Все эти войска должны были идти к Сенату, в котором были бы собраны тогда сенаторы для принесения новой присяги. Окружив Сенат, они должны были заставить сенаторов издать манифест, объявляющий о перемене правления и назначении регентства. Во всяком случае согласился ли бы Сенат или нет, положено было издать манифест от его имени. Между тем Лейб-Гренадерский полк должен был по восстании отрядить один батальон для занятия крепости, где находился и Монетный двор и где хранился только что полученный от займа запас монеты. В занятии крепости не предвиделось никакого препятствия, потому что и караул там был от того же полка, а через это занятие тайное общество не только имело бы в своем распоряжении казну, но и господствовало крепостными орудиями над дворцом и всем городом. Два другие батальона должны были по пути забрать с собою пешую и конную артиллерию и также явиться на сборное место перед Сенатом, заставя, если можно, присоединиться к себе и Кавалергардский полк.

Не находящиеся в строю члены общества, как военные, так и гражданские из служащих, равно как и все не служащие, должны были поддерживать связь между движением, развозя приказания и доставляя сведения одним о других.

Во всех официальных донесениях и рассказах партизанов правительственной стороны старались представить движение 14 декабря и участие в нем войск ничтожным. Это была положительная ошибка с их стороны, годная разве на то только, чтобы уменьшить вину распорядителей восстания. К несчастью их, беспристрастие истории заставляет сказать, что силы, находившиеся в их распоряжении, были огромные, действия солдат и второстепенных деятелей за малыми исключениями не оставляли желать ничего лучшего, но действия главных распорядителей, Трубецкого, Рылеева и Оболенского, были до того дурны и слабы, что они проиграли дело, несмотря на то, что и с правительственной стороны были сделаны всевозможные ошибки, так что я всегда говорил, что 14 декабря обе стороны играли как бы в «поддавки». Кроме того, уменьшать число участников восстания в гвардии уже потому не имело смысла, что все перевороты, совершавшиеся в Петербурге, всегда производимы были ничтожным числом, а при том настроении, какое было 14 декабря, удачное действие и небольшого числа сначала непременно дало бы решительный оборот делу.

К несчастью, вышло так, что решимость была в войске и второстепенных деятелях, а неуверенность и колебание сообщались от главных распорядителей, между тем как при разумном и энергичном образе действия успех был несомненным. Положительно можно сказать, что противная сторона могла рассчитывать только на два батальона, на первый батальон Преображенского полка, да на Саперный, и то на отрицательное только их действие, как опыт и доказал относительно Саперного батальона, который, если не перешел на сторону восстания, то и не осмелился сопротивляться ему. Если восстание не могло рассчитывать на эти два батальона, то потому, что не хотело заниматься ими, так как и офицеры, и солдаты в них пользовались очень дурною нравственною репутациею, которая составляла предмет неприличных шуток со стороны великих кня­зей, но глубоко возмущала нравственное чувство. Притом большая часть офицеров в этих батальонах были на жаловании у великих князей, что в высшей степени оскорбляло гвардию, где служило тогда лучшее дворянство, и потому никто из порядочных офицеров ни за что не хотел идти в эти батальоны.

Относительно условий успеха не надобно забывать, что огромное влияние на решение солдат мог иметь Оболенский — как по доверию к нему солдат, так и по месту, которое он занимал. Он был старшим адъютантом в пехоте гвардии, и под его влиянием командир пехоты ввел строгую отчетность в наказаниях низших чинов, обуздывавшую излишнюю щедрость начальников на наказания. Солдаты знали, что это было дело Оболенского. Притом через него именно сообщались все приказания и распоряжения начальника пехоты, так что ему ничего не было легче, как направить эти распоряжения к цели восстания. Мы увидим ниже, как все эти выгодные условия уничтожены бесха­рактерностью человека, бесспорно доброго до слабости, но занявшего место не по силам и не по способностям.

Выше было уже упомянуто, что Рылеев старался войти в сношение с Гвардейским экипажем через посредство Н.Бестужева со стороны Северного общества и Арбузова со стороны Гвардейского экипажа. Увлекаемый самолюбием, Арбузов захотел играть первенствующую роль и быть единственным посредником, так что он один присутствовал на общих совещаниях у Оболенского и Рылеева, а остальные офицеры Гвардейского экипажа получили все сведения только через него и не вполне были знакомы ни с подробностями военного плана, ни с ходом дела до самой минуты восстания, так как все это сообщалось одному Арбузову. Между тем, когда Гвардейский экипаж отказался приносить вторичную присягу, Арбузов допустил бригадному командиру арестовать себя и запереть в свою комнату, чтобы иметь, как упрекали его после, отговорку, почему не принял участия в деле.

Но, разумеется, более энергические офицеры, которых действия не ослаблялись сознанием нечистоты самолюбивых побуждений, не могли допустить ни бездействия Гвардейского экипажа, ни уклонения от участия в восстании Арбузова. Помня мое приказание, что если уже придется принять участие в действии, то действовать хорошо и с самоотвержением, они увлекли Гвардейский экипаж, освободили Арбузова и трех других арестованных же ротных командиров, не бывших, впрочем, членами тайного общества, и заставили всех идти на Сенатскую площадь. Таким образом Гвардейский экипаж принял участие в восстании в полном своем составе всех нижних чинов и офицеров и отправился по назначению к Сенату в совершенном порядке, но в замешательстве и остановке, произведенных Арбузовым в допущении арестовать себя вместо того, чтобы арестовать самого бригадного командира и делать хладнокровно распоряжения к выступлению на назначенный сборный пункт, и понуждаемые прискакавшим одним из членов общества с приказанием поспешить скорее к Сенату, офицеры Гвардейского экипажа не позаботились взять с собою орудия и забыли первое, вполне разумное распоряжение — отправиться сначала к Измайловскому полку, чтобы заставить его присоединиться к восстанию. Через это лица, руководившие движением, лишили себя огромной не только вещественной, но и нравственной силы, потому что если орудия и численное увеличение восставшей стороны целым полком и сами по себе могли дать огромный перевес восстанию, то не менее того было важно и нравственное влияние от принятия прямого участия в нем одного из двух старейших гвардейских полков; и это тем более достойно сожаления, что несомненное расположение к восстанию в этом полку выказалось впоследствии всеми возможными способами. Таким образом дело с этой стороны было сильно испорчено уже с самого начала.

Что же делали в это время люди, принявшие на себя или присвоившие себе главное руководство восстанием? К прискорбию, надо сказать, что одни вели себя недостойным образом, другие поступали чисто по-ребячески. Трубецкой спрятался в доме своего зятя, австрийского посланника; Рылеев поехал его отыскивать вместо того, чтобы немедленно сделать назначение другого распорядителя военными действиями; где был Якубович — никто не знал, а Оболенский, чтобы успокоить графиню Коновницыну, уехал узнавать, что сделалось с ее сыном, одним из арестованных конно-артиллерийских офицеров. Приехав в конно-артиллерийские казармы, Оболенский нашел всех солдат безоружными и загнанными в одну казарму, а полковника — стоящим с обнаженною саблею у дверей. Полагая, что Оболенский привез приказание от корпусного командира, полковник сделал несколько шагов вперед навстречу Оболенскому, а солдаты, увидя его, стали подвигаться к дверям и знаками спрашивали его, что делать? Полковник, заметив, что внимание Оболенского обращено вовсе не на него и что он ему ничего не говорит, а, может быть, и услыша шум позади себя, быстро обернулся и, увидя солдат, почти уже подступивших к дверям, бросился на них с саблей. Оболенский же в это время сел в экипаж и ускакал.

Таким образом, главные распорядители восстания не сумели присоединить к нему ни одну из частей войска, даже из наилучше расположенных, принять в нем участие, и оно ограничилось поэтому Гвардейским экипажем, Московским и Лейб-Гренадерским полками. Со всем тем истинное расположение гвардии все-таки чрезвычайно сильно выразилось в отрицательных, так сказать, действиях. Ни одного из пехотных полков, ни артиллерию гвардии не могли двинуть против восставших войск. Измайловский полк с большими усилиями довели до выхода на площадь, где он и остановился и не двигался с места; Финляндский полк был оставлен подпоручиком Розеном у Исаакиевского моста. Атака конно-гвардейского полка была сделана вяло, как бы по молчаливому условию с той и другой стороны не вредить друг другу. На стороне правительства не было артиллерии. Нерешительность была видна у руководителей как восстания, так и правительства; начались и тянулись бесплодные попытки переговоров и увещаний. В это время войска с обеих сторон стояли в бездействии и крепко зябли. Народ толпою в несколько десятков тысяч, видимо, принимал сторону восстания, смеялся и ругался над противною стороною и просил, чтобы вели его на арсенал и дали ему ружья. Во многих рассказах ут­верждали, что солдаты были пьяны, но это чистая клевета. Большая часть еще не успели и пообедать, и скорее можно было упрекнуть руководителей восстания именно в том, что, держа солдат столько времени на ногах, не позаботились подкрепить их пищею и водкою.

Указывали в оправдание этой клевете на то, что некоторые солдаты были беспорядочно одеты, но, во-первых, это могло относиться только к лейб-гренадерам, и то вовсе не потому, чтоб они были нетрезвы, а от того, что они были после присяги уже распущены по ротам и разделись; а когда приняли участие в восстании, то им пришлось одеваться наскоро и выбегать без замедления, так что многие уже под ружьем и на ходу застегивали мундиры.

Теперь остается рассмотреть действия, происходившие на Сенатской площади, — видя, что на правительственной стороне нет артиллерии, что пехоту не могут двинуть в атаку, а кавалерия действует неохотно, хотели дождаться вечера, потому что нестроевые члены всех полков то и дело прибывали к восставшим полкам и говорили: «Продержитесь, господа, до вечера, а когда смеркнется, то все солдаты поодиночке станут переходить на вашу сторону». Решительных же мер, как, например, собственной атаки или вооружения и содействия народа, не хотели принять; первой, потому, чтоб не начать столкновения и вследствие недоразумения не вынудить внезапным нападением какой-нибудь благоприятно расположенный полк к действию против себя в видах собственной обороны; второго, потому, чтоб, вместо содействия восстанию от народа не дать ему только случай к грабежу и насилию, тем более что подобные опасения вполне оправдывались тем, что, требуя оружия, кричавшие прибавляли: «Мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем».

С этим нельзя, однако, вполне согласиться. Неподвижность явно была принимаема всеми за знак нерешительности, что парализовало решимость всех полков, готовых и ждавших случая принять также участие в восстании. Во-вторых, через тех же нестроевых, которые приходили от полков, легко можно было предупредить их, что принятое движение будет вовсе не с враждебною целью против них, а чтоб дать им возможность и удобный случай объявить себя на стороне восстания, хотя бы бросившись навстречу и смешавшись в рядах. Наконец, если и можно еще объяснить ожидание до привоза артиллерии на противную сторону, то ничто уже не оправдывало бездействия, когда увидели, что привезли ее, и в то же время заметили, что она без снарядов; тут уж необходимо было броситься на нее и овладеть ею, что дало бы сразу перевес восстанию и заставило бы другие полки решиться присоединиться к нему; стоять же в бездействии и ожидать, пока привезут снаряды и станут стрелять, значило прямо уже согласиться на расстреливание себя без сопротивления.

Справедливость требует, впрочем, сказать, что некоторые второстепенные деятели давали правильные советы и пробовали было увлечь в действие и главные лица. Слышались даже команды: «В каре против кавалерии, стройся!» — «Стройся в колонны к атаке!» и пр. Но как скоро главные распорядители упустили из рук распоряжение, и через то потеряно было всякое единство в действии как политическом, так и военном и дисциплина подчинения одному распорядителю, то трудно уже было ожидать, чтоб благоразумные советы были услышаны и оценены и чтоб им последовали, а особенно начальствующие лица.

Известно, что в смерти Милорадовича обвинили Каховского, и рассказывали, что выстрел был направлен именно против него потому, что боялись его влияния на солдат. Но, во-первых, Милорадович, действительно когда-то любимый теми солдатами, с которыми был в походах, нисколько не был известен гвардии с выгодной стороны, особенно после Семеновской истории. Необдуманные действия его в этом случае, имевшие следствием потерю самого любимого и уважаемого полка в гвардии и дурной оборот в мыслях государя по внешней политике*, произвели самое прискорбное впечатление и оставили явное нерасположение к Милорадовичу в гвардии.

С другой стороны, действия его, как главнокомандующего в Петербурге, были не такого рода, чтобы заслужить ему уважение. Известность его состояла в том, что он был человек до крайности расточительный на пустяки, так что казна должна была непрестанно платить за него долги; распутный, дамский угодник, выдававший дамам курьерские подорожные, небрежный в делах, занимавшийся более удовольствиями. По всему этому он не пользовался никаким уважением в гвардии и не имел особенного влияния на солдат, а потому и не могло существовать никакой необходимости в его смерти, чтобы не допустить ему поколебать солдат.

Тем из своих товарищей, с которыми Каховский мог иметь сношение, находясь уже в крепости, он постоянно рассказывал о выстрелах в Милорадовича так: когда Милорадович, которого все считали за пустого фанфарона, оттого ли, чтоб загладить свою вину, что ему, главнокомандующему, не было, однако, известно все, что происходило у него под носом, и, даже несмотря на доносы, которые потом найдены были нераспечатанными у него в столе, или просто по фанфаронству горячился и декларировал перед солдатами, не столько, может быть, в надежде произвести на них влияние, чего он никак не мог ожидать, сколько чтоб дать заметить свое действие государю, то солдаты смеялись и сказали начальникам: «Позвольте нам ссадить его», а народ, браня его позорными именами, намекающими на известные его действия, хотел сделать и с ним то же, что сделал с Бибиковым, которого офицеры со стороны восстания едва могли вырвать из его рук. Не желая ни допустить солдат к самовольной расправе и бес­полезной только растрате зарядов, ни, так сказать, разлакомить народ, который, если дать ему расходиться, то уничтожив одну жертву, может потребовать и других, Каховский и другие, стоявшие тут с ним, кричали Милорадовичу, чтоб он ехал прочь; но так как он не слушался, а солдаты начали выказывать нетерпение, а народ начал надвигаться на него, то Каховский с другими товарищами своими решились взять дело на себя, лишь бы не допустить солдатам стрелять самовольно, а народу самоуправствовать; а потому, запретив солдатам стрелять и сказав народу, чтоб не трогали Милорадовича, что они сами зас­тавят его уехать, закричали ему, чтоб он сейчас уехал, а не то будут стрелять в него. Когда же и после этого он все-таки оставался, явно под влиянием стыда, что должен воротиться ни с чем, а, может быть, и потому, что прямо искал смерти, сознавая, что подлежит тяжкой ответственности[23] , что допустил заговору образоваться и развиться в таком размере, — то и последовало несколько выстрелов, причем Каховский уверял, что и он, как и другие, старался целить в лошадь, хотя всегда признавал себя вправе стрелять в неприятеля, особенно в человека, ищущего сму­тить солдат.

Поэтому-то не отрицая, что он стрелял, как и другие, он никогда не мог сознаваться в том, что будто бы он собственно ранил Милорадовича, и был чрезвычайно изумлен, когда в следственном комитете сказали ему, что ему уж нечего запираться, так как он признался в том лично государю. Каховский утверждал, что когда государь просил сказать ему правду, поклявшись ему перед образом, что он никому не скажет о том, и что это необходимо государю для того, чтобы не подозревать в том кого другого, и именно Оболенского, на которого так же указывали некоторые, что это он ранил Милорадовича, то Каховский сказал и государю то же, что постоянно говорил и в комитете, т.е. что он стрелял, как и другие, а его ли пуля или чья другая попала в Милорадовича, этого по совести он сказать не может. Надо заметить, что Каховский, кото­рый находился как бы в постоянной пытке, потому что его больного держали в сырой яме и закованного*, предупреждал своих товарищей, с которыми имел сношение, что если вследствие мучений, которые он испытывал, у него и исторгнут какое-либо ложное признание, то они должны все-таки знать, что только то правда, что он им сказал и что говорил в комитете, пока был в силах крепиться.

Поэтому, рассматривая дело Каховского даже с прави­тельственной точки зрения, не только участники восстания, но многие из самых приверженных сторонников правительства считали включение Каховского в разряд главных виновных за нанесение раны Милорадовичу так же неправильным, как и неприсуждение к высшему наказанию Трубецкого потому только, что он по малодушию скрылся.

Всякое правительство считает себя вправе наказывать восставших против него, и правительство, выходящее из революции и завоеваний, преследует тех, кто восстает против него, опираясь на прежнюю законность. Конечно, там, где происходило много перемен, и все партии, каждая в свою очередь, считали себя законным правительством, когда господствовали и были революционерами, и прибегали ко всем революционным средствам, когда добивались власти, — там пришли к убеждению, что смертная казнь за политическую вину и бесполезна, и несправедлива, и что никак нельзя одинаково относиться к политическим преступлениям как к нравственным. Но, признавая даже за правительством право на высшую кару, все-таки считают подлежащими ей разве зачинщиков и руководителей восстания, как представителей самого принципа, а не тех, кто был исполнителем тех следствий, которые необходимо истекают уже из принятого принципа и составляют так сказать, механизм его проявления.

Особенно боялся он властолюбия Пестеля. «Что ты толкуешь мне, Михайло Сергеевич, — говорил он Лунину, — ты не знаешь Павла Ивановича (Пестеля), он не только меня, но и тебя повесил бы, даром что ты его приятель». Константин не верил нисколько в расположение народа, которое могло бы оградить его, и когда при въезде его в Россию кричали ему «Ура!», то у разочарованного человека вырывались всегда такие или подобные выражения: «Знаю вас, канальи, знаю. Теперь кричите «Ура!», а если бы пота­щили меня на лобное место и спросили вас: «Любо ли?» — то вы также бы заорали «любо, любо», как теперь кричите «Ура!».

Таким образом, из всех членов общества осталось со свободными голосами только двое, случайно бывшие тогда за границей, а именно Николай Тургенев и Яков Толстой. Но оба они давно уже были за границею и не могли следить за ходом дела в последнее время в России, а потому и не могли много сказать в пояснение его.

Действия следственного комитета

Всех привлеченных прямо или косвенно к делу по тайным обществам и событиям 14 декабря и по восстанию в Черниговском полку считалось 2500 человек. Не было почти ни одного семейства знатного, богатого, образованного, которое не имело бы тут своего представителя. Не все, однако, были арестованы. Если вначале следственный комитет усиленно доискивался участников, то в последнее время, когда дело начало касаться значительных лиц, он в свою очередь боялся слишком далеко простирать свои исследования. Ни в арестах, ни в исследованиях, ни в присуждении наказаний или освобождений от них не было справедливости, а руководствовались все второстепенными соображениями. Суворова не только не подвергли от­ветственности, но еще произвели в офицеры; Витгенштейна не тронули; о князе Лопухине, генерал-лейтенанте и дивизионном командире, сказали, что он прощен по молодости лет, тогда как 16-летнего Дивова присудили навечно в работу. К Михайле Орлову ездил всегда брат его, Алексей Орлов, и наперед сказывал ему, о чем его будут спрашивать в комитете и что он должен отвечать.

Главными действующими лицами в комитете были Чернышев [27]  и Бенкендорф, которые действовали совершенно недобросовестно и обращались вообще грубо.

Лучше других был Левашев и добродушный Татищев, военный министр. Голицын был у комитета оратором, когда заводились теоретические прения. В исследованиях своих комитет часто увлекался личными предубеждениями и старался не о том, чтоб открыть и обсудить беспристрастно действия, а чтоб непременно во что бы то ни стало обвинить некоторые личности; точно так, как, с другой стороны, кому хотели помочь, относительно тех даже вовсе не принимали показаний. Употреблены были все возможные уловки, обманы, угрозы и льстивые обещания, вследствие чего многие сами на себя возвели разные небылицы, по уверениям, что чем более покажут искренности, тем скорее заслужат прощение. Уверяли постоянно (и даже через подсылаемых священников), что государь хочет только все знать, а затем «удивит Европу» и что, вероятно, всех простит и даже сам даст конституцию. Обвиняемые, видя, какую тактику против них употребляют, и сами искали сбить с толку следователей. Системы для этого употреблялись различные. Одни думали, что необходимо запутать как можно более людей, другие же, что необходимо даже жертвовать своим самолюбием, чтобы спасти других. Впрочем, и та, и другая система употреблялись вместе: первая в приложении к тем личностям, которые играли двусмыс­ленную роль и, подстрекая других, сами старались остаться в стороне, вторая — относительно тех, которые были искренни, но не могли принять участия в деле по причинам, вполне не зависевшим от них.

Были ли пытки в комитете? Если разуметь это в прямом смысле, то я по совести не могу этого утверждать. Говорили о каком-то рубце на лбу Пестеля и предполагали, что ему сдавливали голову. Я, однако же, этого не заметил, встретившись однажды с ним, когда я шел из комитета, а его вели в комитет. Но общее положение содержавшихся в крепости стоило пытки, особенно для тех, кто и без того был нездоров или страдал от ран, как, например, Василий Норов. Надо сказать, что за год перед тем, во время известного наводнения в Петербурге 7 ноября 1824 года крепость была залита водою, которою пропитались вал и стены крепости, так что и в 1825 году была страшная сырость. Вдобавок к тому в каждой амбразуре построены были клетки из сырого леса, и в этих-то клетках и содержали обвиненных. Эти клетки были так тесны, что едва доставало места для кровати, столика и чугунной печи. Когда печь топилась, то клетка наполнялась непро­ницаемым туманом, так что, сидя на кровати, нельзя было видеть двери на расстоянии двух аршин. Но лишь только закрывали печь, то делался от нее удушливый смрад, а пар, охлаждаясь, буквально лил потоком со стен, так что в день выносили по двадцать и более тазов воды. Флюсы, ревматизмы, страшные головные болезни и пр. были неизбежным следствием такого положения, и в этом смысле пытка была непрерывная. Кормили скверно, потому что было страшное воровство. Основание, на котором судили, было чисто произвольное[28] , и судьи увидели осужденных только тогда, когда читали приговор.

Все основывалось на том, как представил дело следственный комитет, несмотря на то, что в нем постоянно твердили, что «вы можете пояснять свое дело пред судом». Суд разделился только на комиссии для приема дел, но когда перед этими комиссиями заявляли, что дело не полно, что недостает некоторых бумаг, то отвечали: «Вас об этом не спрашивают, а о том только, что те бумаги, которые вам показывают, вашею ли рукою писаны?» И когда некоторые, видя неполноту дела, отказывались подписать, что показанные бумаги принадлежат им, то им говорили: «Ну, так и без вашей подписи обойдутся». И этот отказ подписать действительно не произвел никакого влияния на ход суда. Вследствие этого вышли непростительные ошибки, которые перед судом неминуемо были бы разъяснены. Так, например, когда мы соединены были впоследствии в каземате в Сибири, то открылось, что некоторые члены (Сутгоф и др.) делали показания на Михаила Кюхельбекера, смешавши его с Арбузовым, вследствие чего Кю­хельбекер безвинно был присужден на несколько лет в работу.

Теперь остается рассказать о действиях Южного общества, выразившихся в двух эпизодах, — в аресте Пестеля и других членов в Тульчине (главной квартире второй армии) и в восстании Черниговского полка.