В.А. Обручев
Воспоминания о Горбачевском
... Меня привели к дому начальника завода, горного инженера H. H. Дубровина, который принял меня вполне официально, буркнул весьма немногие слова; но на вопрос мой, что ему угодно будет приказать насчет моего помещения, отвечал: i«A это уже как вам самим угодно будет распорядиться». Затем я представился помощнику начальника завода, тоже горному инженеру А. Н. Таскину, и получил от него совет тотчас отправиться к И. И. Горбачевскому, который мне окажет всяческое содействие (...)
Дом И. И. Горбачевского, куда я проехал после представления начальству, находился на главной улице и представлял из себя простую избу, но избу больших размеров, сложенную из чрезвычайно толстых бревен — не знаю, какого дерева, лиственницы или особенной сосны,— получающих от времени не наш обыкновенный серый цвет, а иокрасна-бурый, очень красивый. Хозяин был крупный человек и все у него было крупное. Передняя изба, с тремя большими окнами, состояла из одной комнаты, без перегородки. Мебель самая простая — стол перед диваном, поставленным спиной к окнам, громадный. Книг довольно много. Печь голландская беленая. Соответственных размеров была и кухня в задней половине избы, где хозяйствовал старик повар-самоучка Калинка. Двор, обставленный хозяйственными постройками, был очень большой.
Ивану Ивановичу было в то время шестьдесят три года. Он был широкий мужчина, несколько выше среднего роста, с крупной, мало поседевшей головой, причесанной или растрепанной на манер генералов александровых дней, но при пушистых усах и бакенбардах. По внешности он был бы на своем месте только в обстановке корпусного командира. И говор у него был важных старцев, барский, чисто русский, без малейшего следа хохлацкого происхождения или сибирского навыка. Такой же барский, всегда благосклонный, был у него и взгляд. Во всем он был барин, и прежде всего в щедрости. Он мог не дать совсем, когда не было — и тогда он конфузился,— но дать щепоткой, отсчитать он не мог. Под львиною наружностью был он человек добрый и нежный до слабости, изысканно вежливый и деликатный. В школе, где он учился, воспитателями были иезуиты, и я его дразнил, что в нем все еще сохраняются разные, к обольщению людей направленные ухищрения. Костюм всегда был один: по утрам серый халат на белых мерлушках, рубашка красная, а затем суконная черная сюртучная пара, местного мастерства, без притязания на современность, двубортный жилет с воротником поверх высокого галстука. Дневной обиход был неизменно один: утром — чай, трубка, хозяйство, почта, посетители — и в числе их всегда плутоватый машинист, причастный к исполнению заказов, по которым Иван Иванович комиссионерствовал. И всегда облака дыма. Затем, около полудня, надев картуз с прямым козырьком и черное пальто, старик уезжал обедать к начальству в присланном за ним экипаже, который в свое время и привозил его обратно. Часика два-три спустя начальство неизменно являлось к нему беседовать и читать газеты за вечерним чаем. Карт не было. К этой компании иногда присоединялся сосед купец Белозеров; бывали и некоторые другие лица. Читал он аккуратно «Петербургские ведомости» и «Revue Britannique». Имел также множество нумеров «Revue des deux mondes», которые ему присылал наш дипломатический агент в Пекине Бюцов. Любимой книгой, которую он всего чаще брал, ложась в постель, были ламартиновские «Жирондисты», и французские книги он вообще значительно предпочитал русским. Но французской его речи я не слыхал.
Меня он принял до крайности ласково и любовно, и тотчас распорядился поместить меня в передней избе одной покровительствуемой им крестьянской, или точнее, заводской семьи. Эти добрые отношения, установленные им в первый день нашего знакомства, и с благодарной отзывчивостью принятые мною, продолжались, без малейшего облачка, до последнего дня бытности моей в Заводе и поддерживались затем письменным путем до последних дней его жизни. Его последнее письмо ко мне, написанное уже ослабевшей рукой, было от 12 декабря 1868 г., а умер он, после двухлетней мучительной болезни, 9 января 1869 г.
В бытность мою в Заводе я никогда не вызывал его на рассказ о далеком прошлом; но, конечно, он не мог не касаться этого, также как и о недавней муравьевской эпохе. Показывал он мне также собранные им портреты товарищей, вошедшие в издание Зензинова, и при этом, разумеется, знакомил с более интересными личностями. Понятно, однако, что при частых, почти ежедневных отношениях, подобный архивный материал мог иметь вообще лишь весьма второстепенное значение. Горячую симпатию к личности Ивана Ивановича, любовное уважение к нему внушали прежде всего его чрезвычайная доброта, живое, участливое отношение ко всем, отсутствие всякой заботы о себе. Свой правильный, трезвый взгляд на вещи он доказал тем, что не захотел возвратиться в Россию. Ему было разрешено жить в Петербурге, куда усиленно звала его сестра (в супружестве Квист), причем ее сын, известный профессор фортификации, поддерживал ее настояния посулами, что они будут жить вместе и разговаривать. Ничего другого, конечно, и нельзя было написать; но понятно, что это не прельстило старика, который привык быть барином в своей избе и в сношениях со всеми окружающими, и близко сроднился с хорошо ему знакомым, прекрасным и в то время по-своему вольным краем. Да, в то безтелеграфное, безрельсовое время, в глухих углах Забайкалья была своего рода воля — воля чистого воздуха, на малых хотя вершинах, воля простой жизни, вдали от ненужных условностей и всего, что засоряет, гадит и принижает душу. Даже в условиях ссылки и я мог в том крае изведать эту толю, и за это навсегда его полюбил.
Иван Иванович постоянно читал мне письма, которые получал от других декабристов, а также свои ответы. Всех чаще писал кн. Евг. Оболенский — всегда очень длинные письма в елейно-религиозном духе; затем, тоже длинно, но о делах земных, писал Д. И. Завалишин. Довольно аккуратные сношения были с Н. Д. Фон-Визиной и с М. А. Бестужевым, тоже не пожелавшим покинуть свой Селенгинск. Однажды Иван Иванович ездил с ним повидаться и оттуда проехал в Кяхту, к пограничному комиссару Пфаффису. Очень заботливо снарядили и укутали старика, так как дело было уже в морозную осеннюю пору. Он восхитился кяхтинскими огородами и привез оттуда удивительных овощей, а также мороженые яблоки и очень вкусную пастилу, вроде желе или нашей мокрой клюквенной пастилы, но из разных хороших ягод.
Главным деловым корреспондентом и заказчиком Ивана Ивановича был золотопромышленник или управляющий приисками горный инженер, кажется, отставной полковник, Иван Францевич Буттоц, умный, образованный человек, который оказался моим истинным благодетелем, так как он аккуратно присылал мне (конные буряты привозили в сумах) газету «The Mail» и разные хорошие английские книги, из которых одну — «О свободе» Милля — в подарок, с надписью. Номера «Mail» постоянно сопровождали меня в моих дальних поездках и поддерживали во мне живое общение с миром, от научных вопросов и парламентских прений до туалетов высокопоставленных дам включительно. С английскими политическими деятелями я перезнакомился коротко. Раз Буттоц приезжал на Завод, и мы втроем обедали и ужинали у Ивана Ивановича, причем Буттоц угощал меня портером, говоря, что и в Петербурге кислее пьют.
Иван Иванович был склонен к несправедливым пристрастиям, и я горячо возмущался этой слабостью по поводу двух следующих проявлений. В семье, где я жил, были два маленькие мальчика, трех-двух-летние, и вот старшего гораздо лучше одевали и каждодневно водили к старику, где сажали на диван к его столу и обильно кормили. Он никогда не говорил, не выражал никаких детских чувств, сидел неподвижно и только ел, упершись большим вдумчивым лбом в пространство. А бедному младшему никогда не перепадало ни одной крохи. Одинокий, часто обижаемый, он бегал по двору в затасканной рубашонке, и однажды, поймав курицу, стал ее топить в кадке, приговаривая: «Что, не любишь!» — слова, которые он, без сомнения, часто слыхивал сам. Затем была во дворе маленькая собачка, Мушка, и жила счастливо, пока не подарили ее хозяину борзого щенка, который вырос в нескладную, не чистых статей, чрезвычайно трусливую собаку. Мушка сразу все потеряла, а любимцу покупали громадные порции мяса, которое бы годилось людям. Однажды нелепая борзая вырыла перед домом громадную яму. Я указал Ивану Ивановичу на это безобразие; но он и тут нашелся: толкнул бедную Мушку ногой и сказал: «Это она его научила».
За время бытности моей в Заводе материальное положение Ивана Ивановича стало резко клониться к упадку. Завод работал плохо, как и должно все плохо идти при бедственных навыках сибирских рабочих: заказы, исполняемые дурно, с большими просрочками, стали сокращаться. Сократилась, а потом и вовсе прекратилась поставка древесного угля на Завод, которая также давала кое-что. Сначала типичные угольные повозки выезжали каждое утро со двора на нескольких лошадях, при двух-трех работниках; а под конец все это исчезло, а печать оскуднения легла на сделавшихся ненужными хозяйственных постройках. В личном обиходе все оставалось по-прежнему, только помаленьку ветшало, да меньше народа стало кормиться на кухне.
Во все время бытности на Заводе я болен не был, и личности заводского врача не помню. Говел всегда аккуратно петровским постом, когда меньше народу, вследствие чего слышал при отпуске имена непривычных святых. Очень старый, одичалый священник неизменно спрашивал меня, не занимаюсь ли ворожбой.
Подводя итог моей заводской жизни, я должен сказать, что добродетели в ней было мало. Но в Заводе продолжались начатые в крепости и тобольском остроге старательные, чуткие чтения, по ночам в избе, днем на горе, в глухом уголку сибирского леса; там впервые я изведал далекие прогулки с мыслями, навеянными этими чтениями, сознание продолжающейся живой связи с миром, от которого я был отделен, и теплое, верующее отношение к далекому дому и другим, всегда мне дорогим лицам. Да, еще раз и от всей души помяну я добром эти заводские годы, лучшие без сравнения в моей жизни. Если живу, так только крупицами и остатками того, что тогда сказалось душе. Если бы в глухом сибирском Заводе я жил так же благонравно, но и так же тупо, как жил впоследствии, я бы давно утратил человеческое подобие. Горячие думы, когда им нет исхода или диверсии, тяжелая вещь. От них близко к могиле или сумасшествию. Возможность потери умственных сил другим путем я понял гораздо позднее, может быть, слишком поздно.
Но, помянув с таким добрым, любящим чувством мою заводскую жизнь, я должен, однако, прибавить, что мучительнейший ужас ссылки заключается именно в сознании, что всякое убогое благополучие, какое себе устроишь, ежеминутно может быть разрушено по презренному извету, по прихоти пьяного или непьяного негодяя, который знает, что ему за это простят другие мерзости и его наградят. Это сознание меня не покидало и все более давало себя знать, по мере того, как вести с запада становились мрачнее и «проклятый вопрос» озлоблял и приучал людей к зверству — на вечную пагубу озлобляемых и озверелых.
Меня продержали на Заводе дольше, чем бы по закону следовало; конечно, без намерения, а по общей административной неисправности. В силу закона, мои три года работ должны бы сократиться при условии добропорядочного поведения, до двух лет восьми месяцев (может быть, даже до двух лет четырех месяцев, не помню).
Меня привезли на Александровский завод в половине ноября 1862 года; значит, следовало бы перевести на поселение никак не позже половины июля 1865 года; а совершилось это лишь в половине сентября. Напомню по этому поводу о страшной неправде, творившейся над всеми, осужденными на каторгу, строчкой закона, в силу которой все терзания многомесячного, нередко годового и более, этапного пути не зачитывались в срок наказания и претерпевались в жестокую к нему придачу.
Итак, 13 сентября, под вечер при возвращении с двумя приятелями с большой прогулки — охоты со стороны Луниной горы, я нашел у себя на столе бумагу о переводе на поселение с высылкой в Иркутск. Как ни привязан я был ко многому на Заводе, но тем не менее без колебания решил выехать на следующий же день, в праздник мне с тех пор навсегда памятный. Хозяйки моментально принялись за белье (вспоминаю хорошенькую хозяйскую дочь Сашу и ее подругу Катеньку); раньше, чем стемнело, я видел его уже развешанным во дворе; а с утра пошло глаженье и стряпня дорожной провизии. Со стороны благосклонного начальства препятствий не встретилось и провожатый казак был своевременно представлен в мое распоряжение. Утром я простился со всеми, с кем следовало, обошел и все ближайшие любимые мои места, которые на прощанье представились мне в полной красе, при чудной погоде. Много я тут говорил стихов и пел, вероятно,— возносился душой. Свободно дышала грудь, легки были тогда ноги. Излишне пояснять, что прощание с Иваном Ивановичем было проникнуто искреннейшим чувством. Не мог он, конечно, не иметь при этом печальных мыслей; но он об них не говорил, а только желал мне счастья. Мы выехали, когда уже совсем стемнело, в двух повозках, так как оба сына хозяйки и еще один близкий приятель проводили меня до первой станции, где мы дружески поужинали и переночевали. Утром, при той же чудной погоде, мы простились с самыми горячими выражениями чувств...
