XI.

Что сталось с ротою поручика Ерофеева. — Усиление в Чушка–Кульском укреплении дизентерии, цинги и скорбута. — Общий упадок духа. — Исследование подъема на Усть–Урт. — Приказ об обратном выступлении. — Зимний оазис. — Озеро с камышом. — Дороговизна топлива. — Тайна молодых топографов. — Что значил чай. — Брошенный киргизами бульон. — Срытие Чушка–Кульского укрепления и взрыв землянок. — Фейерверк. — Обратный поход до Эмбы. — Выносливость уральских казаков. — Страшный буран, застигший колонну.

Прибывшая колонна не имела самого главного — теплого жилья, и солдатам довелось жить в войлочных джуламейках, так как землянки в Чушка–Кульском укреплении оказались далеко не так удобны, как на Эмбе, где солдаты два раза в день могли в них обогреваться: они были и тесны, и темны; к тому ж, в них лежала масса солдат, больных скорбутом… Оказалось, что поручик Ерофеев никак не мог увезти больных, согласно приказанию, из Чушка–Куля в Эмбенское укрепление именно потому, что у него тоже не было корма для верблюдов, и все больные непременно померзли бы дорогою в санях, так как некому было бы везти эти сани. Запас же сена в Чушка–Кульском укреплении оказался самый ничтожный. Крайне нездоровая вода, бывшая в укреплении, поспособствовала тому, что когда пришла в Чушка–Куль отдельная колонна, то в роте Ерофеева четвертая часть солдат была уже больна дизентерией, цингою и тем же скорбутом; а люди гарнизона, заболевшие ранее, лежали со сведенными ногами, и лишь немногие из них могли кое–как ползать по земляному холодному полу полутемных землянок, заменявших теперь лазаретные палаты… В укреплении было тихо и мертво, как в разрытой могиле: чувствовался общий упадок духа… Покойников хоронили ежедневно; между ними приходилось уже хоронить и офицеров… Голодные степные волки окружали по ночам укрепление целыми стаями, поднимали ужаснейший вой, раскапывали могилы и съедали похороненных людей… В отряде днем и ночью стали происходить частые пропажи; похищалось исключительно то, что могло гореть: плохо лежавшая веревка, деревянная лопата, служившая для отгребания снега и забытая у джуламейки, и проч. — все это тотчас же исчезало…

Так прошло восемь дней. У генерала Перовского к нравственным и душевным страданиям присоединились еще и физические: у него открылась старая турецкая рана в груди, и начались, кроме того, невыносимые легочные спазмы, последствия удара, нанесенного ему, как говорили в отряде, огромным поленом по спине, на Сенатской площади, 14 декабря 1825 г.

В конце восьмого дня вернулся в укрепление посланный генералом Перовским, тотчас же по приходе в Чушка–Куль, маленький рекогносцировочный отряд под начальством полковника Бизянова [полковник Бизянов впоследствии был произведен в генерал–майоры и назначен наказным атаманом Уральского казачьего войска], для обследования и выбора подъема на Усть–Урт, в количестве 150–ти козаков, с одним 3–фунтовым орудием при офицере Генерального штаба Рейхенберге, одном козачьем офицере и двух топографах. Подъем на Усть–Урт был найден лишь в одном месте, по ущелью оврага Кын–Каус; все остальное были отвесные скалы, составлявшие когда–то, в доисторические времена, возвышенный берег моря. Снег на возвышенной плоскости Усть–Урта оказался на пол–аршина глубже, чем на пройденном пути. Получив это решающее известие, главноначальствующий пригласил в свою кибитку генерала Циолковского и всех наличных штаб– и обер–офицеров, бывших в колонне, объявил им о положении дела и приказал немедленно начать сборы к выступлению из Чушка–Кульского укрепления обратно на Эмбу.

— Сегодня же вечером будет отдан надлежащий приказ по колонне, — прибавил Перовский, и когда все стали выходить из кибитки, он попросил штабс–капитана Никифорова остаться.

— Сядьте и перепишите приказ об отступлении, — дрожащим от волнения голосом приказал он, — я уже составил его.

Никифоров сел к походному столику, на котором горели две восковые свечи, и наскоро переписал следующий «Приказ по отряду войск Хивинской экспедиции»:

Февраля 1–го дня 1840 года.

Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его. Невзирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны. Одно только нам изменило: значительная часть верблюдов наших уже погибла, остальные обессилены, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части пути продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ждать новых повелений Государя Императора; в другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого, при всех перенесенных трудностях. Всемилостивейший Государь и отец наш узнает обо всем.

— Дайте перо, я подпишу, — попросил генерал Перовский, когда Никифоров прочел ему этот приказ.

— Но позвольте, ваше высокопревосходительство, я прикажу еще раз переписать бумагу набело…

— Ах, не мучьте меня, ради Бога! Дайте перо поскорее! Неужели вы хотите, чтобы я еще раз читал этот горький и неприятный для меня приказ?!.. — раздраженно проговорил главноначальствующий и, взяв перо из рук Никифорова, быстро подписал бумагу…

«Так сей приказ и был приложен к делу экспедиции не перебеленный», — говорится в записках Г. Н. Зеленина.

________

Утром на другой день, 2 февраля, во всех отдельных частях колонны был прочитан отданный генерал–адъютантом Перовским приказ об обратном отступлении отряда на Эмбу… Приказ этот произвел большое оживление в колонне: словно она получила разрешение выступить из зачумленного города…

Солдаты живо принялись разметывать глиняную стену и довольно солидный бруствер, сделанный изо льда и снегу вокруг всего укрепления; затем тщательно вынимали весь лес из землянок — рамы, дверные косяки, подпорины и пр., словом, самый ничтожный кусочек дерева был бережно вынут и отложен для топлива во время предстоящего обратного похода… Затем рассчитали, что можно взять с собою на 2 т. уцелевших еще верблюдов и что следует уничтожить. Более 1.500 четв. ржаной муки и сухарей, т. е. 6–недельное продовольствие всего отряда, было рассыпано по снегу и развеяно по ветру; все излишнее железо побросали в Чушка–Кульское озеро. Бывший в плитках бульон, более 250 пудов, был частию роздан людям на руки, а остальное решили взять с собою, наложив на верблюдов; но киргизы, при навьючке и во время пути, бросали потихоньку бульон в снег, так как они считали плитки эти ни к чему не годными кирпичами, напрасно лишь отягчающими их верблюдов, и когда впоследствии хватись этого бульона, не нашли в обозе и стали требовать его от киргизов–верблюдовожатых, то наивные сыны степей спокойно объявили, что они по прибытии в Оренбург, взамен этих маленьких кирпичей, обязуются доставить русским войскам большие, еще более тяжелые, «настоящие» глиняные кирпичи…

Вечером 3 февраля, накануне выступления, жгли все сигнальные ракеты и фальшфейеры; огонь и треск отогнали далеко от укрепления волков, сбиравшихся целыми стаями каждый вечер вблизи Чушка–Куля. Киргизы видели такой фейерверк в первый раз, и он им очень понравился. Перед самым рассветом колонна выступила в обратный поход, разделившись, для удобства движения в пути, на четыре отделения и устроив мины в оставляемых землянках; когда вся колонна отошла от Чушка–Куля с версту, зажженные фитили в минах догорели, и начались взрывы… Киргизы в суеверном ужасе попадали на землю и долго тряслись как в лихорадке…

В день выступления было 28° стужи [–35°C], накануне 30° [38°C], в два последующие дня, т. е. 5 и 6 февраля, было 27° [34°C], при сильном северном ветре.

________

Обратный поход из Чушка–Кульского укрепления был рядом непрерывных страданий и тяжких бедствий для отступающей колонны, таявшей с каждым днем как воск на огне… Несмотря на наступивший уже февраль, морозы продолжали держаться все время от 26 до 29° по Реомюру [33—36°C], при сильных ветрах и частых буранах. На ночлегах колонна останавливалась иногда без всякого порядка; как только следовал сигнал «стой», то солдаты раскидывали свои джуламейки там, где кого застал этот сигнал… Единственными людьми, не боявшимися морозов, были уральцы, выносливость коих была изумительна. Вот один случай, происшедший в колонне во время обратного похода на Эмбу. Денщик генерала Циолковского Евтихий Сувчинский повел однажды поить лошадей своего барина на озеро, попавшееся на пути ночлега: прорубая лед железным ломом, он нечаянно уронил его в воду; зная, что за эту оплошность придется поплатиться спиной, Сувчинский обратился к уральским козакам с просьбою помочь его горю, вытащить как–нибудь лом из воды…

— Почему не достать! — отвечал один из козаков, — достать можно; но только купи, брат, полштоф водки…

За этим, конечно, дело не стало: денщик сбегал к маркитанту Зайчикову, купил водку и принес к проруби. Козак преспокойно разделся, его обвязали веревкой, он спустился в воду, нащупал лом, взял его в руки и вынырнул на поверхность воды, в проруби… Морозу в это время было 31 градус [39°C]. Козак накинул на себя тулуп и надел валенки, выпил с маленькой передышкой весь полштоф, схватил платье и побежал в свою джуламейку; там уже он оделся как следует. Потом козак этот говорил пехотным офицерам, видевшим всю эту историю, что они, козаки, во время багренья рыбы на Урале, часто упускают в воду свои пешни и достают их таким именно простым способом, во время самых сильных морозов.

На упомянутое озеро отряд напал чисто случайно, уклонившись, во время бывшего накануне бурана, с старого пути в сторону. Озеро это было для колонны истинным оазисом. Во–первых, не надо было оттаивать снег для воды, для питья лошадям и верблюдам; а во–вторых, по краям озера оказалась такая масса камыша, что все повеселели, развели огни, сварили себе горячую пищу и совершенно отогрелись. Уходя с ночлега, все очень жалели, что, за слабостью немногих оставшихся в живых верблюдов, нельзя было захватить этого топлива с собою в запас… И действительно, до Эмбенского укрепления в колонне никто почти не разводил огня ни для варки пищи, ни для того даже, чтобы немного отогреть закоченевшие члены и согреть хотя один чайник воды… Исключения были очень редки: если кому–нибудь из штабных или имеющих более средств офицеров удавалось, с помощью добычливых уральцев, получить несколько фунтов топлива, в виде, напр., старой веревки, куска дерева или обломка доски и т. под., за все это платилось если не на вес золота, то почти на вес серебра.

Только в одной джуламейке молодых топографов многие замечали, что несколько вечеров подряд горит там соблазнительный огонек… Все удивлялись, откуда это у топографов завелись большие деньги на покупку топлива, и охотно пользовались радушным приглашением молодых людей выпить у них стакан чаю… Тайна эта осталась в то время нераскрытою, и лишь спустя 51 год один седой как лунь 75–летний старик, отставной подполковник Г. Н. Зеленин, добродушно улыбаясь, передавал мне, что они жгли в то время футляры и лубочные короба от имевшихся у них различных инструментов, астролябий, мензул, цепей и пр., а самые инструменты преспокойно укладывали в холщевые мешки, которые были надеты сверх этих футляров и коробов, избавляя таким образом себя от замерзания, а верблюдов от излишней ноши.

От замерзания или, по крайней мере, от болезни, происходящей вследствие продолжительного озябания тела, не спасали офицеров ни водка, ни спирт, ни ром, ни коньяк; единственным спасением был горячий чай. Пища у офицеров была не многим лучше, чем у солдат: запасы маркитанта Зайчикова были давно уже на исходе и продавались по баснословно дорогим ценам; никаких своих продовольственных запасов у офицеров уже не было, и приходилось поэтому довольствоваться теми же сухарями, размоченными в снеговой воде… Оттого–то все и старались добыть хоть немножко топлива, чтобы иметь возможность вскипятить чайник с водой и напиться чаю. «Это неоцененный напиток зимою, — говорится в одном частном письме о походе на Хиву, — по выпитии двух стаканов, тотчас разливается необыкновенная теплота по всему телу, человек делается свежее и бодрее, а усталость совершенно пропадает»… По словам боевых, заслуженных офицеров, проведших все свои 35 лет службы в степи, чай даже летом, в самый страшный жар, в 2 и 3 часа дня, производит необыкновенно целебное действие: сначала появляется сильный пот, а потом, когда тело обсохнет немного, то становится чрезвычайно легко, утомление проходит и человек делается крепким и свежим.

________

9–го февраля колонну застигнул в пути необыкновенно жестокий степной буран… В этот день, когда отряд выступал с ночлега, было прекрасное, тихое утро с небольшим, всего 4° [5°C], морозом; полагали, что днем, когда взойдет и начнет греть солнце, мороз совсем исчезнет или дойдет до нуля; а потому кто из офицеров имел тулупы, снял их и велел убрать на верблюдов, валенки с ног тоже все сняли, так как в них было очень тяжело идти по снегу. Но не прошло и двух часов, как начался ветер, перешедший вскоре в такой порывистый, что буквально сваливал пеших людей в снег, а лошадям и верблюдам совсем мешал идти. Мороз стал крепчать и дошел до 27° [34°C]; замела такая вьюга, что в десяти шагах ничего не было видно, и в степи, среди белого дня, стало вдруг так темно, как в сумерки; словом, начался страшный буран, случающийся только в здешних необъятных степях, так прекрасно и верно описанный в «Капитанской дочке» Пушкина…

Генерал–адъютант Перовский приказал остановить колонну, и все, конечно, стали на тех самых местах, где их захватила метель, так как идти, в темноте, было некуда. Верблюдов с своими вьюками нашли в этом адском степном хаосе очень немногие; джуламейки довелось раскинуть с большими, самыми мучительными усилиями; об огне нечего, конечно, было и думать… Всю ночь свирепствовала эта разыгравшаяся снеговая стихия; многие готовились к смерти. Вдруг, на счастие отряда, к утру буран стал стихать… Но когда совсем рассвело и надо было подняться с ночлега, то, прежде чем выступить в поход, довелось совершить печальный обряд нескольких похорон разом… И лишь маленькие снеговые бугорки, образовавшиеся на месте ночлега, могли поведать буйному ветру в этой безлюдной степи о количестве жертв и о тех страданиях, которые выпали в эту приснопамятную ночь на долю геройской горсти русских воинов, безмолвно и безропотно полагавших живот свой в борьбе со стихийными силами…

XII.

Возвращение на Эмбу. — Сага–Темирский лагерь. — Официальные и действительные потери. — Две новые неудачи. — Железная натура генерала Перовского. — Новая услуга султана Айчувакова. — Отъезд генералов Перовского и Молоствова в Оренбург. — Прибытие в Оренбург. — Поляки и татары и их ожидания. — Ходатайство о новой экспедиции в Хиву. — Отказ из Петербурга. — Выступление отряда с Эмбы. — Взрыв укрепления.

Между 14 и 17 февраля все четыре отделения колонны стали подходить к Эмбенскому укреплению, пройдя, следовательно, 170 верст от Чушка–Куля в 12—14 дней. Для них, по распоряжению Перовского, были уже заготовлены особые лазаретные места в нескольких верстах за Эмбой, по р. Сага–Темиру: для здоровых людей поставлены новые киргизские кибитки, а для больных просторные камышовые балаганы; лишние котлы переделаны на печи, и пр.; несколько десятков уцелевших верблюдов были отогнаны в камыши, росшие по берегам Сага–Темира, для самопрокормления. Из двух тысяч этих несчастных животных, взятых колонною из Чушка–Куля, пало, за время 12—14 дней, 1780 голов, то есть почти 90%…

Тотчас же по прибыли в Эмбу колонны, генерал–адъютант Перовский отправил второе официальное донесение в Петербург о неуспешном походе предпринятой экспедиции в Хиву.

На Эмбу генерал–адъютант Перовский прибыл несколькими днями ранее колонны, уехав вперед после бурана 10 февраля. Он приехал едва живой: открывшаяся еще в Чушка–Куле рана в груди мучила его страшно; ему нужен был безусловный покой, а он, как известно, ехал за отрядом, хотя и в возке, но в те же двадцати– и тридцатиградусные морозы. Плохою и изрытою дорогою его страшно било и качало; он даже не имел, во время последних дней на пути к Эмбе, ни теплой пищи, ни горячего чая.

По прибытии на Эмбу, генерал узнал две печальные вести. Первая состояла в том, что десять парусных судов, отправленных в октябре 1839 года из Астрахани на Новоалександровск и далее с различными запасами и продовольствием для отряда, не могли, за противными ветрами, дойти до этого форта и вернулись обратно в Астрахань. Следовательно, на помощь с этой стороны рассчитывать было нечего. Вторая печальная весть, ожидавшая главноначальствующего в Эмбе, заключалась в том, что несколько сот свежих верблюдов, высланных по его требованию из Оренбурга сюда, на Эмбу, были отхвачены в степи кайсаками; сопровождавший же этих верблюдов корнет Аитов был взят и передан (т. е. продан) теми же кайсаками в Хиву, в неволю.

Но все это — и рана, и болезнь, и эти две горькие вести — к счастию, не одолели атлетической натуры генерала Перовского и его железного здоровья, и по приходе в Эмбу, десять дней спустя, он был настолько уже здоров, что сел на коня и отправился в Сага–Темирский лагерь посмотреть на остатки своих героев–солдат, из которых, по его словам (сказанным впоследствии военному министру), «каждый заслужил по золотому Георгию».

________

В начале марта, когда вернувшиеся из Чушка–Куля люди немного отдохнули, начались сборы и приготовления к обратному отступлению в Оренбург. Но чтобы подняться и двинуться в путь с честью, т. е. не бросая артиллерии, нужны были верблюды. Их–то и не было почти в отряде. Те, которые, вследствие крайнего изнурения, оставались в Эмбенском укреплении, и те, что недавно пришли с колонной, не оправились еще, по неимению подножного корма; к тому же, всех то их осталось лишь около тысячи голов от 10.450 штук, взятых отрядом в Оренбурге. Но тут на помощь отряду явился все тот же султан Айчуваков и, по просьбе генерала Перовского, доставил, в конце марта месяца, 850 свежих и крепких верблюдов, вполне пригодных для пути. Из этого числа четыреста штук были определены для Перовского, его конвоя и штаба, а также и для всех тех больных и изнуренных офицеров, которые, по нездоровью своему, не могли оставаться долее в Эмбенском укреплении и нуждались в серьезном и продолжительном лечении. Весь остаток отряда, равно как и вся артиллерия, остались в Эмбенском укреплении до весны, или вообще до дальнейших распоряжений из Оренбурга. Старшим в оставшемся отряде был назначен ген.–м. Толмачев, уже оправившийся от своей болезни; на Эмбе же были оставлены: ген.–л. Циолковский и полковники Бизянов, Кузьминский, Геке и Мансуров. Отряд, оставленный в укреплении, считался, по–прежнему, состоящим из четырех колонн, и начальниками их были назначены вышеназванные четыре полковника; генерал же Толмачев был, так сказать, общим начальником всего отряда, заменявшим отъезжающего Перовского. Циолковскому не было дано никакого назначения.

________

1–го апреля 1840 года, генерал–адъютант Перовский, в сопровождении совсем больного, лежавшего в возке без движения, генерала Молоствова, а также и всех больных офицеров и юнкеров, выступил из Эмбенского укрепления. Половина 400 верблюдов была запряжена попарно и тройками в кое–как сколоченные сани и в возки, где размещались больные офицеры, юнкера и несколько десятков старых, заслуженных «кандидатов»; на остальных двухстах верблюдах были вьюки главноначальствующего, его штаба, докторов, фельдшеров и больных. Двадцать человек, уцелевших от дивизиона конно–регулярного полка, были посажены на козачьих лошадей и состояли вроде конвоя при генерале Перовском; в этом оригинальном караване была лишь одна рота 2–го линейного батальона — в виде эскорта. Уезжая из укрепления и прощаясь с людьми, генерал выразил надежду, что, быть может, вскоре он вернется сюда с новыми боевыми силами из Оренбурга — для нового и более удачного похода на Хиву; в этих видах, как объяснил он людям, и остается пока в укреплении вся артиллерия. Перовский говорил это искренно: он надеялся, что ему разрешат в Петербурге двинуться еще раз на Хиву.

Караван этот, сопровождаемый тем же услужливым султаном Айчуваковым, дошел в 12 дней, вполне благополучно, до нашей «линии» по Уралу и остановился в ближайшей на дороге крепостце Ильинской (ныне простая станица), расположенной всего в 110 верстах от Оренбурга. Здесь все больные были помещены в теплые козачьи избы, которых никто из отряда не видел более 5–ти месяцев, и оставлены под наблюдением сопровождавших их врачей и фельдшеров. Сам же генерал Перовский и весь его штаб, равно как и генерал Молоствов, выехали в Оренбург на почтовых лошадях, уже на колесах, так как санный путь пропадал и снег лежал лишь в степи да по оврагам. Для Перовского и Молоствова едва нашли в станице два дорожных плетеных тарантаса: в одном поместился Молоствов с доктором, в другом Перовский с штабс–капитаном Никифоровым. В ночь с 13 на 14 апреля эти два тарантаса въехали в Оренбург.

Оренбург встретил генерал–адъютанта Перовского еще менее приветливо, чем Париж, в 1812 году, Наполеона I. Люди — «жрецы минутного, поклонники успеха» — решили уже, что карьера Перовского погублена навсегда, что дни его сочтены… что следует ожидать, со дня на день, отозвания его из Оренбурга… С особенным, совсем уже не скрываемым злорадством относились к нему проживавшие в Оренбурге, в довольно изрядном количестве, поляки, а за ними и татары; первые враждовали против генерала из–за его походных отношений к Циолковскому, о чем, конечно, давно уже знали в Оренбурге из писем поляков, бывших в отряде; татары же, надо полагать, радовались собственно тому обстоятельству, что единоверная им Хива осталась во всей своей неприкосновенности, и гордыня ее не была и на этот раз сломлена.

На другой же день по возвращении Перовского в Оренбург, отправлено было к военному министру и на имя Государя третье донесение о результатах «военного предприятия в Хиву». Вместе с донесением, генерал–адъютант Перовский испрашивал Высочайшего соизволения на новую экспедицию противу Хивы, которую предполагал начать с конца мая месяца. Ответ не замедлил себя ждать [обыкновенная почта ходила из Оренбурга в Петербург, в то время, три недели; пакеты же, отправляемые с фельдъегерями и курьерами, шли восемь дней]: военный министр гр. Чернышев сообщал оренбургскому военному губернатору, что осуществление нового похода в Хиву не представляется возможным и даже настоятельно необходимым… Такой ответ глубоко огорчил Перовского, тем более что он сопровождался письмом конфиденциального характера, писанным как бы по поручению того же гр. Чернышева к Перовскому одним из лиц, близко в то время стоявших к военному министру (Позеном). В письме этом заключалась, между прочим, следующая фраза, сказанная будто бы князем Меньшиковым в ответ одному высокопоставленному лицу, на его вопрос: следует ли предпринять новый поход в Хиву? Князь отвечал: «Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода»… [Князь Меньшиков имел причины недолюбливать В. А. Перовского, вспоминая его службу в морском ведомстве, когда этот честнейший человек восставал противу непроизводительных и громадных затрат, делаемых в этом министерстве].

Получив ответ военного министра, Перовский немедленно отправил приказание в Эмбенское укрепление оставленному там отряду прибыть в Оренбург, взорвав на воздух стены и все постройки в укреплении. Вследствие этого распоряжения, генерал–лейтенант Толмачев выступил из Эмбы, всем отрядом, 18 мая, взяв с собою всю артиллерию и взорвав на воздух самое укрепление. Треск взлетевших на воздух стен был последним салютом немногим русским воинам, уцелевшим в этом роковом, многострадальном походе, и теперь столь бесславно отступавшим пред невидимым неприятелем, который не осмелился даже и подойти близко к этому геройскому маленькому отряду…

XIII.

Что погубило экспедицию? — Во что обошлась она русской казне? — Результаты этой экспедиции. — Возвращение наших пленных. — Обед, данный им в Оренбурге. — Посол хивинского хана Атаниас–хаджи. — Освобождение задержанных хивинцев. — Договор о свободной торговле с Хивою.

Что же погубило эту экспедицию, так вовремя задуманную и даже, для интересов и чести России, столь необходимую? Этот тяжелый вопрос напрашивается, в конце концов, сам собою… И теперь, когда со времени этой несчастной экспедиции прошло более полувека, мы, кажется, не только можем, но и должны, и обязаны отвечать на этот вопрос прямо, не боясь высказать истину.

Первым погубителем этой экспедиции был, несомненно, Генерального штаба полковник Ф. фон Берг, который дал «совет лукавый» относительно пути на Хиву и даже наметил два пункта для укреплений; но на указанном пути из Оренбурга до Эмбы оказались такие глубокие овраги, чрез которые, по нанесенному снегу, довелось устраивать понтонные мосты, и только таким образом переправлять через эти овраги артиллерию. Из двух укреплений не годилось, как мы говорили уже, ни одно: в Чушка–Куле вода оказалась настолько пагубною для здоровья людей, что первое время люди подозревали, не отравлена ли она хивинцами?.. А на втором пути от Эмбы к Ак–Булаку (или Чушка–Кулю) встретились две высокие горы, которых не знали даже названия и о самом существовании коих не подозревали, и лишь киргизы султана Айчувакова объяснили господам «ученым» отряда, вооруженным топографическою картою фон Берга, что в первой горе масса меди, а потому она и называется Бакыр, а вторая гора названа по имени убитого на ней батыря Али…

Второю причиною неудачи экспедиции, и самою главною, была необычайно суровая зима с сильными морозами, частыми буранами и глубоким снегом, каких не могли запомнить самые древние старики–киргизы. Являлась, конечно, полная возможность избежать и этих морозов, и всей этой необыкновенной зимы с ее глубоким снегом; но для этого надо было выступить из Оренбурга только месяцем раньше, как, напр., выступила авангардная колонна подполковника Данилевского, дошедшая до Эмбы, как мы знаем, «вполне благополучно». Так же «благополучно» колонна эта могла бы дойти и до Хивы, если бы ей не надо было сидеть на Эмбе и ожидать прибытия экспедиционного отряда. Но дело в том, что авангард мог выйти из Оренбурга в половине октября, а колонна не могла: ее сборы не были вполне окончены даже и в половине ноября, когда она выступала. Такие экспедиции подготовляются, по мнению знатоков военного дела, годами, а не месяцами.

Было и еще одно обстоятельство, и очень немаловажное, способствовавшее неудаче экспедиции: это было традиционное русское «авось». В качестве беспристрастного летописца происходивших событий, мы должны упомянуть и об этом серьезном факте, выплывающем на свет Божий, между прочим, и из писем самого генерала Перовского. Вот, напр., что писал он московскому почт–директору Булгакову 6 декабря 1839 года из Биш–Тамака (или Баш–Талыка), пройдя от Оренбурга всего лишь 250 верст, т. е. немного более шестой части всего пути до Хивы: «До сих пор стоят холода, хотя и очень сильные, но без ветру, которого я, без защитного места и без дров, особенно боюсь, потому что тогда уже не знаю, какие принять меры, чтоб избегнуть гибели…» В том же письме, далее, генерал Перовский выражает полное уже отчаяние: «Лишь с Божиею помощью, — пишет он, — можем мы надеяться, что преодолеем стихии и неприятеля; мы чувствуем, что если молитва наша не будет теперь же услышана, то нам придется погибнуть». А вот несколько строк из письма того же генерала Перовского от 4 января 1840 года, писанного тому же Булгакову, с Эмбы: «Поить скотину (верблюдов и лошадей), даже и самих себя, придется растаявшим снегом; но будет ли еще чем обратить его в воду? Вот тут–то и беда: вот где нужна нам будет помощь свыше; человек тут бессилен…» Но выступая в поход, да еще такой, как Хивинский, немыслимо было рассчитывать лишь на «помощь свыше», и мудрая русская пословица недаром гласит: «на Бога надейся, а сам не плошай». [Данный абзац в издании 1901 года отсутствует; привожу его по: Захарьин И. Н. Хива. Зимний поход в Хиву Перовского в 1839 году и первое посольство в Хиву в 1842 году. (По рассказам и запискам очевидцев). СПб., 1898. — rus_turk].

Во главе экспедиции поставлен был, как мы видим, человек даровитый, закаленный в боях, образованный и очень любимый солдатами и офицерами. Но человек этот имел в Петербурге такую массу врагов (главным образом, за свою безукоризненную, чисто рыцарскую честность, выказанную им во все время службы, а главное, в бытность его директором канцелярии начальника Морского штаба), что ему «бросали палки в колеса» всякий раз, как только представлялся к тому случай. В. А. Перовский презирал своих врагов и не боялся их, но постоянно от них терпел и мучился. А тут восстали противу него не только враги, но и стихии: суровая зима, бураны, «противные ветры», отогнавшие шедшую к нему на помощь флотилию обратно к Астрахани… Даже такие робкие номады как кайсаки, и те осмелились, на этот раз, сделать разбойничье нападение на маленький отряд, сопровождавший пересылаемых на Эмбу, к отряду, верблюдов, забрали этих верблюдов, а также и офицера с несколькими человеками, сопровождавшими транспорт, и все это, в качестве военных трофеев, препроводили в Хиву.

________

Хивинская экспедиция обошлась, сравнительно, очень немного, если не считать погибнувших солдат и офицеров: из ассигнованных на «военное предприятие противу Хивы» 1.698.000 рублей и 12 тысяч червонных (золотом), бережливый генерал издержал лишь немного более полумиллиона рублей; да Башкирское войско, если перевести на деньги все, что оно доставило, истратило «более миллиона» рублей. Это войско, как известно, не платило в то время никаких податей и не отбывало ни воинской, ни какой иной повинности; а потому, привлекая его к участию в расходах на Хивинскую экспедицию, Перовский поступал вполне справедливо.

Но если бы даже на эту экспедицию истрачено было не полмиллиона только русских денег, но все ассигнованные два и даже дважды два миллиона, то и тогда не следовало бы об этом много печаловаться. Если Англия пожертвовала более 44 миллионов металлических рублей на Абиссинскую войну 1867—68 гг., для освобождения нескольких десятков своих подданных, захваченных абиссинцами, то нашему государству следовало принести не меньшую жертву, памятуя о том, что в неволе у хивинцев томятся не десятки русских людей, а многие сотни. По счастию, почти все наши пленники были освобождены хивинцами, в том же 1840 году; и с этой стороны неудачный поход в Хиву генерала Перовского дал, совершенно неожиданно, желаемые результаты. Случилось это так: едва только проживавшие в Герате англичане узнали из достоверных источников, что экспедиционный отряд назначался не для исследования Аральского моря, а прямо для похода в Хиву, они отправились сами в Хиву и сумели склонить хана Алла–Кула на согласие немедленно освободить русских пленников и установить с нами правильные торговые сношения, т. е. воспретить ограбление русских купеческих караванов. Существует известие, которое, по желанию англичан, держалось вначале в большом секрете, что за всех русских пленных англичане уплатили жадному Алла–Кулу своим собственным золотом и даже приняли на себя все путевые издержки на обратное возвращение пленных в Оренбург: так велико было их опасение нового похода русских войск на Хиву, в успехе коего мог сомневаться лишь тупой и высокомерный правитель Хивы, гордый безводными и песчаными пустынями, окружавшими его ничтожное и бессильное государство.

И вот, 14–го августа 1840 года, прибыл в Оренбург корнет Аитов с двумя русскими бывшими пленниками Хивы, взятыми им в путь в виде прислуги; а спустя несколько дней, пришли в Оренбург же 416 человек обоего пола русских пленных, томившихся долгие годы в Хиве, в неволе. Их сопровождал посланец хана Атаниас–хаджи. При выступлении их из Хивы, каждому пленнику дали на дорогу по золотому (4 рубля), по мешку муки и на каждых двух человек по одному верблюду. Эти несчастные встречены были в Оренбурге очень торжественно и радушно: в их присутствии был отслужен в соборе благодарственный молебен и затем устроен был для них обед на открытом воздухе, на том месте, где выстроен ныне театр. Посмотреть на освобожденных собралось полгорода, и в это время разыгрывались тяжелые и полные глубокого трагизма сцены: в седом, согбенном старике иная женщина едва узнавала своего красавца–мужа, уведенного в Хиву более 25–ти лет назад; во взрослом парне, «уже потурчившемся», старуха–мать узнавала, по имени или по каким–нибудь особым, внешним приметам, своего дорогого сына, схваченного киргизами десятилетним мальчиком и проданного в Хиву…

Пленные рассказали тогда участникам бывшей экспедиции в Хиву все подробности о снаряжении двухтысячного конного отряда туркменов–йомудов, о гибели этого отряда и о той «победе», которая праздновалась хивинцами, когда они узнали, что русский отряд покинул Чушка–Кульское укрепление и отступил на Эмбу.

Те же пленные явились неумолимыми обвинителями и правдивыми свидетелями противу купца Зайчикова, бывшего, так сказать, тайным комиссионером по поставке в Хиву русских невольников. Они рассказывали, затем, что их, по доставке в Хиву, всячески склоняли принять мусульманство и, в случае успеха, женили на хивинках. С девушками поступали гораздо проще: их прямо разбирали по гаремам. Если же замечали у пленника намерение бежать, то делали ему, немного повыше пятки, разрез, насыпали туда мелко нарезанного конского волоса и долго, искусственным образом, растравляли рану, чтобы пленнику нельзя было скоро ходить. Если же кто–нибудь из пленных убегал из Хивы и его ловили, то сажали, в страх другим, на кол, и несчастный умирал в жесточайших мучениях. Спастись от казни, в случае поимки, был лишь один исход — принять ислам и жениться на хивинке, что некоторые и делали. Возвращенные пленные объяснили при этом, что всех русских людей жило в Хиве в неволе более тысячи человек, преимущественно забранных туркменами с рыбных промыслов на Каспийском море и поставленных Зайчиковым; но что во время бывшей в Хиве холеры, в 1829 году, умерло их более половины; что и теперь еще осталось в Хиве несколько десятков пленных русских — частию по доброй воле, особенно женщины, не пожелавшие бросить в Хиве прижитых ими детей, а то и поневоле, оставленные самим ханом, особенно любимые им личные его слуги, которые умоляли возвращавшихся пленников похлопотать за них у оренбургского начальства, дабы оно настояло и на их возвращении. Вследствие этого, посланному хана, Атаниасу–хаджи, было объявлено, что он и задержанные ранее хивинцы будут лишь тогда освобождены, когда хан возвратит всех остальных русских пленников, насильно удержанных им в Хиве. Надо заметить, что в Оренбурге содержалось под караулом тоже более сотни хивинцев: их забирали в то время, когда они являлись на меновой двор, по торговым делам. Мера эта подействовала как нельзя лучше: в конце того же 1840 года и в январе 1841 прибыли в Оренбург из Хивы и все остальные наши пленные; там остались лишь три беглых солдата, несколько десятков потурчившихся женщин и около сотни калмыков, которые сами не пожелали вернуться на родину, так как, будучи магометанами, поженились на туркменках и хивинках и обзавелись семьями и своим хозяйством.

Тотчас же по прибытии наших последних пленных, были отправлены в Хиву все забранные нами ранее подданные хана Алла–Кула, наделенные на дорогу более щедро, чем наделены были наши. При отъезде из Оренбурга Атаниаса–хаджи, с ним был заключен обстоятельный торговый договор о беспрепятственном проходе в Хиву и обратно русских купеческих караванов, и посланец хана дал обещание, от имени своего правителя, воспретить отныне туркменам–йомудам и хивинским киргизам грабить в степи наши караваны. [К сожалению, договор этот не был даже оформлен хивинцами, так как хан отказался, в первое посольство наше в Хиву, в 1841 году, подписать его. Впоследствии, в 1842 году, новому нашему посольству, благодаря перемене правителя в Хиве, удалось–таки добиться подписания торгового договора, который, впрочем, выполнялся хивинцами недолго].

Таким образом, экспедиция, предпринимавшаяся в Хиву, дала все те результаты, которые от нее желались и ожидались, т. е. возвращение пленных и свободу торговли. Вследствие таких мирных и покорных действий хивинского хана, были отменены в том же 1840 году, по высочайшему повелению, все сделанные генералом Перовским пред отъездом его в Петербург распоряжения о новом походе в Хиву. Приказ о том был очень громкий, и воспоследовал он, главным образом, по настоянию канцлера Нессельроде, очень желавшего успокоить англичан и как бы извиниться пред ними, что без их позволения мы решились было двинуться на Восток…

Следует упомянуть также и о главном результате, который дала русским военным людям неудачная экспедиция генерала Перовского в Хиву: она научила, как снаряжать походы в Среднюю Азию. Горьким уроком 1839 г. воспользовался покойный К. П. Кауфман, не только в системе и порядке снаряжения самой экспедиции и в пути следования ее через степь, но даже и во времени года: вместо поздней осени, он двинулся в Хиву раннею весною.