В числе занятий наших в каземате не было недостатка и в настоящих ученых трудах, и в самостоятельных изысканиях. По части естественной истории особенно замечательны были браться Борисовы. Старший, несмотря на то, что был полупомешанный, собрал замечательную коллекцию насекомых и придумал сам новую классификацию, совершенно тождественную с тою, которая, гораздо спустя уже, была предложена Парижской академии и принята ею. Меньшой брат нарисовал акварелью виды всех растений Даурской флоры и изображение почти всех пород птиц Забайкальского края. Вольф делал разложение минеральных вод, которыми так богат край. Комендант по указанию минерологов составил замечательную коллекцию минералов. Метеорологические наблюдения за десять лет переданы были в Берлинскую академию и очень ценились ею. По части прикладных наук Николай Бестужев изобрел новую систему часов, Арбузов — новый закал стали и пр.

Литературные произведения были очень многочисленны. Не говоря уже о переводах, было много и самостоятельных творений. Поэтические произведения Одоевского и басни Бобрищева-Пушкина заняли бы с честью место во всякой литературе. Корнилович и Муханов занимались изысканиями, относившимися к русской старине и пр. Занятия политическими, юридическими и экономическими науками были общие, и по этим предметам написано было много статей. Для обсуждения всех новых произведений были устроены правильные собрания, которые называли в шутку академией. Очень развита была также легкая и сатирическая литература[33] ; для некоторых стихотворений была сочинена и музыка (например, для пьес: Славянские девы. На мосту стояла старица и пр.), чем преимущественно занимался Вадковский.

Что же до меня лично касается, то капитальным трудом моим был перевод всего Священного Писания с подлинников еврейского и греческого.

Сделаны были также для образца опыты переводов первой песни Илиады, первых глав Фукидида и Тацита и других отрывков греческих и латинских классиков; написан трактат о древнем греческом произношении, составлена новая грамматика польского языка, и кроме множества филологических изысканий, проходя несколько раз постепенно весь цикл наук, я делал множество замечаний по разным частям, так что число написанного мною возросло наконец до пятнадцати тысяч листов, исписанных моим мелким почерком.

В то же время занимался я и собиранием сведений о крае, где мы находились, и приготовлял основание для разрешения Амурского вопроса, так что еще из Читы послал удачную экспедицию на Амур. Я составил также лучшую карту Забайкальского края, служившую впоследствии основанием для всех административных распоряжений, до производства настоящей съемки. Чтобы судить о затруднениях, которые я должен был преодолеть в этом деле, достаточно сказать, что для правильного нанесения на карте течения реки Чикоя я должен был расспросить 168 человек жителей разных местностей по ней.

Что же касается до тех занятий, которые должны были доставлять удовольствие или развлечение, или, как обыкновенно выражаются, препровождение времени, то нельзя отрицать, что вначале они были гораздо свойственнее и приличнее нашему положению, нежели впоследствии, когда по случаю ослабления строгости отделения нашего от внешней обычной жизни, она стала вторгаться снова и к нам со всею своею пустотою и суетою.

Вначале были общие чтения, концерты, пение, общие суждения о полученных политических новостях, исследования прошедших событий и много что шахматы. Единственный праздник в Чите был для общества Соединенных Славян, и не столько для развлечения, как по соображениям чисто нравственным, по доброму желанию сблизиться с членами этого общества, которые, состоя большею частью из людей менее образованных, как-то дичились и, считая себя оттертыми на задний план, были очень обидчивы. Совсем иное было уже в последнее время. В самом каземате вошли в употребление карты, особенно с тех пор, как происходило сближение с посторонними лицами, не принадлежавшими к нашему кругу. При свободе выхода из каземата и посещений не все удержались даже в приличном кругу. Кроме того, пошли шумные увеселения — пикники, обеды, балы. Некоторые из наших товарищей сделали было попытку обратить все на старый лад и ввести весь светский церемониал. Разумеется, что все это было так несвойственно нашему положению и представляло такие несогласимые несообразности, что удержаться не могло, и на первой же попытке и оборвалось.

Люди, сговорившиеся возобновить аристократические замашки, назначили для почина званый вечер у Нарышкина. Расчет был основан на том, что он был человек добродушный, и как сам, так и жена его (урожденная графиня Коновницына) были в ладах со всеми, и поэтому надеялись, что критика пощадит их; а если им удастся первый шаг, то другим будет легче. Но я, проникнув их замыслы, и при всем моем дружеском расположении к Нарышкину решился остановить все на первом шаге, тем более что самые наши отношения исключали всякую мысль о том, что действие мое могло истекать из личности. Отлично послужил мне один пустой случай, пришедшийся тут очень кстати.

Я и без того твердо намерен был разразиться филиппикою против таких смешных и жалких попыток возвратиться к пустоте светской жизни, а тут вхожу к Нарышкину и вижу, что стоят огромные сапоги в свежей грязи. Между тем человек встречает в ливрее.

«Что это такое?» — спросил я, указывая на сапоги.

«Это, сударь, Катерина Ивановна (Трубецкая) приехала в сапогах Сергея Петровича», — отвечал он, смеясь. Надо сказать, что сначала наши дамы экипажей не держали, да и не было особенной надобности, так как все дома женатых были сплошь и близко к каземату, но так называемая Дамская улица по свойству грунта была всегда грязна, а в этот вечер по случаю дождя грязь была более обыкновенного, — и вот Трубецкая, видя, что галоши не спасут ее, без церемонии надела сапоги мужа и так перешла через улицу. Вхожу в залу, встречает Нарышкин во фраке; вхожу в гостиную, — сидят дамы, разряженные донельзя. Товарищи наши во фраках, в белых жилетах, по обычаю того времени, и галстуках. Я пришел в обычном своем костюме. Неестественность положения вызвала необычные нашему кругу натянутость и принужденность. Для меня ясно было, что все внутренне осуждали подобную попыт­ку, но никто не смел высказаться.

Поздоровавшись со всеми, я сказал Нарышкину: «Что же это, Михаил Михайлович, я не знал, а у вас маскарад; в пригласительном билете сказано было на вечер, а тут маскарад, и какой еще замысловатый. Катерина Ивановна вместо того, чтобы приехать в карете, приехала в сапогах Сергея Петровича, а у вас ваш палаццо подделан под простую избу. Все как следует быть в избе, не только пол, да и стены деревянные. Вам, я думаю, не дешево стало. Знаю по опыту: у дяди Остермана тоже одна комната была подделана под русскую избу. Вот что значит великосветская прихоть. Желал бы я знать, кто затеял подобные маскарады?»

Муравьева, затеявшая все это, закрылась кипсеком; Нарышкин сконфузился; все расхохотались при рассказе о сапогах вместо экипажа; принужденность исчезла; все решили, что это глупость, и подобные маскарады затем уже не возобновлялись.

Хотя польза наших занятий, описанных выше, была неоспорима, и влияние наше отразилось благотворно в Сибири во всех местностях, где мы жили, не только массою, как например в Чите и Петровском заводе, но и там, где проживали впоследствии отдельно наши товарищи по выходе из каземата, но все-таки главное значение каземата состояло не в том. То, что было важнее всего для мыслящего наблюдателя, заключалось в развитии внутренней жизни казематного общества, преобразовавшего хотя и в сжатом виде, но полный круг и неизбежные условия и законы развития и всякого общества вообще, и которое поэтому, для умеющего наблюдать явления и понимать смысл и причины их, не только осветило общее истори­ческое прошедшее, представляя правильное разъяснение его по аналогии с явлениями, подлежащими тут наблюдению, но и дало много, можно сказать, пророческих указаний для будущего. Но прежде, нежели приступлю к изложению этого, я считаю не лишним сделать очерк внешней, так сказать, истории каземата и сказать несколько слов о личностях, которым было дано заведование нами.

Лепарский до такой степени был раздражен таким ве­роломным обвинением и упреками, которые сыпались на него вследствие этого от наших родных в России, что вышел из себя и забыл привычную ему осторожность. Он пригласил нас выбрать два доверенных лица, которым он мог бы представить доказательства лживости обвинения. Товарищи наши выбрали меня и Вольфа, лечившего Лепарского и, следовательно, близкого ему. Комендант пригласил нас к себе и, поставив часовых перед окнами кабинета, чтобы никто не мог подслушать снаружи, запер на ключ все двери не только в кабинете, но и в смежных комнатах, чтобы нельзя было подслушать домашним его. Тогда, отперев шифоньерку, он вынул подлинный план каземата, утвержденный государем, и, развернув его на столе, сказал нам: «Извольте смотреть, что ж. Он сваливает теперь все на меня и выдает меня на вражду вашим родным и общественному мнению всей России». Затем он с особенною горечью стал жаловаться на то, что, принудив его принять место и дав большое жалованье и две звезды, с ним уже не церемонятся, и что там дурного ни придумают и ни наделают, считают вправе в случае неудачи свалить на него, а его, обязанным все сносить, «хоть бы плевали ему в рожу».

Вначале комендант не был подчинен никому, так как генерал-губернатор Восточной Сибири был из гражданских чиновников. Но, когда после Лавинского назначен был из военных генерал Сулима, тогда подчинили генерал-губернатору и коменданта, что для него было очень неприятно. Первые два генерал-губернатора мало вмешивались в Дела каземата, но последний, Руперт, который был сам, До назначения своего в Сибирь, окружным жандармским генералом, действовал гораздо смелее: он уничтожил пустой призрак работы и не задумался делать представления о разрешении некоторым из нас жениться.

По смерти Лепарского временно исправлял должность коменданта его племянник, бывший плац-майором при нем; но вскоре были присланы и новый комендант и новый плац-майор, оба из жандармов. Впрочем, это обстоятельство послужило тем в пользу, что никому нельзя было прикидываться — ни им либералами, ни из наших товарищей никому так называемыми раскаявшимися. Независимо от того, Григорий Максимович Ребиндер был действительно хороший человек, доступный человечному чувству и старавшийся о справедливости. Но именно поэтому-то его и невзлюбила «аристократическая» партия, так как он, дозволив всем то, что прежде дозволялось только некото­рым, тем самым уничтожил все отличия и привилегии. Против него была даже возбуждена недостойная интрига, о которой будет рассказано в своем месте, и при которой один только я сумел противостать увлечению всего каземата и защищать его, сохранив к нему справедливость, явно нарушенную относительно его другими, одними с умыслом, и некоторыми по слабости и уклончивости. Он был мне глубоко признателен, особенно когда я, в этих трудных для него обстоятельствах, явился еще к нему на помощь, тогда как он заболел опасно и был всеми оставлен. Мои действия тем более тронули его, что до того случая я вовсе не искал с ним сближения и ничем от него не пользовался, даже и тем, чем пользовались все другие. Поэтому, когда мы разъезжались из Петровского завода, он не только провожал меня сам до первой станции, когда я отправился на поселение в Читу, но, едва возвратясь домой, послал мне письмо с нарочным, зная, что я буду ночевать на второй станции.

«Едва я расстался с вами, — писал он мне, — как чувствую снова необходимость излить мои чувства и сказать письменно еще раз то, что не раз выражал словесно. Вы спасли мне жизнь и более, нежели жизнь; вы знали, что я все готов был сделать для вас, но вы не только ничего не принимали, но запретили мне даже ходатайствовать за вас. Все это было так необычно, так несходно с тем, что видишь в жизни, что (простите, ради Бога, слабости человеческой) как-то не верилось до последней минуты; и только теперь, когда мы навсегда расстались, и вы в минуту расставания наотрез от всего отказались, я увидел, до какой степени вы составляете исключение и в нравственной сфере, так же, как и в умственной. Я никогда не забуду вашего беспристрастия и человеколюбия относительно меня, вашей проницательности, с какой вы распутали такую темную интригу, вашей решимости и мужества вашего, с какими вы, руководствуясь только справедливостью, вступились за'человека чуждого в некотором отношении, по положению даже враждебного, и стали против всех ваших товарищей, навлекая на себя их порицание и ненависть. Ваше преимущество над ними выказалось еще более тогда, когда, уличенные вами в явной несправедливости, они снова стали заискивать ко мне (по расчету своих выгод), в человеке, которого оскорбили, между тем как вы ничего не хотели искать, тогда как имели право требовать всего от меня».

Из других лиц, находившихся при нас или поставленных по месту, ими занимаемому, в непосредственные сношения с нами, можно отметить только докторов, священника и некоторых горных начальников. Что касается до доктора, то несмотря на положение, которому позавидовали бы многие, он решительно был неспособен воспользоваться им ни для своей нравственной пользы, ни для нас, ни для истории. Это был пустейший человек, вроде тех, которых развелось так много теперь, не знавший сво­его дела и пренебрегавший своею обязанностью, пользовавшийся своими близкими сношениями с нами только для того, чтобы усвоить себе пустую болтовню отвлеченного либерализма, без всякой способности проникнуть в сущность дела, без всякой охоты к серьезному занятию и мышлению. Он был из духовного звания и был взят в медицинский факультет в то время, когда недостаток добровольных учеников в нем обыкновенно дополнялся рекрутскими наборами из семинарий. Так как он плохо учился, то и пошел в третий разряд, из которого обыкновенно рассылали медиков, не спрашивая их желания, в самые отдаленные места, только для того, что там полагался ме­дик по штату. Таким образом попал он в Селенгинск, где одна купчиха женила его на своей 13-летней дочери, как это было возможно в то время, пока еще не был установлен для невест 16-летний возраст.

Медицины он не разумел и ею не занимался; и вдруг этому человеку вышло на дело нежданное счастье занять место с огромным жалованьем (вчетверо против оклада), с возможностью, в случае, если бы знал свое дело, получать еще несравненно более от нас, с перспективою особенных наград от правительства и в таком положении, что был в ежедневных сношениях с нами, не занимая, однако, должности, которая ставила бы его в подозрительные или неприятные отношения к нам, в каких поневоле находились лица, занимавшие другие административные должности при нас, как, например те, на которых более или менее имели право смотреть как на тюремщиков. Можно себе представить, сколько бы пользы извлек для собственного развития и для истории всякий порядочный человек из сношений и бесед с нами, из возможности пользовать­ся нашими средствами. Но ему, к сожалению, все это послужило во вред и притом не без вреда другим.

Вышло так, что когда его радикальная неспособность в его специальном занятии обнаружилась, и комендант в своей болезни прибегнул к помощи наших докторов, то уже сам не захотел требовать для своего штаба лучшего доктора из опасения, чтобы тот, по соперничеству в занятии, не поставил препятствия практике наших докторов. Расчет, конечно, эгоистический, потому что если наши доктора лечили коменданта и других лиц поважнее, то солдаты и другие маленькие люди все-таки оставались преданными в жертву невежественному доктору, который занимался торговлею, картами, пустым чтением и пр., од­ним словом, всем, кроме медицины, и которой со склянками и порошками в кармане, зайдя, как обыкновенно говорил, на минуточку в каземат, оставался там на целый день, принося, однако, больному, как шутили, только разве ту пользу, что не отравлял его своими лекарствами. Только меня он страх боялся, потому что я всегда прогонял его, да и товарищам моим прямо в его присутствии выражал неудовольствие, что они так легко могут относиться к подобному небрежению доктором своих обязанностей, не думая о больных, ждущих целый день доктора, между тем как они им забавляются, заставляя его играть роль шута.