Но относительно советов моих и содействий он не смел действовать так открыто, как Запольский, старался скрыть то, что у меня ищет решений, или выспрашивал мое мнение косвенно, а при исполнении не поступал с искренностью. Ему хотелось быть в ладах со мною, чтобы всем пользоваться от меня, и в то же время угождать Муравьеву в его незаконных требованиях, стараясь делать это тайком от меня. Разумеется, это неминуемо должно было привести к столкновению, так как по моим правилам, как я всегда и доказывал на опыте, никакие личные отношения не дол­жны были иметь и никогда не имели никакого влияния на беспристрастное мое отношение к делу; и разрыв мой с Корсаковым и другими лицами, всячески угождавшими мне, ясно доказал всю лживость утверждений тех людей, которые старались объяснить действия мои против Муравьева изменением будто бы наших личных отношений, тогда как дело было именно совсем наоборот.

Я не спускал ни Корсакову, ни Буссе и др. никакой ошибки, никакого дурного дела, которое доходило до моего сведения. Вначале они лицемерили предо мною и выказывали будто бы большую готовность исправлять указываемые им ошибки и отменять свои распоряжения, нелепость которых была им доказана. Но мало-помалу стали доходить до меня слухи, что тайком делалось очень много дурного, и в то же время отдавались строжайшие приказания, чтобы ничто не доходило до меня. Между тем крайняя степень невежества главных начальников обнаруживалась все более и более. Можно судить по следующим образцам.

Раз Корсаков присылает коляску и пишет ко мне, убедительно прося приехать к нему, потому что ему ни на минуту нельзя отрываться от распоряжений по экстренному случаю и поэтому нельзя приехать самому ко мне. Приезжаю и застаю у него начальника штаба Буссе (вслед за тем назначенного Амурским губернатором). Корсаков сообщает мне, что его командируют на Амур, и просит разных указаний относительно предполагаемой экспедиции. Справившись с делами и отославши всех, мы остались одни втроем и сели пить чай. Разговор перешел к политике. Тут заметил я, что Корсаков с Буссе что-то переглядыва­ются, что им, очевидно, хочется что-то сказать, но что ни один не решается высказать того первый. Наконец Буссе, который был посмелее, сказал: «Ну что же, хоть и совестно спрашивать о таких вещах, а нечего делать. Впрочем, нам нечего стыдиться учиться у Дмитрия Иринарховича. Вот в чем дело: тут в газетах все толкуют о каких-то Зундских пошлинах, что это такое?»

«Очень просто, — отвечал я, — это пошлины с кораблей за право прохода через Зунд».

«А что такое Зунд?»

Я посмотрел на него, такой вопрос можно было бы принять за мистификацию.

«Да вы шутите, что ли? — спросил я. — Может ли быть, чтоб вы не знали, что такое Зунд. Да это знает всякий ученик даже уездного училища».

«Нет, право не знаем. Может быть, и учили когда-то, да забыли».

Итак, два губернатора не знали, что такое Зунд. Не более показал знания в географии и Муравьев и с ним весь иркутский отдел географического общества. Когда сказано было в газетах, что взятые в Охотском море в плен англичанами русские были отправлены на остров Банкувер, то посылали нарочно в Баргузин к М.К.Кюхельбекеру и просили его приехать в Иркутск для пояснения генерал-губернатору, что это за такой остров Ванкувер и где он находится.

Мои публикации и их последствия

Между тем последовало возвращение нам прав и вместе с тем право возвратиться в Россию.

Известие о том было получено в Чите поздно уже вечером, часу в десятом. Несмотря на то, губернский почтмейстер, губернатор и атаман тотчас же прибежали ко мне с поздравлением, и по мере того, как распространилось известие, являлись и другие до самой поздней ночи. На другой день рано поутру стояла у дома моего огромная уже толпа крестьян, казаков и бурят, ожидая, пока в доме встанут, чтобы принести и им поздравление мне; в это утро перебывал у меня весь город, все служащие и купечество, мужчины и дамы, и особенно усердными заявителями своей радости являлись именно те, которые перестали было посещать меня после моего разрыва с Муравьевым. В полдень соборный протоиерей со всем городским духовенством явился без зова отслужить у меня молебен.

В 1857 году приехал в Читу бывший мой подкомандный офицер, теперь генерал-адъютант, граф Путятин, назначенный чрезвычайным посланником в Китай. Он привез мне предложение вступить опять на службу, представляя в перспективе всевозможные выгоды снова. Я отвечал ему, что я личных побуждений никаких не имею; да если бы и имел, то ничто уже не может льстить мне, никакие чины и награды, когда они, мои бывшие подчиненные, которые и сами себя никогда не равняли со мною, теперь полные генералы, адмиралы, графы, посланники и пр., то может ли уж прельстить меня какой-нибудь штаб-офицерский чин, хотя бы и правда была то, что я не замедлю получить его, как он мне в том ручался. К тому же теперь я действую независимо, а вступив на службу, обязан буду быть исполнителем чужих воззрений и приду в столкновение по какому-нибудь административному вопросу. Наконец, так как я до сих пор был лишен права голоса, то и не имел еще возможности заявить о тех своих убеждениях, которые добыты мною из опыта и изучения после 14 декабря. Следовательно, и правительству, и народу неизвестны еще идеи мои и правила. Только тогда, когда я буду иметь возможность заявить их гласно и словом и делом, вступление в службу будет для меня возможно потому, что, зная уже, что от меня можно требовать и ожидать, признают за мною, приглашая меня, право и поступать соответственно моим убеждениям...

Что же касается до благонамеренности правительства, в котором он, Путятин, представляет мне будто бы ручательство, что нет основания предвидеть те столкновения, о которых я говорил, то от слова до дела, от намерений до фактических доказательств очень далеко; и думаю, что собственный пример Путятина доказывает это как нельзя лучше; для меня, кажется, например, невозможным, чтобы он не видел всех беспорядков и всего зла, которое творится в Восточной Сибири и на Амуре. При этом, стало быть, одно из двух: или он умолчал о том перед правительством и тем доказал, что даже самое высокое положение налагает у нас узду на откровенность и обличие зла; или он говорил, но это не произвело никакого действия. Правда, я знаю, что многие, сказав раз, думают, что очистили совесть и приобрели уже затем право умыть руки; но что он знает, что я и прежде был не таков, а теперь и тем более, и что коль скоро открываю где зло, то вступаю с ним в борьбу без устали, не давая покоя ни себе, ни другим, так как же тут избежать столкновения. Путятин должен был согласиться с моими доводами, хотя и сказал, что отказ примут за оскорбление или за сохранение все еще вражды и при случае припомнят мне это, что и оправдалось на деле.

Здесь я должен обратиться к пояснению своих личных обстоятельств. Если уж следовало мне добровольно возвращаться в Россию, то, конечно, надо было сделать это немедленно по получении извещения о возвращении нам прав. Этого не только требовала моя личная выгода, но и открывшиеся тогда благоприятные обстоятельства для общественной деятельности в России. В Чите, собственно, меня ничто не удерживало, кроме добровольно принятой обязанности относительно завещанного мне покойною женою семейства ее. Конечно, я и не думал его оставлять; но именно только в то время и была еще возможность перевезти его в Россию, если бы я имел на то средства. Это было необходимо по всем соображениям.

В Чите жизнь становилась с каждым годом все труднее и дороже, а хозяйство, бывшее до тех пор главным источником моего дохода, все невыгоднее. К тому же только в это время я мог выгоднее отдать дом свой внаем или и совсем продать его. Только так как, разумеется, я не мог получить всех денег вдруг, то мне и необходимо было иметь небольшое содействие от родных, чтобы быть в состоянии переехать не одному только (на что я всегда имел средства), но перевезти и живущее при мне семейство в Рос­сию. Поэтому я и написал сестре, уведомлявшей меня, что она и все родные с нетерпением ожидают возвращения моего в Россию, чтобы она прислала мне на дорогу шестьсот или семьсот рублей и приготовила бы для житья хоть две или три комнаты в нашем доме в деревне.

Надо заметить, что эти шесть или семь сотен рублей составляли почти ту же сумму, которую я и без того имел право требовать по завещанию мачехи, если принять в расчет то, что следовало мне получить в 1857 году и что было недоплачено за два предшествовавшие года. И так как сестра постоянно в течение 30 лет только об одном и писала, что живет преимущественно для братьев и что о перемене завещания мачехи (по наущению ее родных) только потому жалеет, что не может сделать для меня всего, что бы желала, то я и не мог себе представить, чтоб было какое затруднение в исполнении моего требования, тем более что, живя в Чите, я ничего себе не требовал и, кроме некоторых вещей (большею частью даже безделиц), ничего и не получал.

Каково же было мое изумление, когда сестра написала мне, что ни выслать такой суммы денег, ни приготовить комнат в доме, по ветхости его, не может. Последнее тем более было для меня удивительно, что дом сравнительно был еще новый и очень прочный, и что сама сестра только что выехала из него, проживая в нем полтора года. Относительно же невозможности выслать требуемую мною сумму дело показалось тем страннее, что я не мог понять, зачем же тогда сестра поехала опять жить в Москву, тогда как все требовало личного присутствия ее в деревне для приведения в порядок прекрасного имения, расстроенного уп­равляющими именно только вследствие долгого отсутствия владельцев. Одна экономия от личного управления по не­надобности в таком случае платить жалованье управляющему и от сокращения расходов, в сравнении с жизнью в Москве, где одна квартира требовала большого расхода, составляла бы в один год вдвое более того, что мне нужно было для возвращения в Россию и перевезения туда жившего при мне семейства.

Тут только в первый раз пришлось мне подумать: уж и в самом деле не справедливы ли давно доходившие до меня темные слухи (отчасти через брата Ипполита), но которые я принимал за сплетни, что мачеха и сестра более заботятся о каких-то своих воспитанницах да о приживалках, нежели о братьях, и что сестра находится под влиянием дурных людей, высасывающих из нее все, что они могут, пользуясь ее слабоумием от какого-то рода помешательства, в котором она находилась.

Ему и в голову не приходило, чтоб мне возможно было выступить в печати и чтобы я решился на это при моем политическом положении, при враждебном настроении против меня правительства. При этом действительно нужно было, чтобы случилось два чуда — возвращение мне права голоса с возвращением прав потомственного дворянина и допущение некоторой гласности в первую эпоху после Крымской кампании.

Поэтому ничто не может сравниться с действием моей первой статьи, появившейся в «Морском Сборнике». Все в ней поражало своей необычностью: полное разрушение обаяния насчет Амура, образец истинной гласности, так как каждое лицо и каждая вещь назывались своим именем, появление статьи в таком серьезном журнале, личная подпись, нахождение на месте действия и во власти обличаемых лиц. Оттого и впечатление было потрясающее. Одни сравнивали ее с громом при безоблачном небе, другие со словами на пире Валтасара. Весь Петербург и самый двор взволновались. «Votre frere Dmitry a acquis Festime et la sympathie generale», — писала воспитательница детей государя, Анна Федоровна Тютчева к сестре моей. «Если Дмитрий Иринархович самолюбив», — говорил ей же лично князь Вас. Анд. Долгоруков, — то самое пылкое самолюбие может удовлетвориться: никому не удавалось наделать такого шума и произвести такое впечатление».

Дело было так: в исходе июня 1858 года Перовский, чиновник министерства иностранных дел, сопровождавший Муравьева на Амур, возвращался из Айгуна назад, между тем как Муравьев отправился далее. Надо сказать, что Муравьев не хотел понять, что ту же систему, какую он принял относительно правительства, приписывая все себе и выдумывая необычайные подвиги, его подчиненные, подражая его примеру, примут непременно и отно­сительно его самого. Таким образом, Перовский рассказал мне все подробности об Айгунской проделке, обличавшие всю пустоту суетливой деятельности Муравьева[52]  и, разумеется, выставляя только себя в более выгодном виде, а так как бывший при них переводчик сообщал еще новые и большие подробности об этом же деле, то для меня весь ход дела и сделался вполне известным.

Для меня ясно стало, что переговоры ведены были неудачно, и только благодаря тому обстоятельству, что переводчик через одного монгола из свиты китайского уполномоченного узнал, что уполномоченный получил известие о появлении англо-французского флота в заливе Печели, он, переводчик, и решился воспользоваться для возобновления переговоров с большею настойчивостью, пользуясь страхом, который навело вышеупомянутое известие на уполномоченного, опасавшегося навлечь теперь войну и Севера с Россиею; не менее ясно было и то, что так называемый Айгунский трактат был не что иное, как соглашение о демаркационной линии, какое бывает обыкновенно для приостановления или предупреждения военных действий, что ясно уже было и из того, что нигде даже слово «граница» не было упомянуто, что китайские подданные на левом берегу оставались в подданстве Китая и что обозначение линии простиралось только до реки Уссури.

Договор этот, как известно, не только не был ратифицирован китайским правительством, но даже заключивший его уполномоченный был приговорен к смертной казни. Поэтому без взятия Пекина англичанами и французами в 1860 году договор этот не имел бы никаких последствий. Но Муравьев вовсе и не заботился о действительных последствиях. Ему только нужно было во что бы то ни стало предупредить хоть несколькими днями Путятина, заключавшего настоящий (Тянь-Дзинский) трактат и уверить, что именно сделке в Айгуне обязана Россия приобретени­ем Амура, и успеть получить за это награду. Он знал, что, пока доберутся до правды, дело будет сделано и личная цель его будет достигнута. Но и я тоже, зная, как дела делаются в Петербурге, не сомневался, что это будет так, и что тогда Муравьев, усилясь еще больше во власти и доверии, прибегнет непременно к еще большим насилиям и обманам, чтобы прикрывать неминуемые гибельные результаты прежних насилий и обманов и неизбежную неудачу от дурного ведения дела. Поэтому необходимо было действовать безотлагательно, да притом для того, чтобы и нравственное впечатление было сильнее, необходимо было решительно выступить против силы во время самого большого ее могущества и блеска.

Но как же сделать это? Ближе всего было бы послать статью в «Русский Вестник», где печатались лживые статьи Романова; но тут мало было надежды на успех. Самолюбие журнала не допустило бы напечатать опровержение на то, что в нем же печаталось; тем более что попытка остановить Каткова не печатать вздор не привела ни к чему. Я писал к нему, что для того, чтобы понять нелепость статей Романова, не нужно ни быть на месте, ни дожидаться чьего-либо опровержения, а достаточно здравого смысла, чтоб оценить физическую и нравственную невозможность небылиц, в которых он уверяет в своих статьях; несмотря на то, Катков продолжал печатать и следующие статьи Романова.

Далее: предположив даже, что посланная мною статья и была бы принята в каком-нибудь частном журнале, все-таки могли встретиться такие неблагоприятные случаи: или цензура могла исказить статью, или если бы и пропустила ее, то это могло быть приписано или недосмотру цензора, или влиянию общего тогда направления, и статья могла быть замешана в огромном числе появившихся в то время псевдообличительных статей, тогда как я сам именно и ратовал против мнимой гласности такого рода статей, с одной стороны прикрывавшихся разными анонимами, а с другой — нападавших на «лежачих» или на такую мелочь, на которых и рука не должна бы подниматься.

Мне необходимо было, напротив, для полного впечатления, чтобы цензоры, просматривавшие мою статью, пропустили ее по убеждению в справедливости сказанного и в то же время сами представили полное ручательство, что сделали это не по легкомыслию или увлечению, в чем упрекали обыкновенно слишком либеральничавших издателей и цензоров. Вот почему я и решился отправить статью в «Морской Сборник», так как для помещения ее в нем необходимо было, чтобы она прошла через ученый комитет, где я надеялся найти более беспристрастия, но который, состоя из людей, преданных государству и солидно-ученых, в то же время и для правительства, и для публики представлял необходимые гарантии основательности своего обсуждения. Вместе со статьею я отправил и дополнения, заключавшие все необходимые для редакции доказательства справедливости всех моих указаний.

Сначала в Петербурге обрадовались все, потому что шар­латанство и хвастовство Муравьева надоело всем; но я не замедлил доказать всеми последующими моими статьями, как далек я был от всякой личности: в лице Муравьева я преследовал общее зло, а вовсе не отдельное какое лицо, через которое это зло проявляется. «Если бы дело шло только собственно о Муравьеве, — писал я министрам, — то он в глазах моих оказался таким нравственным ничтожеством, что я для борьбы собственно с ним не сделал бы движения и мизинцем. Нет, цель моя, которую я всегда открыто и определенно высказывал, это борьба против того всеобщего зла, которое творит Муравьевых, делает возможными их дела и губит Россию. Если же я средством раскрытия этого зла взял дела Восточной Сибири, то это только по­тому, что здесь все виды общего зла сосредоточились как бы в фокусе и являются в более грубом и через то в более осязательном, так сказать, виде; что поэтому-то я и не рассматриваю дел Муравьева отдельно, а в общей связи их со всем, что делается и повсюду, вследствие чего и признаю все высшее управление вполне солидарным с действиями Муравьева».

Когда увидели таким образом, что борьба у меня идет на общей государственной, а не на местной какой почве, что я преследую не частное, личное и местное зло, а общее, когда я разъяснил те начала, по которым всегда действовал, и что борьба против Муравьева была только одним из приложений общих начал, то, с одной стороны, Сибирский комитет начал задерживать все мои статьи, что и повлекло мою переписку с ним, с главным управлением цензуры и с разными министрами; а с другой стороны, князь Василий Андреевич Долгоруков написал сестре и просил ее посоветовать мне умерить запальчивость моего нападения.

Люди, смеявшиеся над пустотой и бесплодностью об­личительной гласности в том виде, в каком она являлась вследствие ошибочного направления литературы, увидели, что значит настоящая гласность. Все почувствовали себя задетыми, почему и начали принимать все меры, чтобы уменьшить впечатление, произведенное моими статьями, и воспрепятствовать дальнейшему появлению их в печати.

Между тем, когда появились самые резкие мои статьи в 1859 году, Муравьев был в Японии, где безуспешно производил пустые демонстрации, которыми хотел запугать японцев, как и китайцев, но относительно японцев они совершенно не удались. По мере того как появились мои статьи в печати, они немедленно посылались к Муравьеву в Японию с экстренными курьерами. Муравьев был озадачен и растерялся до того, что боялись, чтобы он не покусился на свою жизнь. Он воображал, что воротится с Амура триумфатором, что везде будут встречать его овации, торжественные обеды и пр. Он приготовил уже речь, которую скажет в Москве купечеству о пользе Амура и пр. Теперь увидел он, что воротится в Россию как осужденный, поставленный в необходимость оправдываться перед правительством и перед публикою, как обличенный шарлатан. Особенно раздражало его, что все подвиги его представлены мыльными пузырями, а Амур, великий, будто бы, подарок, который, он уверял, что сделал России, выставлен как «злокачественная язва».

«Очень понятно, — говорил мне поэтому наперсник его Карпов, — что Николай Николаевич так возненавидел вас. Он выше всех наград ставил славу, популярность, а вы их-то и убили наповал и навсегда».

Я нисколько не сомневался в том и поэтому написал в Сибирский комитет, что если Муравьев и войдет в историю, то отнюдь уже не с теми знаками отличия, с какими он красуется в адрес-календаре, а с теми клеймами, которые я наложил на него; что меня можно погубить, но опровергнуть ни в одном слове нельзя, и что нет власти на земле, которая могла бы отнять у меня право нравственного суда над Муравьевым.

При возвращении в 1859 году Амурским путем из Японии Муравьеву пришлось испытать самому всю лживость его хвастовства об удобстве сообщений по Амуру и устройстве края. Он засел в Благовещенске, без всякой возможности выехать оттуда до установления зимнего пути, и находил утешение только в сообществе повивальной бабки, причем ему пришлось также испытать всю перемену, какую мои статьи произвели в отношении к нему подчиненных. Губернатор Буссе в угоду ему захотел по причине глубокого снега проложить дорогу от его квартиры к квартире повивальной бабки. Буссе показалось, что проще всего это сделать, заставя вместо расчистки приказать протоптать дорогу солдатам, почему и велел нарядить 60 человек артиллеристов. Но начальник артиллерии объявил, что он солдат не даст, если ему не будет дано письменное предписание с объяснением, на какую именно работу требуются солдаты, и что даже и в случае письменного предписания он может дать людей только на такую работу, которая допускается законами и за указанную плату. Нечего было делать. Разумеется, Буссе не отважился дать письменного предписания, а тем более объяснить, на что именно требовались солдаты. Муравьеву пришлось проглотить пилюлю и искать более угодливости в командире линейного батальона.

Видя, как все переменилось, Муравьев приехал в Читу «тише воды, ниже травы», как говорится. Для возвращения себе популярности он поехал с визитом не только к чиновникам, но и к второстепенным купцам, которых привык обзывать мошенниками, а чтобы поскорее прибыть в Петербург для поправления своих дел, решился даже ехать кругом Байкала.

Между тем продолжавшееся печатание моих статей воз­буждало невыразимую ярость моих противников. Они по­пробовали было бороться со мною на литературном поле, но в ту же минуту были сбиты с поля, и я заставил их напечатать опровержение собственных слов и выразить уважение ко мне. И вот они не задумались прибегнуть к самым гнусным средствам, чтобы выжить меня из Читы и заставить замолчать или лишить меня средства печатать статьи, и для этого одновременно и действовали: Муравьев в Петербурге, Корсаков в Иркутске.

Муравьев плакал перед великим князем Константином Николаевичем и, воспользовавшись некоторыми выражениями, которые удалось ему вызвать у государя, когда тот не знал еще дел, и у Константина Николаевича, когда тот был еще очень молод, Муравьев старался доказать им солидарность их с его действиями, объясняя незаконность своих действий недостатком будто бы средств и данным ему полномочием. На основании такой солидарности он выпросил у государя безусловное запрещение на мои статьи; и редакции журналов и газет, которые все добивались статей, вдруг уведомили меня, что цензуре достаточно мою подпись, чтобы получить отказ, а анонимных статей печатать я не хотел. С другой стороны, Корсаков в Иркутске самовольно отнял газету «Амур» у основателей ее за отказ их напечатать ложь об Амуре и клеветы на меня и сделал эту газету своим органом именно для этих целей, навязав на два года всем чиновникам и даже частным лицам по именному списку, что не предохранило, однако, газету от уничтожения.

Но и этого им было мало. Они вздумали было посягнуть прямо на мою свободу в надежде, что найдут неосторожных исполнителей, на которых потом можно будет все свалить, что будто бы все произошло по недоразумению, а между тем «дело будет сделано». Поэтому Корсаков прислал со своим адъютантом словесное приказание временному губернатору арестовать меня за то, что я возмущаю будто бы идущих на Амур вольных переселенцев и отговариваю их идти туда. Губернатор попробовал было передать также словесное приказание полицмейстеру, но тот потребовал письменного; а губернатор, в свою очередь, потребовал такого же от Корсакова, который, разумеется, дать его не осмелился.

Нелепость подобного обвинения выказала всю глупость моих противников, не сумевших придумать ничего умнее или, по крайней мере, замысловатее, а потому это покушение, не отважившееся на исполнение, подало только повод приложить к покусившимся на мою свободу поговорку «Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц».

Однако, хотя затея их и кончилась только стыдом для них, но я не намерен был оставить покушение их безнаказанным. Несмотря на то, что все делалось в величайшей тайне, один преданный человек сообщил мне о всей проделке однажды очень рано утром. Я в ту же минуту отправился к губернатору. Мне говорят, что он спит еще, и никто не смеет его будить. Тогда я пошел сам в спальню и разбудил его. Он страшно перепугался и, вскочив на по­стели, смотрел на меня с совершенно растерянным видом: «Правда ли, — спросил я его, — что Корсаков осмелился приказать арестовать меня и посадить в острог? И кто тот мерзавец, кто осмелился выдумать такую нелепость и играл при этом роль подлого наушника или тайного доносчика? Прошу отвечать мне так, чтоб вам не пришлось после отпираться от своих слов, потому что я сообщу ваш ответ немедленно в Петербург».

Губернатор старался оправдаться, что он нисколько не виноват во всей этой истории.

«Что, конечно, не я делал донос, в этом вы можете убедиться, — говорил он мне, — если не верите моему характеру, то по самому моему положению. Если бы я мог верить подобному обвинению, то моя обязанность была бы не доносить, а самому принять меры. Что же касается до приказания Мих. Сем., то оно было условное. Оно относилось к случаю, если вы будете делать то, в чем, сказали вам, вас обвиняют».

«Вы сами себе противоречите, — отвечал я, — вы сами обязаны были бы принять меры, следовательно, приказание Корсакова тут лишнее. А что касается до предупреждений, то он не имел никакого права напоминать мне, чего я не должен делать. Иначе и я буду иметь такое же право приходить к нему постоянно и напоминать ему, что если он будет мошенничать, то подвергнется тому-то и тому-то. Я принадлежу к тому же высшему сословию в государстве, что и он, знаю закон не хуже его, и никто не имеет права напоминать мне его».

Я немедленно описал все дело Долгорукову и показал ему всю нелепость обвинения. Переселенцы назывались вольные, следовательно, во-первых, сношения с ними не могли быть недозволенными, да и не было нужды ходить к ним тайком. Обнищавши дорогою, они целую зиму кормились нашим подаянием и ежедневно наполняли мою кухню; во-вторых, если они действительно вольные, то вольному человеку всякий может давать совет по своему разумению, и хотя я на деле не отговаривал их идти на Амур, но признаю за собою право это делать, если переселенцы добровольные. Долгоруков сделал запрос Корсакову и прислал мне письменный ответ его, в котором он, как школьник, от всего отрекся.

Тем это дело и кончилось, но не кончились попытки заставить умолкнуть мое слово другим образом. Раз, когда я ходил по своему двору, вдруг просвистала вплоть возле меня пуля и смертельно ранила холмогорскую телку, которую я в эту минуту остановился посмотреть. Хотели было пояснить это тем, что будто бы какой-то неосторожный охотник стрелял под горой уток. Но, во-первых, уток пулею не стреляют, а во-вторых, стреляя даже дробью в болото, никак не могут метить в гору... Мне называли после того негодяя, который это сделал, но так как нельзя было ничего доказать судом, то я и не упоминаю его имени.

Вслед за тем подожгли мой дом. Умысел был соображен адски. В то время горели леса, и воздух был наполнен гарью, почему и рассчитывали, что запах дыма не обратит особого внимания, пока огонь сильно не разгорится; а чтобы его не вдруг заметили, то подожгли с такой стороны, чтобы с улицы не было видно, отодрав притом снизу обшивку дома и подложив огонь под обшивку. К счастью, обоняние у меня так же свежо и тонко, как и другие чувства. Поэтому я сейчас различил свежий дым от запаха гари; и как ни старались домашние уверить меня в противном, опасаясь выхода моего из дома ночью, я сейчас же пошел с осмотром и, не найдя ничего снаружи и на дворе, отправился на чердак, где увидел, что вся стена под обшивкой уже занялась и огонь на внутренней стороне крыши. Я затушил пожар, не требуя полиции, собственными средствами, без всякой тревоги и суеты, и тем расстроил расчет тех, которые надеялись не только на уничтожение дома, но и на грабеж вещей в суете при пожаре.

Явясь в Читу, он, как орудие и фаворит Муравьева, очутился, разумеется, в очень неловком положении при виде того всеобщего уважения, которое окружало меня. Под этим влиянием, а равно и того либерализма, который веял тогда в России, он вздумал разыгрывать роль раскаявшегося и старался сблизиться со мною,, сознаваясь, что будто бы и сам наконец убедился в ошибочности той системы Муравьева, которой и сам до тех пор был орудием. Он стал бегать ко мне, тогда как я к нему не хотел ходить, но сам своими рассказами только доказал, что зло так уже укоренилось, что переросло их собственные силы, и что когда он стал говорить своим подчиненным в новом смысле о том, как надобно поступить, то они уже чуть не в глаза смеялись ему, приписывая его наставления зависти, не желающей, чтобы и они выслужились тою же системой, что и он. Желая, однако, доказать мне свое усердие в новом направлении, он упросил меня принять на себя административное устройство города, так как я единоглас­но был выбран обывателями в комитет, составленный для этой цели.

Между тем зло продолжало приносить свои плоды; и однажды, во время объезда Кукеля, случилось одно важное событие, которое, не возбудя благодарности у тех, кого я спас, вызвало отчасти порицание либералов-революционеров моему великодушию; я говорю о предупреждении мною бунта казаков за Байкалом.

Система произвола, принимаемая главным начальником, имеет всегда те гибельные следствия, что допускает второстепенных и низших начальников прикрывать ею свои личные виды. Поэтому казачьи начальники не удовольствовались даже тем, что требовали, например, для чистки ружей в батальонную квартиру за 250 верст людей в рабочее время; или наряжали малолетних для свертывания патронов и пр.; от всего, разумеется, надо было откупаться; они дошли наконец до того, что потребовали высылки взрослых девиц в батальонную швальню, якобы для работ по обмундированию казаков. На этот раз терпение казаков лопнуло, глаза засверкали у самых спокойных, у таких, которые с самым неистощимым терпением удовлетворяли всем привязчивым незаконным требованиям начальства, сохраняя, по-видимому, невозмутимое спокойствие или равнодушие, под покровом которого безумные начальники и не подозревали таившегося огня, соображая, что если казаки переносили все, что на них противозаконно налагали до сих пор, то снесут еще и большее, — однако вышло иначе: вышло нечто такое, чего они не умели или не хотели предвидеть. Ко мне явилась депутация стариков, самых известных по благоразумию и осторожности и, высказав все, что они вытерпели, что дошло наконец дело до их дочерей и их чести, прямо объявили: «Ну, теперь, ваше высокородие, батюшка Дмитрий Иринархович, не держи нас больше: пора пришла и за топоры взяться. Больше нечего уже делать. А ты будь покоен: тебя и твоих мы сбережем».

Чтоб объяснить это обращение ко мне, надо сказать, что я никогда не подливал масла в огонь, как говорится, а вступясь за народ, в то же время всегда советовал ему противодействовать налагаемым на людей незаконным тягостям усилением и улучшением их деятельности, воздержностью, трудолюбием, устранением пьянства, праздности и пр. Я отвечал старикам-казакам, что они никогда не получат моего согласия и одобрения ни на какое насилие; что они могут не отпускать дочерей, потому что силой никто не осмелится покуситься на такое незаконное дело, и что я даю им слово, что приказ будет отменен, но чтоб и они ничего не смели предпринимать и дали бы в свою очередь мне в том слово.

Я бросился к местным начальникам и прямо уже, не думая о приискании более мягких выражений, сказал им: «Да что вы с ума сошли, что позволяете батальонным командирам делать такие вещи? Если вы сейчас же не распорядитесь об отмене этих требований, то я прямо напишу на имя государя, до чего у вас дело дошло». Разумеется, пошли недобросовестные оправдания, что они и сами о том не знали, а вслед за тем пришли объяснения от батальонных командиров и еще нелепее, что будто бы это было для пользы самих казаков, чтоб доставить-де заработки женщинам, которых упрекали в праздности и т.п. Вот по этому-то поводу и нашлись люди, особенно из поляков (которые, сказать к слову, сами же, однако, участвовали во всех злоупотреблениях начальников, как упомянуто выше), которые упрекали меня, зачем я остановил казаков, а не превратил восстание их в революцию (!), как будто бы из подобной резни могло выйти что-нибудь по­литическое, что-нибудь, кроме общей гибели для всех.

В начале 1863 года Кукель был внезапно сменен и отозван из Читы по подозрению, что находится в отношениях с Бакуниным, бежавшим за границу. Этот Бакунин, лжелиберал и лже-демократ, говоривший мне, что хотя и нельзя отрицать злоупотреблений и насилий Муравьева относительно народа, но что Муравьеву можно все простить за то, что он «революционер», — этот Бакунин был приятель Муравьева и Корсакова и печатал в защиту Муравьева статьи в «Колоколе». Они отпустили его на Амур, прельстившись его обещаниями восхвалять их действия и противодействовать моим статьям. В Николаевске приняли его как приятеля генерал-губернатора, чем он и воспользовался так, что ему даже дали заимообразно некоторую сумму из казенных денег и вывезли на казенном корабле из Николаевска; а там поехал в гости на один иностранный корабль и отправился на нем в Англию.

Между тем статьи мои, разоблачив истину насчет действий в Восточной Сибири и разрушив обаяние ореола, которым последние до сих пор были окружены, поставили и само правительство в затруднительное положение. Оно не имело никакой уже возможности отрицать ни справедливость обнаруженного мною, ни установляемую мною полную солидарность его с его действиями Муравьева и его клевретов, если теперь, когда оно уже не может отговариваться незнанием, оно не примет никаких мер. Ему оставалось или искренне признать правду и стараться исправить зло единственными средствами, которыми возможно это сделать, или подвергнуть меня суду, как я и сам того требовал, если имелась какая-нибудь возможность оспаривать справедливость обнаруженного мною и показывать вид, что можно не знать того или не верить тому. Сначала, казалось, оно и выбрало первый путь. Прежде всего, разумеется, надлежало сменить Корсакова, который, как креатура Муравьева и солидарный с ним во всем зле, имел теперь и сам необходимость прикрывать все. Стали искать нового генерал-губернатора, но кому ни предлагали, все отказывались, зная теперь настоящее положение края и требуя поэтому, для ограждения себя, предварительной сенаторской ревизии. В то же время для удовлетворения ропота публики отправили на ревизию по военной части на Амур генерал-адъютанта Лутковского, а военное министерство сообщало мне, что бывшему обер-квартирмейстеру в Восточной Сибири полковнику Будогоскому предписано составить записку о всей неурядице на Амуре, а от Корсакова потребованы объяснения, причем военное министерство удостоверяет меня, что какой бы ни был результат всего этого, мой труд не пропадет бесследно, а принесет несомненную пользу, не говоря уже о том, что все написанное мною составит важный исторический материал.