовал на всех пяти собраниях и принимал в них деятельное участие. Иную схему дает в своих показаниях Петр Борисов. Он показывает, что у Андреевича было только три собрания, причем обсуждение «правил», предложенных Спиридовым, происходило на том собрании, на котором «Бестужева не было», что же касается времени избрания посредников и принесения «славянами» клятвы,  то, но Борисову, оба эти важнейшие моменты в слиянии Обществ произошли не на двух разных собраниях, а на одном — «последнем, бывшем 12 сентября»1.

Совершенно по иному оценивается присоединение Славянского общества к Южному в «Записках» и в приведенном выше письме Борисова 2-го к Головинскому 21 сентября 1825 г. В «Записках» оно рассматривается как непоправимая ошибка «славян», в письме же Борисова 2-го—как успех общего дела. Такое принципиальное расхождение во взглядах является важным аргументом против принадлежности «Записок» Борисову 2-му. Не лишне заметить, что изложение истории Общества соединенных славян начинается в «Записках» с 1824 г. Если бы их автором был Борисов 2-й, он, без сомнения, начал бы повествование с возникновения тайных кружков «Первого согласия» и «Друзей природы», предшествовавших Славянской организации. В пользу этого утверждения говорит следующий факт, запечатленный в следственных документах. Горбачевский, получив в декабре 1825 г. от Андрея Борисова для передачи его брату Петру материалы, относившиеся к ранним кружкам, «хотел изорвать или сжечь оные». Но Петр Борисов воспрепятствовал этому, сказав: «Так как моя политическая жизнь кончилась, и я хочу, взявши отставку, жить подобно друзьям природы уединенно и предаваясь размышлениям, то сии рисунки будут мне нужны, я буду писать историю о происхождении Общества друзей природы и Славянского союза и о их падении»2.

Против гипотезы М. В. Нечкиной выступают и авторские приемы составителя «Записок», в частности, неоднократно встречающиеся в «Записках» приподнятые характеристики Петра Борисова. Едва ли П. Борисов, с его исключительной скромностью, мог сам себя наделять такими эпитетами, как «врожденная недоверчивость Борисова», «притворное хладнокровие и улыбка сомнения» Борисова. Сомнительно, чтобы он мог сам о себе написать: «Энтузиазм Бестужева (...) восторжествовал над холодным скептицизмом Борисова 2-го, ожидавшего успеха от одних усилий ума и приписывающего все постоянной воле людей». Добавим, что вряд ли П. Борисов написал бы о себе (да еще дважды!), что он «получил от его брата записку» (т. е. от Андрея Борисова).

Приведенные соображения не оставляют места гипотезе о принадлежности «Записок» Петру Борисову. Вместе с тем, зная творческий метод Горбачевского, опиравшегося в своей работе на устные и письменные традиции, и учитывая при этом его дружеские связи с П. Борисовым, можно легко объяснить близость отдельных мест показаний Борисова с «Записками» Горбачевского. Подобно тому, как Горбачевский использовал в «Записках» рассказы Соловьева, Быстрицкого, Мозалевского и других декабристов,  он мог воспользоваться и воспоминаниями Петра Борисова. Однако при несомненном и широком использовании Горбачевским припоминаний своих товарищей, весь замысел его работы, ее композиционный план, выводы и оценки, которые в ней содержатся,— все это принадлежало лично Горбачевскому, было плодом его литературного и исследовательского творчества.

Анализируя внешнюю и внутреннюю структуру «Записок» Горбачевского как памятника литературы. Ю. Г. Оксман установил, что тенденции мемуариста «к возможно более красочной и драматической передаче фактического материала» привели его к мастерскому введению в повествование программных речей, сентенций и даже вымышленных диалогов действовавших в описываемых событиях исторических лиц, диалогов — «искусно построенных по методам античных жизнеописаний, археологов-беллетристов школы Бартелеми и русских их подражателей карамзинской эпохи». По высоким художественным образцам «оживляя словесную ткань своих мемуаров, И. И. Горбачевский и в приемах идеологического заострения их не был свободен от литературных воздействий». Особенно разительны связи «Записок» об Обществе соединенных славян с публикацией И. И. Давыдова «Секта пифагорейцев» в «Вестнике Европы» (1819, № 9). Этот рассказ о создании, формах быта, достижениях и гибели тайного общества пифагорейцев представлял собой перевод одной из глав книги известного французского просветителя Бартелеми «Voyage du jeune Anacharsis en Grèce» (Paris, 1788)1.

При издании «Записок» Горбачевского в «Русском архиве» 1882 г. цензура произвела довольно значительные купюры в уже отпечатанной книжке журнала, урезав текст в девяти местах. Бартенев склонен был объяснить эти цензурные изъятия случайным стечением обстоятельств. В заметке «О записках Горбачевского» он писал: «К сожалению, тогдашнее министерство (1882), злобясь на Каткова и не желая показать этого, назначило вообще для всех московских изданий особого цензора, и первое московское издание, попавшее ему в руки, была 2-я книга „Русского архива". Ревность неофита увлекла его дальше меры и, прежде чем подыскать цензурную виновность „Московских ведомостей", он накинулся на тени прошлого, так что „Записки" Горбачевского были задержаны и во многих местах урезаны...»2.

Между тем, для органов цензуры было совершенно ясно, что в обстановке реакции 1880-х годов публикация «Записок» Горбачевского даже в таком специальном и малораспространенном журнале, каким являлся  «Русский архив», будет иметь, несомненно, политическое звучание. Опасения цензуры красноречиво раскрывает «Представление» Московского цензурного комитета, направленное в Главное управление по делам печати. В нем говорилась:

«В представленной в Московский цензурный комитет 13 сего апреля второй книжке „Русского архива" обращает на себя внимание статья: Записки неизвестного из Общества соединенных славян. Статья, по объяснению редактора „Архива", замечательна по беспристрастному изложению и важная потому, что Общество соединенных славян было весьма мало известно в нашей печати. Насколько беспристрастны записки современника и участника в смутных событиях 1825 г., читателю трудно судить, но зато все внимание его приковывает к себе свидетельство современника о том, что замыслы тайных обществ и, в частности, бунт Черниговского полка, имевших целию цареубийство и истребление привилегированного сословия, вызывали полное сочувствие со стороны местных жителей и нижних военных чинов. Многие из офицеров Черниговского полка оставляли свои места, из солдат же — никто. Далее значится из статьи, что восстание Черниговского полка при других обстоятельствах могло бы иметь благодетельное влияние на судьбу России и было бы новою эпохою жизни русского народа. Погибшие в этом восстании называются мучениками свободы, а смерть их выставляется, хотя и позорно, но высоко. В конце „Записок" есть до крайне тяжелая картина исполнения приговора над осужденными, а выше предпосылаются слова одного из осужденных, который говорит, что правительство не наказывает осужденных, а мстит им, что цель всех его гонений не исправление, не пример другим, а личное мщение робкой души.

Соглашаясь с цензором, рассматривающим „Русский архив", в том, что статья много теряет значения своего потому, что является на страницах строго специального и в публике мало распространенного издания, Цензурный комитет не мог не признать основательным и того мнения цензора, что в настоящее время едва ли могут быть уместны даже и в специальном журнале статьи, которые воскрешают из сравнительно неотдаленного прошлого идеи цареубийства и социального переворота, а потому определил: „о доложенной статье довести до сведения Главного управления по делам печати"»1. Одновременно в Петербург сообщалось, что весь тираж журнала, находившийся в типографии, опечатан, а набор — рассыпан2. Началось,— как писал впоследствии Бартенев,— время «бесплодных объяснений и двухмесячных хлопот». В результате издателю «Русского архива» все же удалось получить санкцию министра внутренних дел на выпуск в свет задержанного цензурой журнала, но с непременным условием, чтобы  из текста «Записок» «были сделаны исключения, указанные Комитетом».

В архиве Главного управления по делам печати сохранился ряд документов, относящихся к дальнейшей цензурной истории «Записок» Горбачевского. Среди них: перечень страниц второй книги «Русского архива», подлежащих изъятию, сообщение московского генерал-губернатора князя Долгорукова в Главное управление по делам печати о том, что эти изъятия произведены «с надлежащей правильностью и точностью» и что переверстанный во многих местах журнал 12 мая 1882 г. выпущен в свет, и, наконец, сообщение того же Долгорукова о том, что «27 сего мая уничтожены сожжением при Басманном частном доме выдержки из 2-й книжки журнала „Русский архив"...»1. Согласно дошедшему до нас акту, сожжено было девять пачек вырезок, изъятых из 1009 экземпляров журнала2. Между тем, в цитированном выше «Представлении» Московского цензурного комитета говорилось, что 13 апреля к 2 часам пополудни (момент наложения ареста на журнал) в типографии было отпечатано 1200 экземпляров «Русского архива».

Таким образом, часть экземпляров 2-й книжки «Русского архива» сохранилась без цензурных изъятий и текст «Записок» в них остался в том виде, как он первоначально был напечатан Бартеневым. Один из таких полных экземпляров и был использован при печатании «Записок» отдельными изданиями в 1916 и 1925 гг.

Уже после выхода 2-го издания «Записок» в Пушкинский Дом Академии наук в Ленинграде поступила полная рукописная копия «Записок» Горбачевского, принадлежавшая известному собирателю старообрядческих документов В. Г. Дружинину. Как пишет Ф. Г. Шилов, Дружинин собирал старинные книги, рукописи по поморскому старообрядчеству, чем приобрел широкую известность, и «кроме того он собирал русские запрещенные книги или издания, покалеченные цензурой, но с тем, чтобы они были без вырезанных страниц»3. Этим, видимо, и объясняется наличие в его коллекции полной рукописной копии «Записок» Горбачевского. Проведя внешний анализ этой копии, М. В. Нечкина отмечала, что общий ее вид — пятна типографской краски, следы пальцев наборщиков, типографская разметка зеленым карандашом и другие признаки — не оставляют сомнения, что перед нами экземпляр типографии «Русского архива», переданный из редакции непосредственно для набора4. Однако нельзя согласиться с предположением исследовательницы о том, что и эта «наборная» копия едва ли доносит до нас подлинный текст «Записок», что «переписанная  для типографского набора, она, может быть, уже отразила редакционную правку, предварительно проведенную на подлиннике или предшествующей копии»1. В связи с этим напомним еще раз историю публикации («Записок» в «'Русском архиве». В редакционной заметке к «Запискам» Бартенев тогда писал: «Подлинная рукопись этих „Записок" была привезена из Сибири. Она писана до того мелко, что из одной страницы ее выходит по нескольку печатных. Достоуважаемый Александр Иванович Баландин принял на себя труд снять с нее список, по которому она здесь печатается»2. Не вызывает никакого сомнения, что речь здесь идет о «наборной» копии. В этом удостоверяет нас и сличение почерка «наборной» копии с подлинными письмами Баландина, сохранившимися в архиве Бартенева. Учитывая мельчайшее письмо сибирской рукописи, невозможно допустить, чтобы на ней могла быть произведена Бартеневым какая-либо редакторская правка, как предполагает М. В. Нечкина. Из цитированных выше слов Бартенева видно, что промежуточных копий «Записок» не было. Что же касается «наборной» копии, то почти на каждой ее странице можно найти следы тщательнейшей сверки ее с оригиналом (ссылки на трудно читаемые слова в оригинале, оговорки о пропусках и пробелах в оригинале и т. д.). Следов же каких-либо произвольных редакторских изменений содержания «Записок» в «наборной» копии нет.

О стремлении редакции «Русского архива» сохранить в неприкосновенности подлинный текст «Записок» свидетельствует и письмо Баландина к Бартеневу. 1 июня 1882 г. Баландин писал: «Очень рад, что вам удалось спасти для потомства весьма интересный документ, и судя по первоначальному и окончательному числу страниц — без особенно значительных пропусков (...) Так как было бы довольно скучно сравнивать статью с корректурными листами, то вы весьма одолжите меня, сообщив мне указание страниц, на которые покусилась цензура»3. Трудно предположить, что такое письмо могло быть написано, если бы Бартенев до опубликования «Записок» внес в них какие-либо изменения. Таким образом, «наборная» копия «Записок» Горбачевского является наиболее полным и, видимо, самым близким к их оригиналу текстом.

В, Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох

+ + +

В период завершения работы над рукописью книги скончался (12 июня 1961 г.) Борис Евгеньевич Сыроечковский.

Борис Евгеньевич родился 12 апреля 1881 г. в г. Владимире. Окончив в 1906 г. историко-филологический факультет Московского университета,  он многие годы преподавал историю в московских гимназиях, ведя одновременно научно-исследовательскую, литературную и методическую работу.

После Великой Октябрьской социалистической революции Б. Е. Сыроечковский работал в ряде школ, рабфаков и высших учебных заведений г. Москвы.

Известны заслуги Б. Е. Сыроечковского в развитии архивного дела в нашей стране. С 1924 г. он состоял научным 'Сотрудником Центр архива РСФСР, выполняя обязанности секретаря «Комиссии для издания материалов по истории движения декабристов». Им написано и отредактировано свыше 80 различных статей, книг и сборников документов. Значителен вклад историка в дело введения в научный оборот новых материалов, связанных с восстанием декабристов. В 20—30-х годах им подготовлены и изданы следственные дела П. И. Пестеля и СИ. Муравьева-Апостола, «Записки» И. И. Горбачевского и другие материалы, имеющие первостепенное значение для научного изучения движения декабристов. Много сделано Б. Е. Сыроечковским для установления различных редакций важнейшего памятника идеологии декабризма — «Русской правды» Пестеля. В 1954 г. под редакцией Б. Е. Сыроечковского и Н. М. Дружинина был издан сборник статей «Очерки из истории движения декабристов». В 1960 г. под редакцией Б. Е. Сыроечковского и И. В. Пороха вышел в Саратове сборник С. Н. Чернова «У истоков русского освободительного движения».

Несмотря на преклонный возраст и болезнь, Борис Евгеньевич до последних дней жизни продолжал научную работу, щедро делясь своими обширными 1 знаниям:и с товарищами и учениками.

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

Могила И.И. Горбачевского в Петровском Заводе.