2
1840. ‹Начало года, до апреля ›
С.
Это письмо, глубокоуважаемый Алексей Петрович, вручит Вам Гвардейского Генерального штаба штабс-капитан Милютин, один из самых отличных офицеров Армии с умом, украшенным положительными сведениями, он соединяет практический взгляд и не на одни военные предметы. К тому же примерной храбрости, благороднейших чувств, он во всех отношениях был мне полезен и приятен. Приласкайте его и расспрашивайте о чем хотите. Он столько знаком со всем, что здесь происходит, что передаст Вам изустно хорошо и подробнее, нежели позволило бы то письменное изложение. Он расскажет Вам также о семейном моем быте, где он был принят по достоинству. Он скромен и даже несколько застенчив. Вам нужно будет его ободрить. За этим у Вас дело не станет.
Пребывание г-на Головина в Петербурге не только не приносит пользы, по крайней мере линии, но запутывает только и затрудняет дела. С того времени я в беспрерывной полемике с Петербургом по самым важным вопросам военным и гражданским (des ques tious vitales). Ему почти во всем отказывают, и недостаточное внимание к нему, отражается на дела и лица. Несколько уже недель я провожу в тяжкой и неприятной работе, от которой равнодушие к пользам службы, столь обыкновенной, могло бы меня избавить, но преданность и любовь к Государю и России не позволяют мне уклониться от моего долга, хотя бы это возбудило уснувшие неприязни и повлекло за собой для меня неприятности.
С Г. Головиным я продолжаю быть в самом приязненном отношении, и не хочу верить, по крайней мере, умышленному противодействию мне (Mais saus aller pourtaut). Что касается до Раевского я вынужден этого военного фигляра вывести на чистую воду, иначе надобно было бы допустить много важного и неисправимого вреда. Говоря языком картежных игроков, он играет на свои, и вовсе не думает ни о чем другом.
Юношу вашего ожидаю.
Душой преданный П. Граббе
Ставрополь. 15-го февр. 1840.

4
1841 ‹апрель›
G.
Два дня тому, достойнейший Алексей Петрович, получил я Ваше письмо от 24-го марта и 400 рубл. асс. для молодого Горского. Он уже обмундирован и отправлен к г‹енера›лу Зассу на Лабу. Все Ваши приказания на его счет с точностию исполнены.
Не смейтесь, благодетель моих лучших лет, над действиями моими в здешнем крае. Кому лучше Вас известно, по каким причинам целый ряд поражений этого неприятеля может еще не вести к окончательному покорению. Что вместе с тем нужны работы по обширному плану, исполнение которого требует времени и терпения. Добрую волю имею и это вековое дело, надеюсь и на мою долю несколько подвинуть, если здоровье не изменит и неприятности не выгонят.
В эту минуту положение мое тягостно. Жена после родов вот уже три недели почти в отчаянном положении. Между тем я должен отправиться в экспедицию, оставить жену в этом положении, восемь человек детей и весь дом без всякого родственного надзора. Богу известно чем это кончится! Сохраните мне Вашу необходимую для меня приязнь и верьте постоянной преданности Вашего
Граббе. Ставрополь 7-го апреля 1841.

6
1845
ответствовано 8 февраля 1846 [33 - Написано рукой Ермолова.]
К.
Трудно и неловко после многолетнего молчания приняться за первое письмо. Но не могу и не хочу долее молчать, чтобы за неудовольствием не последовало и совершенное забвение, что быть может уже и случилось. Но в нашем взаимном отношении, Вашем – благодетеля, начальника редкого, потом могу ли сказать, почти друга, в моем – Вами в нежной молодости взысканного благодеяниями, ободрением, примером столь высокого образца, самым лестным сближением, тогда отеческим, потом дружеским. Для Вас это молчание незаметно и если вами замечено, то это новое доказательство Вашего снисхождения, для меня же оно тяготит меня как упрек, тяжело выговорить, почти как упрек в неблагодарности и неразумии, ибо кто может не дорожить перепиской с Ермоловым? Если сердитесь, то Вы сами строже этого ничего не выдумаете, но Вы уже не сердитесь – я знаю в Вашей душе уголок, мало кому известный, Вами тщательно от света скрываемый, в котором таится сокровище, всегда готовое доброты и нежного снисхождения для немногих, между которыми я занимал одно из первых мест в свое время. – Так ли Алексей Петрович? А это просто была лень, общая знакомая.
Но о чем может писать к Вам добровольный отшельник, зарывшийся в деревни в Малороссии, занятый почти исключительно обязанностями отца большого семейства, важными и утешительными для него, но без занимательности для всякого другого. Впрочем, счастье Ваше, что я пишу к Вам зимой, иначе не миновать бы Вам идиллического описания красивого местоположения, приятного моего приюта, теплого неба Малороссии, полного счастия, которое я почти догонял на этот раз верхом, в ежедневных скачках с моими старшими мальчиками чрез поля и долы. Все это продолжалось до самого декабря, и прекратилось внезапным нашествием зимы со всем ее причетом.
Мы остаемся и зиму в деревне, да и вообще не располагаем, я мог бы сказать, и не можем ее оставить без новых каких либо обстоятельств. Призыв на действительную службу нашел бы меня совершенно здоровым и столько же готовым, но чем я долее здесь остаюсь, тем менее он становится вероятным, ибо продолжительное отсутствие мое без сомнения толкуют не в мою пользу, если вообще не вовсе меня забыли. Но я не имею средств для поездок в Петербург, чтобы освежать себя в памяти, тем менее могу прожить там, даже в каком бы то ни было городе. Спешу прибавить, что в этом не могу обвинять никого кроме себя, ибо содержания мною получаемого при собственных, хотя небольших средствах, было бы достаточно везде, если бы я не был окружен большим семейством, восемь человек детей, с учителями и гувернанткой. Но во время болезни моей жены, пятеро уже были определены в казенные заведения самым милостивым образом и сходно с моим желанием. Остальных также готова была взять на свое попечение великодушная Императрица, а жену для излечения отправить с доктором за границу. Но, по ея выздоровлении, для сохранения детям матери, вовсе не постигающей возможности разлуки с ними, я собрал их опять всех около себя. От того только мне иногда трудно, но, зато, сколько утешения и отрады! Привычка к занятиям приятно наполняет все остальное от семейства время.
Вот Вам Алексей Петрович, кажется довольно полный отчет в моем положении, которого выгодные и слабые стороны Вы проникните одним взглядом. Покуда небо хранит здоровье в моей детской колонии как доселе, будьте, уверены, что мне хорошо.
Отзовитесь, хотя одним словом, на это первое послание всегда и всей душой преданного и признательного вам
Павла Граббе.
Мой адрес: в Прилуки Полтавской губ.
Хутор Тимчиха
Декабря 16-го 1845.

8
1841.
О.
С. Блотница 28-го февраля 1847.
Довольно, кажется, дал я Вам отдохнуть от однообразных писем деревенского жителя. Теперь начинаю бояться, чтобы скромный уголок, мною в Вашей всеобъемлющей памяти занимаемой, не достался другому лицу или предмету во владение – в таком случае эти строки должны служить мне вместо протеста. Эти приказные выражения дадут Вам быть может повод подозревать, что я от скуки в деревне занялся тяжбами, нет, кроме этой одной, Вашему решению подлежащей, я вовсе их не имел и не имею, что говорят, довольно редко в этом крае. Вам забавно должно показаться, что я даже ни во что не вхожу по управлению, в намерении при себе еще жену мою, мать такого большого семейства, приучить и приохотить без меня заниматься делами. Служба, или то, что еще и службы непреклонные, она, неотвратимая, могут каждую минуту оторвать меня, и тогда я, без опасения за будущность моего семейства, могу составить все (от этого всего голова не закружится) в руках если еще неискусных, то по крайней мере привычных. Жена двадцатью годами меня моложе.
Не Вы одни, я сам смеюсь этому странному вступлению письма, которым так, без доклада и без спроса ввожу Вас в среду моего семейства и даже в порядок хозяйства. Теперь уже делать нечего останемся в нем. И о чем ином может к вам писать житель хутора, в целую зиму никуда и ни к кому не выезжавший и почти никого кроме своих не видевший, и то и другое без малейшего сожаления, ибо выбора мало, чтобы не сказать, что его вовсе нет. За то, после ничем не заменимых всегда живых часов семейного шума, что в молчании кабинета перечитано, пересмотрено, перечувствовано, поверено, умирено, замечено, то стоит, конечно, впечатлений даже блестящих, но гораздо чаще пустых дней, в так называемом большом свете проводимых. Эти ощущения принадлежат не легкому письменному, но более строгому перу и не прозрачной почтовой бумаге. Из них составилась бы порядочная, если не по содержанию, то по толщине книга.
Не скоро наступит и для меня время оставить все это, чтобы везти старшего сына, оканчивающего свой пятнадцатый год, в неизбежный Петербург, для открытия юноше удобнейшей точки, с которой бы выпустить его на опасный бег, curse au clocher жизни. Мне предстоит разыгрывать роль отца, снискивающего для своего детища благосклонных взглядов чуждых судей, оценителей его познаний и способностей.
Это напоминает мне любезного Льва Васильевича Давыдова в этой роли, в последнюю мою бытность в Петербурге. Я и соберусь с силами и решимостью быть таким уже несносным и неотступным, каким видел его. Это мой идеал. Никому не было спасения и проходу и прекрасный, добрый Государь Наследник не знал, как от него отделаться и, кажется, наступил его наставительным преследованиям. Великий князь Михаил Павлович отсутствию обязан был спасением от его гонений. Обнимите за меня, Алексей Петрович, этого врага, неутомимого отца, пусть он приедет посмеяться в свою очередь надо мною.
Ваше письмо от 16 декабря дошло до меня вечером в последний день протекшего года. Оно было для меня утешительным заключением одного из лучших годов моей жизни. В спутники остальных лет я избираю самые возвышенные впечатления и привязанности. Судите по этому как дороги для меня выражения вашего во мне участия и приязни.
Граббе.