Таким образом обеспечил он себе значительную поддержку в наших родных через сближение с нами. Кроме того, его понуждало к тому и то обстоятельство, что, взявшись быть исполнителем присоединения Амура по видам личной выгоды, он совершенно не знал, однако же, как ему приняться за дело. В свидетельство этому привожу следующий разговор его со мною, в первый же день нашего свидания и знакомства, разговор, предшествовавший чтению мемории и бывший поводом просьбы Муравьева сообщить ее ему. Ему, естественно, хотелось получить поскорее награду, а это желание ослепляло его насчет возмож­ности поскорее устроить дело...

Тогда я начал объяснять и доказывать ему, что нечего и думать о действии, когда еще ничто не подготовлено к нему; что прежде чем бросаться в предприятие, надобно приготовить надежную опору в новом устройстве Забайкальского края и пр. Только тогда он понял, до какой степени действовал наобум и в какое безвыходное положение мог попасть, если бы не ознакомился с моими идеями насчет дела. Однако опыт доказал, что, даже вынуждаемый необходимостью принять их, он действовал с заднею мыслью исказить, что можно, в видах личных, а для того, чтобы оправдать передо мною подобные искажения, он пользовался тем обстоятельством, что была одна сторона дела, лежавшая вне возможности мне проверить ее, — это непосредственное влияние на дело самого государя. Обращаясь ко мне за содействием, Муравьев естественно признавал за мною право требовать у него отчета; и во всем, что относилось к его собственным распоряжениям, я имел, конечно, средство для проверки. Но что было возражать, как проверять, когда какое-нибудь постановление правительства, искажавшее дело, оправдывалось тем, что «нечего делать, государь так велел, или сказал»?

Признав себя обязанным следовать идеям и правилам Для того, чтобы заручиться содействием, Муравьев вынужден был по необходимости подчиниться моему контролю до такой степени, что самые приближенные к нему лица обращались ко мне, когда дело шло о том, чтобы высказывать ему правду или в порицание каких-либо его Действий и распоряжений. Или чтоб удержать его от чего-нибудь дурного и не одобряемого. «Нас он не слушает, а вас должен будет послушать» и пр. было обычным вступлением к просьбе или разговору в этом отношении. Подобный случай представился на первом же, можно сказать, шаге нашего знакомства.

За пять или шесть дней до возвращения генерал-губернатора Муравьева в Читу из Нерчинского края, лишь только я встал поутру, мне доложили, что присылал В.М.Муравьев сказать мне, чтобы повидаться со мною, сам же не может прийти ко мне, потому что очень болен и не в состоянии одеться, а между тем ему необходимо поговорить со мною о важном деле. Я в ту же минуту отправился к нему и нашел его очень больным (это было начало его предсмертной болезни); но он не хотел отдохнуть в Чите, потому что по позднему времени торопился доехать по теплу на горячие Туркинские воды в Баргузинском крае.

«Я непременно хотел вас видеть, Дмитрий Иринархович, — сказал он мне, — и попросить об одном важном деле. Николай Николаевич (генерал-губернатор Муравьев) не всегда рассудителен (он не хотел тогда рассказывать о его пьянстве), он горяч и увлекается в необдуманные действия, а остановить его, сказать ему правду никто не посмеет, да он ее ни от кого и не примет. Одни только вы будете в состоянии удерживать и подчас образумить его; вас, я уверен, он послушает, потому что вы и не можете себе представить, какое произвели на него впечатление ваши идеи и особенно ваш пример. A present il jure теше en votre пот. Вот человек, говорит он, который доказал, что могут сделать ум, энергия и самопожертвование даже в таком страшном положении. Поэтому-то я на вас и возлагаю все мои надежды для добра Николая Николаевича. Жаль, что вы не в Иркутске. Враги его и интересанты непременно воспользуются его слабостями и, конечно, не будут удерживать его от дурного, а скорее подстрекать на него и льстить ему; а кому из нас останавливать его? Мы и пытались было, да он нас не слушает. Вы ничего не понимаете, — один ответ у него. Вот хоть бы последний случай, поговорите с ним об этом, пожалуйста. Он дал триста ударов розгами и посадил в колоды крестьянина за то, что тот сделал сборы по приказанию правителя на проезд генерал-губернатора. Я хотел было объяснить ему, но он страшно раскричался и разгорячился и не стал слушать, а я уверен, что это произвело дурное впечатление», и пр. Вслед за тем, сообщив мне еще некоторые подробности о происшествии, о котором говорил, Василий Михайлович пожаловался мне и на жену Муравьева, и на некоторых моих товарищей, что и они также не всегда хорошо на­правляют Муравьева.

Коль скоро на обратном пути из Нерчинского края Николай Николаевич прибыл в Читу, он сейчас же прислал ко мне извиниться, что не может прийти сам потому, что курьер привез пропасть бумаг, на которые ему надобно немедленно отвечать и отправить курьера обратно, почему и просит меня пожаловать обедать, а до обеда почитать газеты, что есть много интересного (это было во время самого разгара политических переворотов в Европе). Когда курьера отправили и Муравьев спросил меня, что я вычитал нового, пока он возился с бумагами (как будто он и забыл, что сам же отрывал меня беспрестанно, давая прочесть почти каждую значительную бумагу и спрашивая моего мнения), то я вместо политического разговора прямо спросил его о том, что рассказал мне Василий Михайлович. Я сказал ему насчет крестьянина, которого он наказал: что он исполнял только приказание управителя, как делалось и всегда прежде; что управитель точно так же бы его высек, если бы он осмелился не исполнить приказания начальства, что на первый раз и с управителя не следовало взыскивать за то, что всегда именно требовалось при проездах генерал-губернаторов; а надо было разъяснить дело всем и запретить, чтобы вперед ни для вас, ни для кого того бы не делали.

Муравьев стал оправдываться. Он сознался, что, конечно, слишком погорячился, но что будто бы он хочет довести справедливость в крае до того, чтобы никто и не думал быть орудием незаконных приказаний. Мы увидим, что впоследствии только те и выслуживались и награждались, кто был у него безусловным орудием самых возмутительно-незаконных приказаний.

Впоследствии я не раз писал ему в Иркутск о разных его действиях, для меня неясных или подпадавших моему неодобрению. Иное он отменял, в другом оправдывался, но всегда признавал мое право делать замечания и постоянно уверял, что очень дорожит моим мнением и моими советами, которых и спрашивал постоянно. Сношения между нами были беспрерывные; всякий посылаемый от него чиновник и адъютанты его были адресованы ко мне и по прибытии немедленно являлись, чтобы получить от меня нужные сведения и указания, и случалось даже, что мое письмо давалось чиновнику вместо всякой другой инструкции.

Но между тем как он старался извлекать всю возможную выгоду из моего содействия и казался таким искренним в подчинении моим указаниям, он, пользуясь вышесказанным обстоятельством, т.е. лежавшею вне моей поверки неизвестною мне степенью личного участия государя в ходе дела, на что он при нужде все сваливал, начал направлять самое преобразование края к личным видам и исказил мой проект устройства края введением в него бессмысленного пешего казачества и созданием Кяхтинского градоначальства, ссылаясь в том на непосредственную волю государя.

Моя  идея сделать Читу городом сбывается

В 1851 году в начале сентября Муравьев приехал в Читу открывать новоучрежденные город и область. Чтобы польстить мне и выказать будто бы свою признательность, он, во-первых, сказал мне, что ставит свою жену мне свидетельницею, что первое его слово по возвращении его из дворца с утверждением государем преобразования края и предположений относительно Амура, было: «Как будет рад Дмитрий Иринархович, что его давнишние идеи приходят, наконец, в исполнение»; а во-вторых, назначил днем открытия области день моих именин 21 сентября, потому что «как город и область обязаны мне своим существованием, то и справедливо, чтобы воспоминание об этом событии совпадало с воспоминанием о виновнике этого события». В ожидании же этого дня Муравьев отправился в Нерчинские заводы, прося меня принять на себя, за отсутствием его, все необходимые распоряжения и отдавши всем словесно и письменно соответственные приказания, чтобы распоряжения мои были исполнены всеми в точности. Просьба эта и поручение ставили меня в чрезвычайно щекотливое и затруднительное положение и, надобно сказать, были со стороны Муравьева вовсе неделикатны. Он не только налагал на меня огромный вещественный и умственный труд, но и подвергал меня всевозможным столкновениям и неприятностям от зависти людей и по интересам их; и все это без всякой возможности какого-либо для меня вознаграждения, в то время как сам он извлекал всяческие выгоды из моей деятельности.

Впрочем, о себе я не думал, но в подобном поручении могла кроме того скрываться опасность для других, и относительно этого я обязан был быть предусмотрителен. Поэтому, когда Муравьев сказал мне: «Я надеюсь, Дмитрий Иринархович, что вы и для Павла Ивановича* будете тем же, что и для меня, таким же надежным руководителем», я отвечал ему, что я с Павлом Ивановичем не знаком.

«Ах, Боже мой, да как же это? Ведь Павел Иванович проезжал здесь прошлого года?»

«Да, действительно, и я даже слышал, что он очень желал со мною познакомиться. Но вот, видите ли, Николай Николаевич, я и по всегдашнему обычаю, а теперь тем более потому, что того требует мое положение, имею правилом никогда и никому не навязываться на знакомство».

«О, наверное Павел Иванович сам будет у вас о том просить; вы только передайте ему, о чем я вас просил».

«И этого сделать не могу; да тут дело идет вовсе не о том, кому первому сделать визит, а о том, что без письменного вашего ограждения для Павла Ивановича я не могу принять никакого участия в управлении».

«Что же это, Дмитрий Иринархович, разве вы мне не доверяете? Разве вы думаете, что я способен отпереться от своих слов?»

«Нет, Николай Николаевич, зачем я буду оскорблять вас недоверием? Но ведь вы человек смертный. Вот видите ли что: до сих пор дело шло о моих идеях, о моих советах. Вы принимали их, — хорошо. Положим, что государь узнал все это. Кроме того, что самое важное происходило лично между вами и мною и доказать этого нельзя, вы сами лично говорите с государем и поэтому сумеете объяснить ему удовлетворительно наши отношения. Но умри вы, чем оправдает П.И. участие мое в делах, тем более что оно сделается уже видимо для всех прямыми моими распоря­жениями? Пожертвовав собою для блага общего, я, как вы знаете сами уже по опыту, ничем не дорожу и ничего не боюсь, но обязан оградить ответственность других. А вы поставите П.И. в тяжелое положение или не делать того, что полезно, или рисковать ответственностью, тогда как вам ее уже не прибавится».

Муравьев согласился со справедливостью моего требования и написал к Запольскому то знаменитое письмо, которое впоследствии спасло Запольского от вероломства Муравьева. В письме этом он вменял Запольскому в нравственную обязанность следовать моим указаниям, объясняя ему, что основания моих указаний всегда на опыте оказывались до такой степени верными, что я «пророчески предвидел даже будущее». Но я не удовольствовался даже и этим. Содержание письма мог знать только один Запольский, но необходимо было еще такое действие, которое ясно показывало бы всем, что мое участие в распо­ряжениях шло не от него, а от самого генерал-губернатора, — как для того, чтобы предупредить все сплетни насчет Запольского, так и для устранения той оппозиции против моих распоряжений, которая неминуемо должна была возникнуть как от зависти второстепенных чиновников, обязанных подчиняться им, так и от эгоистических интересов тех, до кого они будут касаться; я говорю эгоистических потому, что истинных и справедливых интересов я не только никогда не нарушал моими распоряжениями, но еще сам ограждал их всеми силами и всем влиянием моим даже от несправедливых и незаконных решений самого Муравьева.

Случай для необходимой демонстрации не замедлил пред­ставиться. Один чиновник, возобновляя свои заборы, начал ставить новые не только не соответственно предварительному плану города (высочайше утвержденный план получен был только через десять лет по открытии города), но еще захватил не принадлежавшее ему место с одной стороны у бедной казачки, а с другой — от самой проезжей улицы, составлявшей вместе и почтовый тракт. Разумеется, сделать это он мог только по стачке с полицмейстером. Я объяснил полицмейстеру неправильность действий чиновника и просил, чтоб тот дружески предупредил его, когда дело еще легко было исправить. Чиновник, надеясь, вероятно, на согласие, хотя и негласное, полицмейстера, не обратил никакого внимания на предупреждения с моей стороны и, продолжая постройку, докончил вполне новый забор именно ко времени возвращения Муравьева из Нерчинских заводов. Тогда я потребовал от Муравьева, чтоб он сделал самое торжественное заявление относительно права моего на распоряжения по устройству города. И вот Муравьев отправился со мною к этому чиновнику и, ставши у той части нового забора, которой была захвачена улица, велел вызвать хозяина, а когда тот вышел, то, вынув часы, приказал ему посмотреть, который час, а затем спросил его: «Хорошо вы заметили час и минуту?» — и на утвердительный ответ того продолжал: «Завтра именно в этот час и минуту я приду опять сюда с Дмитрием Иринарховичем, и если забор не будет убран, то я приведу на ваш счет целый батальон убрать его в одну минуту в моем присутствии».

Этот эпизод служил впоследствии поводом к тому, что когда муравьевские же чиновники, желая разрознить Запольского со мною, старались задеть его самолюбие, называя меня в его присутствии, если случалось говорить обо мне: «Ваш начальник штаба, ваш вице-губернатор» и ПР-, то Запольский, выведенный из терпения, сказал им наконец: «Эх, господа, что вы это притворяетесь? Для меня слишком много было бы чести и пользы, если бы в самом деле Дмитрий Иринархович мог быть у меня на­чальником штаба или вице-губернатором. Вы думаете задеть мое самолюбие, приписывая ему эту роль и намекая на то, что я подчиняюсь ему. Но если уже приписывать Дмитрию Иринарховичу какое-нибудь звание, то зачем же тогда скрывать правду? Назовите его уже настоящим именем, наместником, потому что и сам генерал-губернатор подчиняется ему и не только без его указаний ни в чем обойтись не может, но даже служит ему вместо полицейского десятника». Действительно, то, что при описанном случае исполнял сам Муравьев, исполнял у меня впос­ледствии полицейский десятник.

Уж, конечно, не самолюбие побуждало меня быть так строго требовательным относительно точного исполнения моих распоряжений, а предусмотрительность в видах истинной пользы города, учреждению которого я принес в жертву все свои выгоды; а, взяв на себя устройство его, присоединил ко всем пожертвованиям и тяжелый труд, сверх того и перспективу неизбежных неприятностей. Действительно, основывая город в Чите, я должен был пожертвовать всем своим сельским хозяйством, составлявшим главное мое обеспечение, и даже отдал в пользу города без всякого вознаграждения дорого стоившие мне, расчищенные мною из-под леса пашни; а как велик был труд по устройству города, когда Муравьев упросил меня взять и это на себя, можно видеть из того, что я должен был заняться съемкою плана, измерениями и предварительною рассылкою, требуемою безотлагательно для немедленного начатия построек, не имея не только никаких помощников, но даже и инструментов, так что астролябию я должен был заменить геометрическими построениями и вести расколотки через чащу леса, через тонкие места и рыхлые пашни после жнитва или осеннего паханья, в самое ненастное притом время года, проводя иногда целый день в поле и в лесу без обеда. Но я не щадил никаких трудов, чтобы предохранить город от той порчи в начале, которая всегда искажала наши города и закрепляла, так сказать, их неправильность в будущем.

Изучая издавна причины неустройства и беспорядка в русских городах, я пришел к убеждению, что почти везде главною из них была невнимательность и непринятие необходимых мер в начале, когда решительно все равно было располагать строения по обдуманному плану или случайно по произволу каждого лица. Когда же неправильные линии и случайное, не систематическое распределение общественных зданий закреплялись дорогостоящими постройками, то всякое уже преобразование города и исправление линий требовали огромных издержек, и поэтому отлагались, а зло продолжало усиливаться.

Увидя меня, Муравьев побежал ко мне навстречу и, взяв за обе руки, сказал: «Помогите, ради Бога, Дмитрий Иринархович, мне до зарезу нужно 6 тысяч пудов муки для здешнего батальона; у них только на десять дней осталось провианта, ит кроме того, надо перевезти 45 тысяч пудов из Верхнеудинска на Кару; а вот эти злодеи (указывая на чиновников) доносят вот тут (показывая мне бумагу), что и тысячи пудов муки нельзя уже достать и нет никакой возможности перевезти провиант на Кару. Вот видите, придется ведь прибегнуть к реквизициям и наряду (его уже давно подмывало ухватиться за незаконные насильственные меры), если вы не поможете».

Я не хотел стыдить ни его — упреками и напоминанием, что ведь все это было следствием его же собственной неосмотрительности и мною наперед предвидено и предсказано ему, ни чиновников, — обличая их неспособность и желание, чтоб прибегли именно к незаконным средствам, из которых они больше всего извлекают всегда себе выгоды, и потому сказал Муравьеву по-французски, чтоб он отпустил всех, и что мы потолкуем сей же час о деле, и я надеюсь помочь ему. Когда мы остались одни, я доказал ему, что насилием тут ничего не сделаешь, а только Ухудшишь общее положение во всех отношениях; но что он увидит, что значит нравственное доверие, что именно на основании этого доверия ко мне народа я устрою все, что мне нужно, но только непременно с условием устранить всякое начальственное вмешательство.

Я немедленно отправил в известные мне деревни от себя знакомое лицо с назначением справедливых, безобидных для казны и крестьян цен на хлеб и с ручательством моим, что ни в приеме хлеба, ни в уплате денег проволочки не будет. Вместе с тем, так как от перевозки провианта отказывались по неимению на почтовом тракте сена, то я отправил доверенное лицо к Агинским бурятам, чтобы они выставили на тракт сено, назначив также и им справедливую цену и обеспечение в уплате. Мое имя и ручательство подействовали так, что и хлеба, и сена доставили даже больше, чем требовалось.

Муравьев сказал мне, что я «выручил его из неминуемой беды, и он не знает, как и выразить мне свою признательность». Мы увидим, как он впоследствии отблагодарил меня; а между тем я буквально спас его не в одном только этом случае. Без моих предусмотрительных забот и распоряжений и самая экспедиция на Амур была бы невозможна, а в таком случае в Петербурге явно бы обнаружились несостоятельность его хвастовства и весь вред его неискусных и неблаговременных распоряжений.

Вышеописанный случай открыл мне всю опасность положения области, от расстройства хлебопашества и неимения запасов. Поэтому по возвращении из отпуска Запольского я принял самые решительные меры для устранения всего, что расстраивало земледелие и хозяйство, и в то же время начал заблаговременно составление запасов в Чите, откуда они легче могли быть направлены на тот пункт, где окажется потребность; будет ли предполагаемая экспедиция в Китай отправлена сухим путем из Цурухая или водным из Читы; и вот именно эти-то запасы, составленные в течение всего 1853 года, и дали возможность отправить экспедицию на Амур в 1854 году.

Между тем в 1853 году Чите суждено было испытать тяжкое бедствие от тифа, занесенного туда и развившегося со страшною силою от тех же скороспелых и дурных распоряжений Муравьева, которые причинили столько гибели и в других случаях. Торопливость и дурное снабжение рекрутских партий были причиною, что, несмотря на обнаружение уже тифа в Верхнеудинске, погнали их далее в Читу изнурительными переходами. В Читу они пришли в крайнем положении, а между тем никакого помещения в Чите не имелось даже для здоровых, а не только для необычайного числа больных; даже лекарств оказалось недостаточно для такого числа. К довершению, военный губернатор был в объезде по войску, а оставшиеся начальники совершенно растерялись от неискусства и трусости.

Пришлось мне взять все распоряжения на себя. Между тем от солдат стали заражаться и жители. Таким образом я должен был все устраивать для помещения больных и посещать военные лазареты по пяти и шести раз в день и в то же время оказывать пособие и жителям, особенно предупредительными средствами, и дом мой буквально осаждался требующими медицинского пособия. Достаточно сказать, что одного уксуса для лазарета и жителей роздано было у меня 14 ведер; а лекарственных трав издержаны были запасы нескольких лет. При этом и домашняя наша забота усилилась еще тем, что при беспрерывных сноше­ниях с тифозными домами старшая моя свояченица также заболела тифом в сильнейшей степени. Ее, однако же, удалось спасти; но из 500 рекрутов умерло 200 и, кроме того, много местных жителей, в том числе и несколько чиновников и даже два доктора. Об этом тифе было также сообщено в иностранных газетах в воспоминаниях поляка, в том же «Познанском дневнике».

И во внешних делах, т.е. в действиях относительно Китая, Муравьев оказался так же неискусен и недобросовестен, как и во внутренних. Впрочем, иначе и быть не могло. Я не перестану повторять ту истину, на которую, к сожалению, обращают мало внимания, тогда как она должна служить аксиомою для всякого нравственного деятеля, что только относительные начала могут иметь два противоположных вида равнокачественных, именно потому, что все относительное само по себе нравственно-бескачественно, но в нравственной сфере никакое нравственное начало качественно разделяться не может и потому не может иметь ни видов, ни приложений качественно-противоположных; что поэтому нельзя употреблять насилия и обмана внутри без того, чтобы они не выразились и во внешних действиях. И поэтому нет ничего страшнее, как видеть людей, считающих себя либеральными, которые требуют справедливости и законности во внутренних действиях и которые в то же время рукоплещут всякому насилию и обману во внешних, обольщаясь ложным патриотизмом. Между тем всем известно, что все действия Муравьева относительно Китая были целый ряд обманов, хитрости и насилия, которыми думали исправлять промахи неискусства и трусости, тогда как именно эти-то обманы и насилие сами и порождали их, обессиливая все действия неуверенностью и нетвердостью от сознания незаконности их. Всем известно также, что без случайностей, Муравьевым менее нежели кем предвиденных (Крымской войны и войны Китая с англичанами и французами), все эти обманы и насилия ровно ни к чему бы не повели; но не всем еще достаточно, кажется, известно, что именно вследствие такого образа действий даже мнимая внешняя удача в захвате Амура не только не послужила в пользу России, но сделалась для нее «злокачественною язвою», как я выразился еще с самого начала [44] .

Муравьев старался всегда обмануть китайцев или запугать их, рассчитывая на их трусость; но всякий раз, когда опасался, что китайцы не струсят, сам в свою очередь страшно трусил. Смешнее всего это выказалось, когда Маймаченский заргучей по пустому предлогу прекратил на три дня торговлю и сообщение с Кяхтою. Муравьев так перетрусил, что возвел этот ничтожный случай на степень бедствия народного. «Заргучей запер ворота, — писал Муравьев к Запольскому, — но Бог милостив к России»[45] .

Не в лучшем виде выказалась вся непредусмотрительность или зависть Муравьева, когда разнесся слух, будто китайские посланники едут в Кяхту для переговоров относительно пересмотра трактата об Амуре.

Надобно сказать, что вопреки уверениям партизанов Му­равьева, что будто бы он предвидел Восточную войну и с этою целью поехал в начале 1853 года в Петербург, он так мало ее предвидел, что именно в самое важное для приготовления время уехал на целый год в отпуск за границу.

Всем известно, что, так сказать, зародыш этой войны заключался в разговоре государя с английским посланников на бале у великой княгини Елены Павловны в день ее рождения 28 декабря 1852 года; а между тем еще в половине декабря Муравьев показывал мне письмо бывшего тогда военным министром князя Долгорукова, которым разрешалось ему прибытие в отпуск в Петербург для лечения; должно быть, слишком мало предвидел он возможность действия по Амурскому вопросу, когда уехал в 1853 году в то время, как уже началось столкновение с Турциею и флоты Франции и Англии двинулись к ее берегам, причем уехал не только в Мариенбед, но даже и в Испанию, куда уж не было никакого следа ехать, кроме того разве, «чтобы удостовериться, так ли красивы там женщины, как говорят». Как бы то ни было, но вот что случилось, когда кяхтинский градоначальник получил известие о приезде будто бы послов. Оказалось, что он до такой степени лишен был всякого наставления на подобный случай, что вынужден был отправить экстренного курьера за советом в Читу; а между тем сам же Муравьев добивался того, чтобы вынудить Китай к переговорам, и даже учреждение бесполезного кяхтинского градоначальника оправдал тем именно, что на случай внезапной потребности переговоров надо было находиться в Кяхте лицу со значением губернатора, чтобы оно могло знать требования нашего правительства, и с которым бы и китайские уполномоченные согласились вступить в переговоры.

Что же могло побудить Муравьева к такому необдуманному поступку? Одно из двух: или совершенное отсутствие убеждения в возможности подобного случая, или зависть, чтобы помимо его кто-нибудь случайно не окончил удовлетворительно дела об Амуре. Здесь кстати сказать, что вообще в суждениях своих о политических делах Муравьев обнаруживал такое же изумительное невежество, как и по другим предметам, и я имел полное право напечатать, что мне не стоило ни малейшего труда опровергнуть «вздорные и ребяческие» его суждения о политике.

Это правда, что Сибирский комитет, цензурируя мою статью, заменил слова «вздорные и ребяческие» словом «незрелые» (как будто бы незрелость не есть верный признак ребячества), но уже одно то, что смысл моих выражений пропущен такою цензурою, какова была цензура Сибирского комитета, доказывает, что факт, утверждаемый мною, не подлежит сомнению и в общем убеждении.

Наконец, вероломная посылка Ваганова шпионом для исследования сухопутной дороги в Цыцы-хар доказывает, как мало думал Муравьев о близкой возможности водной экспедиции по Амуру. История несчастного Ваганова составляет один из самых мрачных и постыдных периодов муравьевского управления. Ваганов, офицер Генерального штаба, послан был для осмотра и глазомерной съемки дороги в Цыцы-хар на случай предполагавшейся сухопутной экспедиции. Ему приказано было в случае, если его захватят китайцы, выдать себя за беглого солдата и требовать отправления его в Кяхту для выдачи русскому правительству на основании трактатов. Но, вероятно, китайцы пронюхали правду, и несчастный Ваганов был убит на первом же переходе.

Еще более неосмотрительный дипломатический промах сделан был Муравьевым, когда решено было плыть по Амуру под предлогом подать помощь Камчатке. В моих убеждениях относительно Амура представлялась следующая ясная дилемма: или мы имеем право занять Амур, в таком случае нам нет нужды спрашивать чьего-либо дозволения, и мы должны приступить к рациональному занятию и заселению Амура; или мы не имеем права, и тогда уже ничто и никакой даже последующий трактат, исторгнутый обстоятельствами у китайцев, не освятит насилия и вероломства. Я всегда утверждал, что тот плохой патриот, кто думает служить отечеству такими действиями, которые сделают имя России синонимом коварства и насилия. Между тем, решившись плыть по Амуру, послали просить на то дозволения китайского правительства, и в то же время, не дождавшись разрешения, поплыли. Таким образом, в одном и том же действии сумели совместить две ошибки: спрашиванием дозволения признавали, стало быть, права Китая на Амур, а отправясь, не дождавшись разрешения, нарушали в то же время это право.

Когда в 1854 году решено было в Петербурге воспользоваться предлогом необходимости будто бы подать помощь Камчатке ближайшим путем, т.е. плывя по Амуру, и Корсаков прислан был для приготовления экспедиции, то вся сущность этого приготовления легла на меня, — а считавшиеся официальными приготовлениями только путали все дело. Всем известно, до какой степени выказались ребяческие замашки Корсакова в объяснениях его с Козакевичем, где обе стороны прибегли к моему посредничеству. Корсаков иной день по два раза прибегал ко мне спрашивать то о том, то о другом. Даже при самом отправлении экспедиции из Читы весь город был свидетелем, что одно только мое присутствие спасло Корсакова от беды, когда он своим бессмысленным желанием пощеголять в деле, где ничего не смыслил, чуть было не погубил экспедицию в самом начале. Видя, как он усердно добивался, чтобы я был при отправлении (он, кроме письменного приглашения, три раза был у меня, чтоб упросить быть вместе и с семейством), все заметили, что верно сердце его предчувствовало, что быть беде, если я тут не буду.

С грустью видел я все более и более обнаружившееся эгоистическое направление Муравьева; неразумность и недоэп бросовестность его распоряжений, окружение себя людьми малосмысленными и неблагонамеренными (годными разве только на то, чтобы льстить ему и быть безусловными орудиями), подчинение пользы государства и благосостояния края личным видам тщеславия и интереса. Конечно, я не молчал, а говорил обо всем откровенно и говорил не с противниками Муравьева, а с людьми близкими ему, чтоб образумить и остановить его; но когда увидел, что все это не помогало уже и что, вероятно, это от того, что Муравьев думает, что так как он добивался уже случая захватить Амур, то может обойтись теперь и без меня, чтоб дать полную волю своим замашкам, я счел своею обязанностью выразить открыто неодобрение его действий и полное изменение моих отношений к нему, и имел на это тем более права, что самым ревностным содействием успеху экспедиции на Амур и устройству края я так ясно и торжественно высказал уже, как строго я разделяю дело от лица и как мало чьи-либо действия и личные отношения к человеку имеют у меня влияние на все, что относится для пользы общей. Поэтому-то, когда Муравьев, от­правляясь в экспедицию, приехал в Читу, и Запольский дал в честь его обед, и я был первым из приглашенных, то я отвечал, что не буду.

«Помилуйте, Дмитрий Иринархович, — сказал он, — что я скажу, если Николай Николаевич спросит: что это значит?»

«Не беспокойтесь, Павел Иванович, — отвечал ему я, — он не спросит, но очень хорошо и без объяснений поймет, что это значит. Я служу делу не для Муравьева и теперь должен ясно показать, что содействие, оказанное мною Муравьеву в деле, вовсе не значит, что я одобряю его личность и те действия его, которые прямо истекают из личных его видов ко вреду дела».

Между тем как мы с Запольским напрягали все усилия наши, чтобы изгладить или, по крайней мере, смягчить по возможности дурные распоряжения Муравьева, и край видимо стал отдыхать и поправляться, самая бессовестная интрига, и тайная и явная, усиленно работала и против Запольского, и против меня, особенно когда не удалось им разрознить меня с Запольским. Муравьев сам сказал мне: «Мой штаб Запольского не любит».

С давних пор в Сибири были приучены к тому, чтоб губернаторы кланялись лицам, окружающим генерал-губернатора. Но Запольский был слишком горд и не только не заискивал в них, но постоянно обличал их невежество и противился их интересам, если что было ко вреду службы и народа; и это они приписывали моему влиянию. Понятно, что они ненавидели Запольского не менее меня и всячески наушничали на него Муравьеву. Все это наушничанье находило тем легче доступ у Муравьева, что он и сам тяготился уже тем ограничением своего произвола и тою критикою своих распоряжений, которые встречал у Запольского. Но вначале делать было нечего. С одной стороны, Запольский был ему необходим как один, знающий дело; а с другой, несмотря на все скороспелое производство, Муравьеву не удалось еще возвысить никого из своих слуг до такой степени, чтобы они могли хоть временно занять место губернатора.

Запольский имел свои личные недостатки, но они не имели влияния на службу; и я могу это вполне засвидетельствовать, потому что он, например, не выказал мне ни малейшего неудовольствия, когда, во-первых, удалена была из Читы по моему требованию одна его «родственница», задумавшая было вмешаться в дела, а в другой раз я приказал через полицмейстера объявить «экономке» Запольского, что я посажу ее в полицию до приезда самого Запольского, если она в его присутствии осмелится войти когда-нибудь в кабинет. Запольский, впрочем, и сам сознавался в «слабости к женщинам», как это называют; но вот что по этому поводу говорил он мне: «В том, в чем они меня упрекают, только разве вы имели бы право упрекать меня, потому что самая жизнь ваша служит всем упреком. А то кричат те люди, которых вся жизнь — открытый соблазн, тогда как у меня, по крайней мере, не случалось еще никакого скандала».

Что же касается собственно до дел, то сам Корсаков, назначенный к исправлению должности губернатора на место Запольского, не раз говорил мне, что чем более он вникает в распоряжения Запольского, тем более убеждается в совершенной правильности его распоряжений и находит их до такой степени поучительными для себя, что положил себе за правило пересмотреть все прошлые дела и извлекать для себя наставления для правильного обсуждения и решения дела.

Запольский был старый служивый. Он прослужил 40 лет в военной службе, из которых последние 12 лет командовал Бутырским пехотным полком, приведенным им, по свидетельству самого государя, из самого расстроенного в самый блестящий вид, и был послан в Сибирь по выбору великого князя Михаила Павловича как лучший знаток военного дела. Он вполне знал и военную службу, и военную администрацию, и военно-судное дело, тогда как ни Муравьев и никто из его приближенных ничего тут не смыслили. Поэтому очень понятно, что при преобразовании и устройстве военной части в Восточной Сибири Запольский был человеком необходимым; а что он делал все дело хорошо, это и Муравьев должен был засвидетельствовать, и по его представлению Запольский получил награду даже высшую, чем сам Муравьев[49] .

Можно сказать, что Муравьев был вполне в руках Запольского, если бы этот последний не сделал двух ошибок: одну в начале, другую в конце своей службы в Сибири, не заметив, по излишней доверчивости к благородству Муравьева, расставленных ему сетей. У Запольского был сын в гвардии, имевший поэтому хорошую обеспеченную карьеру. Муравьев упросил Запольского дозволить ему взять его сына к себе в адъютанты, обещая ему всевозможные выгоды по службе и под предлогом, что отец будет скучать, так как вынужден жить в Сибири без семейства[50] .

Между тем настоящий расчет Муравьева заключался в том, чтобы связать этим Запольского, как в действительности и вышло, потому что впоследствии, во многих случаях, Запольский щадил Муравьева единственно из опасения повредить службе сына, тогда как, действуя с твердостью, он сам бы, напротив, связал Муравьева, если бы вследствие своей уступчивости не допускал пользоваться многими удобными случаями, которые доставляли ему опрометчивость и эгоистические стремления Муравьева. Под­метив эту уступчивость, Муравьев, который давно уже порывался к открыто незаконным мерам, но относительно которых встречал противоречие только во мне и в Запольском, сделался еще более требователен относительно Запольского (меня он давно уже отчаялся «уломать»), и такой ход неминуемо вел к открытому столкновению, для чего случай не замедлил, конечно, представиться.

В то время, как Запольский, сознавая свое достоинство, не хотел и знать приближенных Муравьева, другие, второстепенные из наехавших из России начальников, люди, вполне осознававшие свое ничтожество, очень хорошо понимали, что они не иначе могут упрочить свое положение, как найдя себе опору в ком-нибудь из этих приближенных; и те, кому удалось найти ее, думали и надеялись, что могут уже позволять себе всякое наруше­ние закона и дисциплины, и это до того, что один бригадный командир, во время управления Соллогуба в отсутствие Запольского, решился даже прямо написать, что не почитает нужным исполнять приказание войскового правления. У этого-то бригадного командира в угоду адъютанту Муравьева Сеславину, командовавшему сводным казачьим батальоном, заведена была неистовая картежная игра; в которую вовлечены были другие казачьи начальники, проигрывавшие даже казенные деньги. Кроме того, у этого же бригадного командира были величайшие беспорядки по постройкам казачьих штабов, и вот относительно этого-то бригадного командира и произошло непримиримое столк­новение и формальный разрыв между Муравьевым и Запольским.

Запольский всегда делал инспекторские смотры аккуратно и добросовестно. Поэтому на смотрах 1854 года не могли не обнаружиться все беспорядки по второй пехотной бригаде. Запольский, как что нашел, так и поместил все во всеподданнейшем отчете о своем осмотре. Муравьев страшно встревожился. Он знал, что если будет назначено следствие, то не миновать беды двум его любимцам, вышеупомянутому Сеславину и поляку Кукелю, который заведовал постройками и страшно все их запутал. Поэтому Муравьев, возвратя Запольскому отчет, убедительно просил его переменить; но Запольский, разумеется, не мог на это согласиться, не разрушив все основания службы и не освятив полной безнаказанности за противозаконные поступки и беспорядки. С тех пор стали всячески подкапываться под него и стараться всеми мерами выжить его, тем более что при дальнейшем пребывании Запольского в управлении неминуемо должны были открыться и все возмутительные дела, совершаемые в угоду Муравьеву и тай­ком от Запольского верхнеудинским исправником Беклемишевым.

Если по справедливости можно за что-либо обвинять Запольского, то это, конечно, за то, что он сам же дал ход по службе такому негодяю, как Беклемишев единственно по убеждению в личной преданности его к себе и в надежде, что по этой преданности он его обманывать не будет. Впрочем, надо прибавить, что это такая слабость, от которой свободны немногие начальники, и я имел полное право высказать это Козакевичу, когда он, оправдываясь передо мною в разных злоупотреблениях, в которых обвинялось его управление Приморскою областью, вздумал было защищать одного своего чиновника следующими словами: «Все это несправедливо: он хороший человек, а главное, лично мне преданный человек», но, спохватившись, что слишком много проговорился, поспешил прибавить: «Я это так говорю; впрочем, это ничего не значит».