«Да позвольте же, наконец, узнать, с кем я имею честь говорить?» Я назвал себя. Тогда он развел руками и сказал: «Ну батюшка, задали же вы нам работу, 3-му отделению».

Я отвечал ему, смеясь, что я в том не виноват, что я вовсе не просил их, чтобы они так обо мне заботились.

Тимашев сознался, впрочем, что ему совершенно неизвестны распоряжения относительно меня, и просил побывать часа два спустя, пока он соберет справки. Оказалось, что я действительно был сначала назначен в Казань, но что после была бумага от министра внутренних дел, чтобы по прибытии моем в Казань предложить мне на выбор для жительства один из внутренних городов империи.

Я сказал Тимашеву, что мне нечего делать выбора, потому что я получил уже телеграмму, разрешающую мне пребывание в Москве. Опять понадобилась справка о телеграмме и пришлось ждать до завтра.

Прихожу на другой день; предписания от министра внутренних дел о разрешении мне ехать в Москву не нашлось. Я показываю полученную мною телеграмму. Он отвечает мне, что они не могут положиться на частный документ.

«Ну, в таком случае, — сказал я, — дело очень просто: или я, или вы пошлем телеграмму к министру внутренних дел, а в ожидании ответа я подожду в Казани».

«На это я никак не могу согласиться».

«Это почему?»

«Потому что пребывание ваше в Казани опасно».

«Позвольте спросить, в каком отношении?»

«Здесь была студенческая история, и не велено никого присылать сюда на жительство».

«Так как вы сами разбираете студенческую историю, то очень хорошо знаете, что она не имеет ничего общего со мною».

«Это так, но кроме того есть еще важные причины».

«Да, какие же, смею спросить?»

«Помилуйте, весь город волнуется, такое впечатление произвел ваш приезд. Куда ни приедешь, в частный ли дом, в клуб ли, только и речи, что про вас».

«Вольно же делать такие распоряжения, — сказал я, смеясь, — которые производят такое впечатление».

«Ну, какой же город вы выбрали?»

«Никакого: или еду в Москву, или остаюсь в Казани, потому что только в этих двух городах есть для меня основания, чтобы проживать в них».

«Ни то, ни другое невозможно. Выберите, пожалуйста, другой город. Ведь я это говорю для вашей же пользы; а не то министр внутренних дел запрячет вас в Архангельск».

«Я не знаю, что может у вас делать министр внутренних дел, и может ли он поступать вопреки высочайшему повелению, где именно сказано, чтобы назначить один из внутренних городов; да, кроме того, последующим повелением мне разрешено уже ехать в Москву. Телеграмма, полученная мною, не может быть ошибочна. Поэтому я прямо объявляю, что до разрешения недоумения о ней никуда из Казани добровольно не выеду, кроме как в Москву, а в случае насилия буду протестовать».

Затем я раскланялся и вышел.

Между тем в этот же день приехал новый губернатор Нарышкин (племянник моего товарища), а Тимашев выехал в Пермь. Прихожу к Нарышкину, он встретил меня следующими словами: «Александр Егорович передал мне, что вы очень несговорчивы, что он желал все сделать к лучшему для вас, потому что действительно желает вам добра, да вы ни на что не соглашаетесь».

В ответ на это я в свою очередь спросил его, не скрывая своего неудовольствия: «А разве вам кто-нибудь говорил, что я добиваюсь доброго мнения о себе и расположения Александра Егоровича? Мне кажется, что дело, о котором шла речь, не должно зависеть от того, какого мнения он обо мне, и как расположен он к кому, не имеет ничего общего с тем?»

«Нет, право, будем говорить по дружески, — сказал он мне с заискивающим видом, — мне больно будет, если выйдет какое-нибудь недоразумение между мною и другом моего дяди. Сообразим вместе, как бы лучше устроить дело. Нельзя ли вам выбрать, например, какой-нибудь другой город по направлению к Москве, а оттуда вы спишетесь с министром».

«Вот это дело, — сказал я, — я выбираю последний город по железной дороге к Москве».

«Да и в Московскую губернию нельзя».

«Ну так в Калугу, я по крайней мере проеду через Москву».

«И туда нельзя».

«Это отчего? Там ведь мои товарищи, князь Оболенский, Батеньков, Свистунов».

«Могу вас уверить, что Свистунова уже там нет». — Это он сказал таким тоном, как будто бы Свистунову нельзя было остаться там по политическим причинам, тогда как Свистунов выехал оттуда, как я узнал после, единственно потому, что вышел в отставку.

Не зная, впрочем, что делать в это время и какие были относительно всех нас правительственные распоряжения, но соображая, что все уже возможно было в это время, так как началась реакция, и видя пример произвола на себе, я не счел приличным вдаваться ни в споры, ни в пояснения с Нарышкиным, а прервал всякие переговоры и объявил ему начисто, что я не еду, а пусть они делают, что хотят.

Я прожил целую неделю в Казани, посещая не только родных и знакомых, которых у меня в Казани множество, но и общественные собрания, возбуждая везде своим появлением живейшее внимание и непритворную радость, выражая своим открытым действием живое олицетворение протеста против произвола, потому что, несмотря на все, что ни говорили Тимашев и Нарышкин, никто из них не смел меня тревожить, что и производило особенное впечатление в том как бы осадном положении, в каком находилась Казань по случаю действий следственной комиссии.

Конечно, светская учтивость и семейные отношения делали необходимыми некоторые визиты, и вот я поехал к сестре покойной мачехи, Екатерине Львовне Тютчевой, у которой воспитывалась и сестра моя. Там, разумеется, надо было зайти и к Сушковым, с которыми Е.Л. жила вместе. Сушков женат был на ее дочери, Дарье Ивановне, и у них жила их племянница, Екатерина Федоровна Тютчева, дочь известного поэта. Сушков отнесся ко мне очень льстиво, но вместе с тем задумал разыгрывать роль какого-то руководителя, почему мне и пришлось осадить его при первом же свидании.

«Вот я познакомлю вас с Павловым; вы можете заработать у него не одну тысячу, а он очень будет рад такому сотруднику».

«С каким это Павловым, — спросил я, — не с тем ли, что держит любовницу при живой жене, которую оскорбляет? Не надо мне его тысяч, я и знакомиться с ним не хочу».

«Ну, вот вы как там привыкли строго смотреть на все в Сибири. Да кто же есть здесь «порядочный» человек, который не имел бы своего маленького домика, чтобы держать любовницу?»

И это говорил друг Филарета, ревнитель православия (как отвлеченного учения, разумеется, и политического орудия). «Ну, — подумал я, — тут уже мне делать нечего; если порядочные люди у вас таковы, то каковы же должны быть «не порядочные?»

«Ну так я познакомлю вас с Катковым».

«Покорно вас благодарю. Я привык вступать в сношения с людьми прямо, если нужно, а не через посредство других».

То же самое пришлось мне отвечать и княгине Лизавете Петровне Долгоруковой. Она настойчиво желала познакомиться со мною. Я не мог отказать ей в посещении, так как она была родная племянница товарища моего по делу, Василия Львовича Давыдова, умершего в Сибири, в Красноярске. Она тоже навязывалась познакомить меня с Катковым, бывшим тогда в славе; но я ей дал такой же ответ, как и Сушкову. Я отыскал сына моего товарища Трубецкого, сделал визит сенатору Ребиндеру, женатому на его дочери, посетил сестер Бестужева, дочь Анненкова, Теплову, и вдов наших товарищей, Нарышкину и Пущину, но не хотел и видеть Свистунова, который так недостойно вел себя в каземате, а потом вздумал разыгрывать роль либерала на чужой счет. Он горько жаловался, что я не хочу быть с ним «даже и знакомым».

Между тем резкое различие моего наружного вида с тем, в каком привыкли видеть моих товарищей, возвратившихся из Сибири, подавало повод к забавным qui-proquo. Мне вообще давали кто 37, кто даже 35 лет, и ни в каком случае не более 40. У Аксакова на вечере вызвали раз, шутя, всех 40-летних, и все на вид оказались старше меня. У сестры моей был доктор и консультант. И вот этот консультант, известный Пфель, приезжает знакомиться со мною. Я ходил по зале; он раскланялся со мною и прошел в гостиную; я пошел вслед за ним. Зашел разговор о скверной тогда погоде. Наконец вижу, что он что-то все поглядывает на запертую дверь кабинета (ему человек, не зная, что я вышел в залу, сказал, что я в кабинете), то на часы, и затем спрашивает меня: «А что, позвольте спросить, скоро Дмитрий Иринархович выйдет?» Я отвечал ему, что я сам и есть Дмитрий Иринархович. Он вскочил: «Да что же это, батюшка, вы 14 декабря разве новорожденным были? Разве ползали только? Или на вас парик и вставные зубы у вас?» Я позволил ему освидетельствовать, что и волосы, и зубы у меня не заимствованные. «Ну, в жизнь свою ничего подобного не видал. Ни одного седого волоса, все зубы целы. И это после всех приключений по крепостям, казематам, в Сибири, — ну, право, не поверил бы, если б кто рассказывал, а не сам лично убедился».

Само собою разумеется, что, прибыв в Москву, хоть и на невольное жительство, я вовсе не думал отрекаться от общественной деятельности, на которую посвятил всю свою жизнь, и не думал жить праздно или только для личных целей; но прежде всего необходимо было выяснить свое положение и осмотреться, чтобы знать, что я могу делать соответственно тем отношениям, в которых буду находиться с правительством, и что должен буду делать сообразно с тем положением и тем настроением, в каких найду общество. Нечего и говорить, что ни в основных началах, ни в нравственных целях мне нечего было ни изменять той общей программы, которую легко проследить через всю мою жизнь, как путеводную нить, ни составлять новой, а что дело шло только о практических приложениях и об уместности тех или других видов действия. Образование, как источник разумных учреждений и залог прочности их, и благотворительность не только как христиански-нравственная обязанность, но и как общественная справедливость, изглаживающая недостатки человеческих учреждений и те вредные последствия их, которые причиняют незаслуженную гибель и страдания, — должны были, как и всегда, быть главными моими стремлениями и целями.

Я начал с того, что для выяснения своего положения относительно правительства я немедленно по прибытии в Москву написал, по отношению к прошедшему, что я требую быть представленным пред суд, хотя бы снова перед Верховный уголовный, потому что не только не признаю себя виновным, но имею все средства доказать несомненность моих заслуг и намерен потребовать пред тот суд всех тех, которые клеветою и ложными изветами побудили правительство к нарушению справедливости относительно меня, а что касается до будущего, то наперед объявляю [60]  , что только одна физическая невозможность может воспрепятствовать мне продолжать и словом и делом общественную деятельность, потому что я считаю ее не только неотъемлемым своим правом, но и священною обязанностью.

На это отвечали мне, что судить меня не за что, что против меня нет никакого обвинения, но что государю угодно, чтобы я жил в Москве[61] , а на высочайшую волю нет апелляции.

Что же касается до моей общественной деятельности, то, так как мне возвращены права высшего сословия в государстве, то никакая деятельность не заграждена для меня в законном кругу. Относительно же положения общества, личные наблюдения не открыли мне ничего, что не было бы давно уже для меня ясно и в Чите из чтения, размышления и наблюдения над лицами, приезжавшими из России. Я нашел, что если в умственной сфере специальности подвинулись, зато общие идеи помутились, ха­рактеры измельчали, и оказывалось гораздо менее искренности, потому что никогда прежде не было такого разлада, такого противоречия между словом и делом.

Чтобы судить о состоянии общества, нельзя делать зак­лючений по одним только мнениям дурных людей. Гораздо вернее раскрывается это состояние, если знаешь идеалы общества, если судишь по тем мнениям, которые открыто выражают, по тем делам, которые позволяют себе те люди, которых считают хорошими в общем мнении, а пожалуй, даже и лучшими. Поэтому-то путаница понятий нигде так не поражает, как у подобных людей, и нигде нельзя лучше наблюдать ее. Я выше сказал, что я в первые же сутки пребывания в Москве в доме сестры моей увидел и услышал многое, что показало мне образец того, как далеко, до крайней противоположности, разошлись наши идеи и чувства.

Приведу здесь один только пример: рассказывая мне о разных событиях, происшедших в нашем родстве, и говоря об одном господине, женившемся на нашей кузине, сестра, превознося его донельзя, в доказательство, какой он славный человек и как любит свою жену, привела следующее: «Если ему, например, случается впадать в те небольшие слабости (commettre un de ces petits peches), которые так свойственны даже и женатым людям, то он со слезами на глазах на коленях просит у ней прощения». — «Так вот как у нас, — сказал я. — А у тех несчастных, кого он погубил для удовлетворения своих «небольших слабостей», он не просит на коленях прощения, не плачет о их гибели? Вот это вам так нипочем. А вы еще упрекаете Петербург в нечестии да в неверии. Человек погубил несчастную, да и думает: с ней поквитаюсь деньгами, а с Богом — молебном либо неугасимою лампадкою. Но в том-то и дело, что Петербург не верит — худо делает; а Москва делает еще хуже: она верит, да хочет и самого Бога или обмануть, или подкупить» [62]  .

Итак, имея против себя враждебное предубеждение пра­вительства, находясь в радикальном несогласии с привычками, мнениями, чувствами, образом действий господствующей сферы в обществе, — вот в каком положении и в каких условиях я должен был приступить к общественной деятельности в Москве. Оставалось только исследовать предварительно те круги, которые, изъявляя притязание на преобразование общества, выделялись тем самым из него, как бы признавали неудовлетворительность его состояния и стремились быть его руководителями к лучшему. С этого я начал.