Валентина Колесникова

Жизнь — как один счастливый день
(Камилла Петровна Ивашева)

Судьба этих двух людей складывалась очень похоже на известную сказку: после множества самых разных препятствий и приключений влюбленные, побеждая зло, счастливо соединяются. И заканчивается сказка успокоительным сообщением: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день».
Да, эти несказочные люди были очень счастливы.
Вот только жили недолго. И умерли почти в один день, с небольшим временным отстоянием — в один год.
А начиналась несказочная, но счастливая жизнь — двух красивых, талантливых, очень высокого духа молодых людей в богатом имении Ивашевых под Симбирском, на живописном берегу Волги.
Декабрист Н.И Лорер в своих мемуарах рассказал об этом так:
«Ивашев, получив блестящее светское образование, пользуясь огромным состоянием своего отца, наделенный от природы прекрасной наружностью и талантом к музыке, уроки которой брал у знаменитого Фильда, мог бы надеяться на счастливую будущность...
Имение его отца находилось в Нижегородской губернии на берегу прекрасной Волги, окруженное обширными садами и всеми затеями барства. Семейство Ивашевых проводило однажды лето в деревне, и юный Ивашев воспользовался отпуском, чтоб в кругу родных насладиться деревенскою жизнью.
В доме их жила старая гувернантка сестер Ивашева М. Dantu с прехорошенькой 18-летней дочерью своей.
Немудрено, что молодые люди сошлись, полюбили друг друга, и Ивашев не на шутку ухаживал за подругой своих сестер.
М-ль Dantu обладала великолепной каштановой косой», которая делала юную красавицу просто неотразимой...

***

Июльское утро было тихим, чуть прохладным, а воздух наполнен тонким, чуть сладковатым ароматом. На цветах в саду высыхала роса, и цветы будто говорили людям: «Пейте наш утренний аромат, пока не наступила жара. Аромат вечерний уже не будет таким тонким и изысканным». Рано вставший в это утро Василий Ивашев и уже совершивший быстрым галопом двухчасовую прогулку на любимом жеребце, остановился перед домом, у начала садовой дорожки. Он не заметил, как любовался им из окна мезонина отец — генерал-майор Петр Никифорович. Он знал, что его сын и среди лучших офицеров своего Кавалергардского полка отличался статью, красотой высадки и всегда побеждал на смотрах. Гордился Петр Никифорович и тем, что Василий, когда стал адъютантом командующего 2-й Южной армии П.Х. Витгенштейна, сделался любимцем графа.
Василий же, отдав поводья конюшему, быстро вошел в дом и, убедившись, что прислуга занята приготовлением к завтраку, а господа еще не выходили из своих комнат, бесшумно взбежал по лестнице и так же бесшумно очутился у дверей комнаты Камиллы. Прислушался. Она что-то не громко напевала по-французски — он понял, что она заканчивает туалет. Когда он, приподняв слегка дверь, чтобы не скрипнула, вошел в комнату, Камилла у зеркала ловко заплетала свою косу.
Василий, приложив палец к губам, призывал ее молчать, когда она увидела его в зеркале и испугалась. Он нежно обнял и поцеловал ее, а потом — неожиданно для себя, взял с ее туалетного столика ножницы и ловко отрезал нижний кончик ее косы.
Она несказанно удивилась и едва не заплакала, но он снова нежно поцеловал ее и прошептал:
— Это на память вечную.
С туалетного столика Камиллы он взял ее тонкий, приготовленный на этот день носовой платок, завернул в него свой трофей и, пряча его в карман, так же бесшумно вышел из комнаты.
Как и тогда, когда он вернулся с прогулки, он не заметил любовавшегося им отца, так и теперь не увидел отца, который наблюдал его таинственное посещение Камиллы.
За общими оживленными разговорами Ивашевых за завтраком никто не обратил внимания на пылающие щеки Камиллы и необычную молчаливость Петра Никифоровича.
День прошел, как обычно — в прогулках, катании на лодках, молодежь придумывала себе развлечения.
Василию с Камиллой удалось, оставив всех, уединиться в дальних аллеях парка. Оба были веселы, счастливы и беспечны — любовь не любит рассуждать, и прежде всего — о будущем.
О будущем подумал Петр Никифорович, которому в это утро открылась любовная тайна сына. После ужина он пригласил его в свой кабинет.
Петр Никифорович был человеком добрым, в высшей степени благородным и, как большинство военных, прямолинейным. Потому заговорил с сыном так, будто они уже имели разговор на эту тему прежде, а нынче явилась причина этот разговор продолжить:
— В твои лета, сын мой, естественно влюбляться. И даже жениться. 25 лет — самое на то время. И будь она ровня тебе, пусть даже и не очень богата, я бы женил тебя, не задумываясь!
— Папенька, о чем это вы? — пытался выиграть время Василий.
— Не лукавь, я все знаю, — осадил его Петр Никифорович. — Она и вправду девушка милая, умненькая и добрая. И красавица какая!
— Так жените нас! — попытался пошутить Василий, чем раздражил родителя.
— Не веди себя как шалопай! — остановил его отец. — Это разговор серьезный — я не вернусь к нему более. Потому хочу, чтобы в твоей голове поместилась истина: благородство дворянина не только в его ратных или других делах на пользу отечества. Не только образованность, светские манеры, уважение и почитание родителей. Но еще и ответственность за тех людей, с которыми ты входишь в тесные отношения. Это не только твои товарищи по полку, светские друзья. Но и в таком тонком предмете, как любовь.
— Но я люблю м-ль Камиллу и готов жениться, если вы, батюшка, благословите.
— Не благословлю. Не ровня она тебе. Она прислуга.
И чем быстрее ты ее оставишь, тем лучше для нее.
— Почему лучше? — взмолился Василий, уже понимая, что отец разлучает его с любимой и решения своего не изменит.
— А ты сам подумай! Разве честно и благородно играть репутацией женщины, если ты не имеешь возможности жениться на ней? А ты подумал о грустной, может быть, страшной будущности ее? Ты не можешь не знать о подобных историях.
— Но разве она не избежит такой будущности, если я женюсь на ней?
— Я не позволю тебе, сын, жениться на прислуге.
У меня уже есть на примете приличная и выгодная для тебя партия. Изволь разорвать эту связь.
Разговор их продолжался еще некоторое время, но ни просьбы, ни мольбы Василия на Петра Никифоровича не подействовали. Он был непреклонен и закончил разговор почти угрозой:
— Если не послушаешься, в тот же день отпуск твой закончится.
Василий не послушался. А на утро следующего дня у крыльца стояла дорожная коляска, на сборы отец выделил ему всего несколько минут. И минуту на прощание с домашними. Генерал-майор Петр Никифорович Ивашев досрочно отправлял сына из отпуска в Тульчин — к месту службы...

***

После отъезда Василия Камилла все силы душевные тратила на то, чтобы никто не заметил великое ее горе.
С ее хорошенького личика исчезла улыбка, она похудела и стала молчаливой. Все в доме знали, что она скучает по Василию — они были так дружны, так неистощимы в придумывании забав и увеселений. Замечали, конечно, и нежные взгляды, которыми они обменивались. Но это был обычный флирт молодого господина с прислугой, который испокон веков существовал и даже поощрялся в дворянских домах. Что это была первая, большая и глубокая любовь юной девушки, никому просто не могло прийти в голову. Так прошел почти год. И «грянул» декабрь 1825-го. Камилла с матерью жили теперь в Москве.
Петр Никифорович и все его семейство были потрясены известием об участии Василия «в противуправительственном заговоре», а главное — сообщением, что его заключили в Петропавловскую крепость. Отчаяние Камиллы, когда об этом узнала, было так велико, потрясение так сильно, что она серьезно заболела.
Врачи какое-то время опасались за ее жизнь и ничем не могли помочь, не зная, что не тело, а душа ее молила о помощи.
Видимо, во время одного из приступов отчаяния Камилла рассказала матери о причинах своего недуга, и о безмерной своей любви к молодому Ивашеву.
В это время уже был объявлен приговор декабристам, и Камилла умоляла мать добиться у Петра Никифоровича позволения разделить участь Василия и последовать за ним в Сибирь.
И колесо событий — а это было колесом судьбы и Камиллы, и Василия — завертелось.
Мать Камиллы Мария Петровна, поняв, насколько серьезны и любовь дочери, и ее решение, написала обо всем в Симбирск своей приятельнице г-же Санси — с тем, чтобы та передала ее письмо матери Василия Ивашева Вере Александровне. Так все стало известно Петру Никифоровичу Ивашеву.
Вместе было решено, что к гр. Бенкендорфу обратятся с прошением обе матери — с просьбой о разрешении Камилле следовать к Василию Ивашеву в Сибирь.
Бенкендорф доложил обо всем государю. Тот дал согласие — при условии согласия на этот брак и приезд девушки самого Ивашева. Государево разрешение и вопрос к Ивашеву отправились в Петровский завод.
А в это время П.Н. Ивашев получил из Сибири тайную весточку о сыне. Весточка эта сообщала, что сын его пребывает в глубочайшей меланхолии, которая может иметь худые и непредсказуемые последствия. Однако старший Ивашев и предположить не мог, насколько худы намерения его сына.

***

Н.В. Басаргин — как лучший друг и свидетель поистине чудесного поворота событий в жизни Василия Ивашева — в своих «Воспоминаниях» рассказал: Ивашев, пережив в каземате Читы приступы «меланхолии» — так называли в то время депрессию, при переезде в тюрьму Петровского завода задумал побег. При этом он не хотел думать ни о каких последствиях ни для себя, ни для товарищей, ни для родных. Был просто одержим этой идеей, и никакие уговоры, доказательства не помогали.
Тогда Басаргин, все-таки надеясь, что друг одумается, попросил Ивашева отложить побег на неделю, пригрозив, что иначе скажет об этом коменданту.
Ивашев согласился ждать неделю. И, видимо, воля Божия руководила Басаргиным, когда он задержал друга. Ибо в эту-то неделю и произошло чудо — декабристы рассматривали случившиеся именно так.
Однажды вечером, пишет Басаргин, когда они с Ивашевым были вместе в его камере, Василия вызвали к коменданту. Оба подумали, что Лепарский, может быть, как-то проведал о побеге. Ивашева долго не было. А когда вернулся, был растерян и обескуражен: «Комендант присылал за ним, чтобы передать ему два письма: одно от его матери, другое — матушки будущей жены его, — пишет Басаргин. — Комендант спросил его, согласен ли он жениться на девушке, мать которой писала это письмо.
В нем госпожа Ледантю открывала любовь дочери к ее сыну, ... эта любовь была причиной ее опасной болезни... Она упоминала также, что дочь ее ни за что не открыла бы тайны своей, если бы Ивашев находился в прежнем положении. Но что теперь, когда его постигло несчастье и когда она знает, что присутствием своим может облегчить его участь, доставить ему некоторое утешение, то не задумывается нарушить светские приличия — предложить ему свою руку.
Мать Ивашева отправила это письмо вместе со своим графу Бенкендорфу, и тот, с разрешения государя, предписывал коменданту спросить самого Ивашева согласен ли он вступить в брак с девицею Ледантю».
Н.И. Лорер вторит Басаргину и передает реакцию всех декабристов по получении этого известия:
«Старик Ивашев, который был рад, что находится на свете существо, могущее утешить в ссылке его любимого сына, пав к ногам государя, просил дозволения на брак сосланного сына.
Послали спросить согласия молодого Ивашева.
Я помню живо тот день, когда комендант потребовал к себе Ивашева для объяснений. Мы все принимали живое участие в судьбе нашего товарища. Когда-то этот брак совершится? Ведь нас разделяют 6000 верст со всем образованным миром! Но и в остроге время имеет свой полет».
За время этого «полета» Ивашев, дав радостное согласие на брак с Камиллой, начал деятельную подготовку к приезду невесты, уже совершенно забыв о бредовой идее побега.
Мало того, он просит позаботиться о ней в ее нелегком путешествии. Об этом узнаем из письма М.Н. Волконской, которая писала за П.А. Муханова из Петровского завода, когда переписка узников еще была запрещена (княжна Варвара Михайловна Шаховская — невеста Муханова П.А., умерла в 1836 г.).
М.Н. Волконская — В.М. Шаховской, 15 ноября 1830 г.:
«Муханов по просьбе своего товарища Ивашева обращается к вам с просьбой о том, чтобы вы позаботились о мадемуазель Камилле Ледантю, его будущей супруге. Она очень интересный человек и вызывает во мне чувство восхищения... Кто сказал бы, сколько есть таких невест, которые уже утешились, устрашились, окунулись в светскую жизнь!.. Все, что я узнаю о Камилле, укрепляет мое мнение о благородстве ее чувства и характера. Ее жених показал мне письмо, написанное ею госпоже Ивашевой-матери, где она ей заявляет о своем твердом решении ехать в Сибирь.
Это письмо продиктовано самыми щедрыми и вместе с тем очень тонкими чувствами: и в то же время оно написано с такой сдержанностью, какая подобает женщине, особенно такой молодой особе при условиях, в которых она находится».
Действительно, письмо Камиллы к Вере Александровне Ивашевой поражает и зрелостью, и благородством, и простотой совершаемого ею подвига, который она считает естественным поступком любящего.
В этом письме в ответ на похвалы ее самоотвержению она возражает:
«В чем же состоит моя заслуга? Я не приношу большой жертвы, отказываясь от света, который меня вовсе не привлекает. Мне дорого только мое семейство, с которым придется расстаться. Но вот уже четвертый год, как мои родные страдают за меня при виде моей непонятной скрытности, которая их так поражала... Любите меня, так же, как я вас люблю, любите меня как мать, которая позволяет мне посвятить жизнь для ее дорогого сына...
Вся моя добродетель заключается в моем чувстве к нему, и я ограничиваю свое честолюбие частицей любви, которую его родители согласятся уделить мне».
«Я не скрою от вас, — писала Камилла, — как я счастлива чувствами, которые он выражает, и как мне приятно быть в состоянии утешить и успокоить его почтенных родителей».
«Молитесь о вашей дочери! — обращается Камилла к Вере Александровне. — Я под рукою Провидения, оно доведет свою милость до конца и, надеюсь, не откажет мне в счастии скорого свидания с вами»...

***

Камилла собрала все силы, все мужество свое, чтобы быть твердой в разговоре с отцом любимого. Тот никак не мог поверить в искренность ее самоотвержения.
— Я люблю вашего сына. Люблю всей душой. Надеюсь, что и он, как говорил, любит меня. Но даже если разлюбил или любовь его теперь не столь сильна, как прежде, я готова последовать за ним.
— Дитя мое, я знал о вашей любви. Но тешил себя надеждой, что это обоюдное юношеское увлечение, и разлука ваша положит ему конец.
— Моя болезнь тому свидетель, что это не мимолетное чувство.
— Но знаете ли вы, что есть Сибирь?! Мало того, что там ужасный климат и жестокие морозы. Там дикие условия жизни, скверные жилища. Кроме того, там множество ссыльно-каторжных и разбойников. Ваша жизнь будет постоянно подвергаться опасности!
— Но живут же там и хорошие добрые люди! Там есть города и селения. Добрые люди и помогут мне. Может быть, приютят.
— Это только ваши прожекты. Истинная Сибирь — ужасна. Ведь именно туда ссылают преступников и ослушников! Мужчин! Сильных и крепких. А вы? Вы нежная барышня, да и здоровьем слабая. Вы же на верную смерть отправляетесь.
— Даже у самой слабой женщины есть такое грозное оружие, что победит все — и разбойников, и жестокие морозы и все, все!
— Оружие? — изумился Петр Никифорович. — Какое?
— Любовь!
— Это химерическое понятие кажется вам всесильным здесь, в тепле и уюте дома. Это грезы ваши, потому что вы и представить себе не можете, да и я, грешный, — какие сюрпризы может приготовить Сибирь.
Петр Никифорович еще долго устрашал Камиллу ужасами Сибири. Наконец, Камилла не выдержала и сказала неожиданно твердо и сурово:
— Мы все говорили с вами обо мне. А в беде ваш сын. Как бы мне плохо ни было — ему еще хуже. И если он будет знать, что рядом с ним преданный и любящий его человек — участь его облегчится. Ему станет теплее и радостнее в душе. Значит, что бы со мной ни случилось, хоть сколько-то, но я смогу ему помочь. Даже если он разлюбил меня. Я люблю его беззаветно, и буду любить всегда!
Потрясенный Петр Никифорович долго молчал. И в минуты этого молчания он понял то, что никогда не приходило ему в голову и что он почитал предметом упования праздных умов. Крепкие социальные  врата его представлений о миропорядке пали. Пали — без войн и революций. Прежде неведомая  ему искренняя любовь — до полного самоотвержения, снесли эти врата. Руку спасения его сыну и самому ему, его сердцу протягивала та самая «неровня», протягивала просто и бескорыстно. Ведь за весь разговор она ни разу не сказала о браке, о намерении соединиться с его сыном семейными узами!
Маленькая хрупкая девочка, дочь его гувернантки, ничего не прося взамен, как о милости умоляет о подвиге — да, подвиге великом во имя любви и готова к любому повороту судьбы в страшной Сибири.
Петр Никифорович медленно встал и так же медленно подошел к сидевшей в кресле девушке:
— Благодарю, о благодарю вас, м-ль Камилла! — он нежно поцеловал ее руку и тихо добавил: — Мы совсем скоро вернемся к этому разговору. — И вышел...

***

Вернуться к разговору пришлось гораздо скорее, чем почитал Петр Никифорович. Когда он из Сибири получил весточку, что сын находится не просто в плохом, но в плачевном состоянии, снова встретился с Камиллой.
Подал ей записку. Едва прочитав, вскочила:
— Я еду к государю. Мне говорили, что он разрешил нескольким женам последовать за мужьями.
— Так то женам! — печально сказал Петр Никифорович. — К государю поеду я. Но по-прежнему ли ты тверда ехать в Сибирь?
— Может ли идти о том речь? Я уж и салоп меховой купила! — горячо уверила девушка.
— Сердце ты мое золотое! — воскликнул генерал.
Он подошел к Камилле, обнял ее, будто дочь свою, и беззвучно заплакал. Когда она почувствовала на плече его слезы, тоже перестала сдерживаться и по-детски расплакалась. Они долго сидели на диване — плача, а потом утешая друг друга. И не было в эти минуты людей ближе, ибо их печаль, их боль сердечная была об одном и том же любимом человеке, попавшем в беду...
Когда Камилла утром следующего дня спустилась к завтраку, Петра Никифоровича уже не было. Еще затемно он отправился в Петербург.

***

Нетрудно представить, сколько тревожных волнений пережили все в доме Ивашевых, прежде чем пришло согласие на брак и царя, и Василия Ивашева, а потом и монаршее соизволение следовать в Сибирь м-ль Камилле Ледантю с тем, чтобы стать госпожой Камиллой Петровной Ивашевой.
Живо представляется и как готовились в доме Ивашевых к отъезду Камиллы. И Петр Никифорович, и жена его Вера Александровна продумывали каждую мелочь, каждый предмет, который мог пригодиться на жительстве в Сибири, особенно во время свирепых зим. Как умело и споро укладывала прислуга все это в карету.
Камилле повезло — когда пришли, наконец, все необходимые распоряжения и бумаги, было лето. Она ехала сносными дорогами и прибыла последней из 11 жен: не в Читу, а уже в новую тюрьму — в Петровском заводе, в начале сентября 1831 года.

***

В своих «Записках» Н.И. Лорер — это чувствуется по стилю повествования — не без удовольствия вспоминает трогательные, торжественные и даже смешные моменты приезда Камиллы:
«Полгода прошло после этого. В один ясный день мы были все на работе, как к толпе нашей прискакали два нарочно посланные крестьянина с уведомлением к М.Н. Волконской, что на последнюю станцию прибыла м-ль Дантю в карете. Лепарский позволил Ивашеву дожидаться ее прибытия у Волконской, а мы занялись приведением в порядок наружности нашего молодого товарища-жениха: кое-как повычистили его черный сюртучок, напомадили ему голову, расцеловали и отправили.
Мы видели, как к дому подъехала карета, как из нее вышла стройная женщина и побежала и повисла на шее своего возлюбленного, без цепей, которые Лепарский велел снять для торжественного случая.
Без чувств внесли ее в дом, но радость и восторг смертельны не бывают. Скоро она пришла в себя и была обвенчана в церкви.
Лепарский, в ленте, был по высочайшей воле их посаженным отцом, а двое друзей ссыльного — шаферами.
У Волконской был ужин, где все наши дамы радушно приняли в свой круг новую чету счастливых молодых».
Н.В. Басаргин: «Летом 1831 года (в начале сентября. — В.К.) приехала невеста Ивашева, молодая, милая, образованная девушка. Он успел приготовить дом и все, что нужно для первоначального хозяйства. Она остановилась у княгини Волконской и прожила у нее до свадьбы своей, которая совершилась дней через пять по приезде ее (16 сентября).
Я радовался, видя его вполне счастливым, и нашел в его супруге другого себе друга. Им позволили пожить у себя дома около месяца... По прошествии этого месяца она, по примеру других дам, перешла с мужем в его номер и оставалась тут до тех пор, пока всем женатым позволили жить у себя.
Свадьба Ивашевых не была уже так оригинальна, как Анненковых».
Третий свидетель — самый зоркий и наблюдательный — М.Н. Волконская, у которой первое время по приезде жила Камилла Петровна, в своих «Записках» дополняет сообщение Лорера и Басаргина:
«Наш дамский кружок увеличился с приездом Камиллы Ледантю, помолвленной за Ивашева... Это было прелестное создание во всех отношениях и жениться на ней было большим счастьем для Ивашева.
Свадьба состоялась при менее мрачных обстоятельствах, чем свадьба Анненкова. Не было больше кандалов на ногах, жених вошел торжественно со своими шаферами (хотя и в сопровождении солдат без оружия).
Я была посаженной матерью молодой четы. Все наши дамы проводили их в церковь.
Мы пили чай у молодых и на другой день у них обедали. Словом, мы начали мало-помалу возвращаться к обычному порядку жизни.
На кухне мы больше не работали, имея для этого наемных людей».
Поэт, князь Александр Одоевский был так тронут и восхищен дивной молодой красавицей Камиллой, а что еще больше ее невиданным поступком и отвагой, что посвятил ей стихотворение, которое назвал «На приезд в Сибирь к жениху» (в поэтических сборниках нашего времени оно по чему-то называется по первой строчке стихотворения. — В.К.)

По дороге столбовой
Колокольчик заливается
Что не парень удалой
Чистым снегом опушается?
Нет, а ласточка летит —
По дороге красна девица.
Мчатся кони... От копыт
Вьется легкая метелица,
Кроясь в пухе соболей,
Вся душою в даль уносится;
Из задумчивых очей
Капля слез за каплей просится:
Грустно ей… Родная мать
Тужит тугою сердечной;
Больно душу оторвать
От души разлукой вечною.
Сердцу горе суждено,
Сердце надвое не делится, —
Разрывается оно…
Дальний путь пред нею стелется.
Но зачем в степную даль
Свет-душа стремится взорами ?
Ждет и там ее печаль
За железными затворами.
«С другом любо и в тюрьме! —
В думе мыслит красна девица. —
Свет он мне в могильной тьме…
Встань, неси меня, метелица!
Занеси в его тюрьму…
Пусть, как птичка домовитая,
Прилечу я — и к нему
Притаюсь, людьми забытая!»

***

В Петровском заводе Ивашевы прожили четыре года. Их жизнь — сначала в каземате, в номере Ивашева, потом в снятом доме, когда женатым разрешили жить дома, — ничем не отличалась от жизни всех женатых декабристов.
Василий Петрович Ивашев очень дружил — и Камилла Петровна также — с Николаем Васильевичем Басаргиным. До последнего часа обоих Басаргин делил с ними радости и горести, нежно заботился о жене друга.
Поэтому его воспоминания об Ивашевых особенно дороги и достоверны.
Басаргин:
«Я имел большое утешение в семействе Ивашевых, живя с ними, как с самыми близкими родными, как с братом и сестрой. Видались мы почти каждый день, вполне сочувствовали друг другу и делились между собою всем, что было на уме и на сердце.
Приближалось время нашего поселения, и мы желали только одного — чтобы не разлучаться по выезде из Петровского. Это желание впоследствии исполнилось.
Родные Ивашева просили о том графа Бенкендорфа, и он удовлетворил их просьбу.
У них родился сын, мой крестник, и это событие, можно сказать, удвоило их счастье. Хотя впоследствии, потеряв его на втором году, они испытали все то, что родительская нежность может испытать в таких случаях, но вскоре рождение дочери, тоже моей крестницы, утешило их и мало-помалу залечило их сердечные раны».
Камилла была не только хорошо образована, но и талантлива: любила и хорошо знала музыку, прекрасно играла на фортепиано, имела отличный голос. Еще в Петровском заводе, когда женатые с супругами жили в своих домах, а декабристам неженатым разрешалось по воскресным дням приходить к ним в гости, все очень любили пение Камиллы дуэтом с Марьей Волконской.

***

В годовщину свадьбы, 16 сентября 1832 года, Камилла написала матери: «Год нашего союза, матушка, прошел, как один счастливый день».
Она могла бы так написать и на вторую, и на третью годовщины — и на все такие короткие, выпавшие ей на долю восемь лет. Они были безгранично счастливы все эти восемь лет.
За эти годы у них (кроме умершего мальчика в 1834г.) годились дочь Мария (1835), сын Петр (1837) и еще одна дочь — Вера (1838).
В каждое рождение ребенка светом и счастьем озарялся их дом. Дом в Туринске они поначалу купили небольшой. Но через несколько лет, когда стала расти семья, Василий Петрович начал строить новый — просторный и удобный дом.
17 октября 1839 года прибыл на поселение в Туринск И.И. Пущин и остановился на отводной квартире. И на следующий же день к нему пришли Басаргин и Ивашев — уже старожилы Туринска.
«Ивашев потащил к себе, — сообщает Пущин в письме к Оболенскому. — Камилла Петровна необыкновенно добра и встретила меня как брата. Познакомился с почтенной матушкой и понимаю, как утешительно их соединение» (Мария Петровна приехала к дочери в феврале 1839 г.). Дом Ивашевых стал родным и притягательным для Пущина, как для Басаргина (летом 1839 г. он женился). Добрым духом этого дома была, конечно же, Камилла Петровна — нежная и заботливая мать и жена, радушная и гостеприимная хозяйка.
Пущину, к сожалению, недолго оставалось наслаждаться обществом этой удивительной женщины и испытывать на себе ее заботы постоянно. Его воспоминания, такие же дорогие своей достоверностью и любовью к Камилле Петровне и другу Ивашеву, приходятся на события трагические, неотвратимые...
Пущин — Оболенскому, 12 января 1840 г.:
«30 декабря Ивашев лишился доброй жены своей — ты можешь представить, как этот жестокий удар поразил нас всех. Трудно привыкнуть к мысли, что ее уже нет с нами.
Десять дней только она была больна — нервическая горячка прекратила существование этой женщины. Она расставалась с жизнию, со всем, что ей дорого в этом мире, как должно христианке.
Укрепившись причащением святых тайн, она с спокойной душой утешала мужа и мать, детей благословила, просилась с друзьями. Осиротели мы все без нее. Эта ранняя потеря тяготит сердце невольным ропотом. Ивашев горюет, но понимает свою обязанность к детям: она заставляет его находить твердость, необходимую в таких трудных испытаниях. Ему подает достойный пример достойная Madame Ledantu. Я с истинным уважением смотрю на ее высокую покорность воле Провидения».
Пущин — Якушкину, 19 января 1840 г.:
«Без нее опустел наш малый круг. Эта ранняя потеря набросила ужасную мрачность на все окружающее. 2-го января мы отнесли на кладбище тело той, которая умела достойно жить и умереть с необыкновенным спокойствием, утешая родных и друзей до последней минуты».
Этой же искренней любовью, восхищением и острой болью от ее внезапной и ранней кончины проникнуты письма Пущина ко всем декабристам, разбросанным на поселении в разных уголках Сибири. Это было общее горе всей декабристской семьи, тем более, что этой потере предшествовала еще более ранняя — Александрины Муравьевой. Сибирь поглотила самых молодых, самых самоотверженных и от того самых беззащитных из «ангелов-жен». Неисповедимы пути Господни...
Спустя почти два месяца после ее кончины Пущин писал Свистунову:
«Кочевал на двух квартирах, теперь переселился... к Ивашеву в исполнение давнего приглашения доброй Камиллы Петровны, которая, видя хлопоты холостого моего, глупого хозяйства, непременно хотела меня от них избавить.
Грустно, что она нас покинула. Ее кончина, как вы можете себе представить, сильно поразила нас — до сих пор не могу привыкнуть к этой мысли. Воспоминания о ней на каждом шагу».
Пущин — Оболенскому, апрель 1840 г.: «Она унесла с собой все земные радости... С половины марта мы живем в новом доме Ивашева, который всех нас просторно помещает. У меня две отдельные большие комнаты. Бываю один, когда хочу, и в семье, когда схожу вниз. Хозяева рады постояльцу».
И.Д. Якушкину, май 1840 г.: «Для меня (Ивашевы) делают большое одолжение, что хлопочут за меня и приняли в свою артель. Эта мысль принадлежит покойной Камилле Петровне. Она первая пригласила меня на хлебы. Ужасно недостает ее для всех нас здесь».
Пущин — Е.А. Энгельгардту, бывшему директору Лицея, с которым переписывался все годы ссылки и которому поверял события своей и товарищей жизни; июль 1840г.:
«Я часто говорю о вас с тещей моего товарища Ивашева, у которого я постояльцем живу. Она в старые годы нанимала квартиру у вас в Петербурге и очень хорошо вас знает, хотя знакомства между вами не было.
Она приехала к дочери, девять месяцев только прожили вместе: судьбе угодно было, чтобы мать похоронила дочь. Трое малюток остались на ее попечении, она помогает отцу в воспитании сирот».
Пущин скромно умалчивает, что и он, и Басаргин помогали Ивашеву в воспитании детей и в массе бытовых дел и забот. Ведь дети были совсем маленькими: Марии — 4 года, Петру — 2 и годовалая Верочка, когда их матери не стало. Однако новое страшное горе пришло в ивашевский дом ровно через год после трагического ухода Камиллы. Поистине громом среди безоблачного неба для всей декабристской семьи стало сообщение Пущина в письме к Якушкину о внезапной смерти П.В. Ивашева от апоплексического удара. И.И Пущин — со слов Басаргина и всех домашних, доктора — подробно рассказывает (в письме И.Д. Якушкину) о смерти Василия Петровича:
«Вечер (27 декабря 1840 г. — В.К.) кончился обыкновенным порядком. Ивашев был спокоен, распорядился насчет службы в кладбищенской церкви к 30-му числу, велел топить церковь всякий день. Отдавши все приказания по дому, пошел перекрестить сонных детей, благословил их в кроватках и отправился наверх спать.
Прощаясь с Марьей Петровной, сказал, что у него болит левый бок, но успокоил ее, говоря, что это ничего не значит.
Между тем, пришедши к себе, послал за доктором, — и лег в постель. Через полчаса пришел Карл (фельдшер Кароль Казимирович Юдинович, сосланный поляк. —В.К.). Тронул его пульс — рука холодная и пульс очень высок. Карл пошел в комнату возле — взять ланцет. Возвращается и видит Ивашева на полу. В минуту его отсутствия Ивашев привстал, спустил с кровати ноги и упал без чувств.
Бросают кровь — кровь нейдет. Трут, качают — все бесполезно: Ивашев уже не существует.
Между тем пришел Басаргин, которого успели позвать, когда Ивашев послал за лекарем. Он, видя эту картину, спрашивает, ничего не понимая:
— Ивашев, что с тобой?
Ответу нет. Глядит — вся левая сторона головы и грудь покрыта синими, багровыми пятнами. Карл плачет. Весь дом на ногах. Марья Петровна совсем синяя стоит над телом. Так ее застает Прасковья Егоровна, прибежавшая с мужем. Увели старуху в ее комнату.
Наверху — покойник, внизу — сонные дети и плачущая старуха пред образом на коленях.
Все это было между девятью и десятью часами...
Одним словом, 30-го декабря вместо поминок Камиллы Петровны в тот самый час, как она скончалась, хоронят Ивашева, который сам для себя заказал обедню».
Эта горькая ирония Пущина, который вместе со всеми декабристами оплакивал уход Василия Петровича, не смогшего пережить разлуки с любимой, объяснима: заказать обедню на годовщину смерти жены и быть отпетым на этой обедне — редчайший случай в жизни людей. И очень значимый: любовь этих двух людей была так сильна и глубока, что, видимо, Господь не разлучил их — призвал в горнее и Василия Петровича.
Редкая преданность, редкая любовь — и за то великая милость Божия.
Пущин — Оболенскому, январь 1841 г.
«Теперь на наших руках (Пущина и Басаргина. — В.К.) четверо детей, из которых старшему 68 лет — это их бабушка, приехавшая похоронить и дочь, и зятя. Ты можешь себе представить, как эти два удара подействовали на бедную женщину...
Ты спрашиваешь, что будет с этими малютками? Не могу думать, чтобы их с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что это дозволение не замедлит прийти... Бог не оставит сирот. Странно было бы сомневаться в Его помощи. Кажется, никакая человеческая сила тут не может противустать...
Часто спрашиваю себя: как и каким образом я с ними соединился и почему ни ее, ни его уже нет? Где разрешение этих вопросов? За месяц до этого писал ко мне Ивашев (Пущин был в Тобольске на лечении), что ему нездоровится. Я советовал ему делать больше движения.
И здесь ему Басаргин то же говорил не раз. В день своей смерти нисколько не чувствовал себя хуже — сам заказал обедню в кладбищенской церкви, в память своей жены к 30-му числу, и на этой обедне его самого отпевали.
Все жители соединились тут — он оставил добрую по себе память в Туринске, где потерял в течение двух лет мать, отца, жену и где, наконец, и сам лег. С трудом верю, что его нет. И часто ищу своего хозяина».
Пущин — Якушкину, январь 1841 г.:
«Дети необыкновенно ко мне привязаны. С Машенькой всякое утро занимаюсь. Петя и Верочка беспрестанно со мной. Верочка уверяет, что меня узнала (Пущин несколько месяцев лечился в Тобольске). По крайней мере бросилась ко мне, когда я вошел, и они все мне приготовили пирожки и ждали с часу на час. С Марьей Петровной поплакали. Я поселился возле них, чтоб быть ближе. Верх пуст. Дай Бог, чтоб все шло, как теперь, пока не придет позволения сиротам возвратиться к родным... Машеньку с Петей переводят к Басаргину: они с женой переезжают сюда (т.е. в дом Ивашевых, на второй этаж. — В.К.)».
Не довелось ни дня пожить в новом, большом доме Камилле Петровне, а Василий Петрович прожил в нем всего несколько месяцев. В доме, где они мечтали родить еще много детей и жить здесь до старости, ибо никто уже не надеялся на царскую милость возвращения домой.
И вот теперь старушка Мария Петровна Ледантю стала матерью двух друзей зятя, которые не оставили ее с внуками в беде и теперь переселились в этот новый красивый дом, чтобы помогать и заботиться о них всех.
Они же, друзья Ивашева Пущин и Басаргин, принялись за активные хлопоты, чтобы Мария Петровна с детьми как можно скорее отправились к родным в Россию. И здесь произошел нередкий чиновничий казус, стоивший нескольких месяцев продолжения сибирской ссылки старой женщины, «добровольной изгнанницы» с тремя сиротами на руках.
Оказалось, что в бумагах, посланных в Петербург с сообщением о происшедшем и прошением отправить Ивашевых в Россию, были указаны только дети, без упоминания Марии Петровны, ибо — по здравому смыслу — само собой разумелось, что дети едут в ее сопровождении. Да и родные уверили Марию Петровну, что в их просьбе Бенкендорфу она, безусловно, упоминалась.
Как и всегда в России, чиновничьи волокита и промахи, не раскрываются. Возмущению всех декабристов не было предела. Конечно, протест и возмущение в письмах к родным выразили все декабристские жены. Безусловно, до Петербурга это дошло и, вероятно, в какой-то степени ускорило отъезд Марии Петровны с детьми в июне 1841 года.
Отправляя Марию Петровну Ледантю в Россию, ни Пущин, ни Басаргин не волновались о будущности детей Камиллы Петровны. Дети в России обретали все: дом, любящих родственников, материальную обеспеченность.
Н.В. Басаргин сообщал всем декабристам об этом с радостью: «Я невольно удивлялся той неограниченной любви, которую родители Ивашева и сестры его питали к нему. Во всех их письмах, во всех их действиях было столько нежности, столько заботливости, столько душевной преданности, что нельзя было не благоговеть пред такими чувствами.
По смерти родителей Ивашева и его самого с женою сестры отдали трем детям все его со стояние, которое следовало на долю отца, если бы он осуждением не потерял прав своих, и которое — по закону — принадлежало уже им, а не его детям».
И.И. Пущин рассказал в письме Д.И. Завалишину о счастливом завершении грустной истории Ивашевых:
«Я жил вместе с ними (Марией Петровной и детьми. — В.К.), пока они не уехали в Симбирск. Теперь они живут у тетки, княгини Хованской (сестры Камиллы Петровны). Машенька мне пишет очень мило. Опекун их Андрей Егорович Головинский. Дела финансовые и образование детей идут очень хорошо. Скоро соберется с именья капитал, назначенный тетками в пользу детей Ивашева. Они трое будут иметь 450 тысяч ассигнациями. И этот капитал до возраста будет нарастать процентами».
Духовный же капитал, который оставили детям их родители — Камилла Петровна и Василий Петрович, а также друзья Пущин и Басаргин, вся декабристская семья, был неисчерпаем до конца жизни детей Ивашевых: все трое дожили до конца XIX века (1896, 1897 гг.).

Источник