Весной, к моей великой радости, я получила от него формальное уведомление, что одна из племянниц (а я хлопотала о двух) зачислена в Московский Елизаветинский институт пансионеркой императрицы. Я даже заплакала, получив такую неожиданную радость. Поблагодарив Господа за устройство девочки, я начала хлопотать и о другой, с которой тоже не мало было труда. Но мне в этом очень помог генерал-адъютант Ник. Ник. Анненков, которого, как уже сказано мною раньше, в бытность его на ревизии в Западной Сибири в 1851 году, я знала в Тобольске. Мне не приходилось еще обращаться к нему в Петербурге с моими делами, которые, благодаря г. Пашкову, Бог помогал мне обделывать; но, при помещении другой племянницы, статс-секретарь Гофман начал делать затруднения, и нужно было иметь рекомендацию от более высокопоставленного лица, почему я и обратилась к Н. Н. Анненкову, который в то время был государственным контролером в Петербурге. Я поехала к нему с его двоюродной племянницей генеральшей Ивановой, моей хорошей приятельницей, (дочерью декабриста Анненкова). Ник. Ник. принял меня так любезно, как старую свою знакомую, наговорил кучу любезностей, как это бывало и в Тобольске, и даже упрекнул, когда узнал, что я не в первый уже раз в Петербурге по делам, что как же я, имея такого старого друга, не обращалась к нему. Я поблагодарила за его доброту и объяснила, что мне теперь нужна для генерала Гофмана рекомендация о моем покойном отце, которого он хорошо знал в Тобольске. Анненков обещал вечером же прислать мне письмо к Гофману. И в самом деле, часов в 10 вечера вдруг отыскивает меня курьер с пакетом на мое имя; распечатав его, я нашла копию с письма Анненкова к Гофману и записочку ко мне, где он писал, чтоб я прочитала эту копию и ответила бы ему, довольна ли я ею. Письмо об отце было очень лестно написано, и я храню его у себя до сих пор. На  другой день, я передала уже настоящее его письмо Гофману; но он так медлил своим решением, а время уходило, что я была принуждена снова обратиться к Анненкову, который прямо уже сам просил императора, и вскоре я получила бумагу, что по особому ходатайству генерал-адъютанта Анненкова, помещена и другая моя племянница в Московский Екатерининский институт пансионеркой императора. Так Господь помог мне, несмотря на мою немощь, устроить осиротелых детей.

В коронацию покойного императора Александра Николаевича, в 1856 году возвращены были все декабристы из Сибири. Вестником их свободы был сын декабриста же, князь Михаил Сергеевич Волконский, посланный в Сибирь курьером с милостивым манифестом. Вскоре большая часть из них перебралась на родину, а некоторые предпочли остаться в Сибири, где жизнь удобнее и дешевле для людей, не имеющих больших средств. Мы были очень обрадованы приездом к нам в Марьино возвратившихся наших дорогих друзей: Павла Сергеевича Бобрищеева-Пушкина, Свистунова, Пущина, Басаргина и многих других, прострадавших более 30-ти лет в изгнании.

М. Д. Францева. Воспоминания.
Исторический вестник, 1888, т. 32, май, С. 381-412; т. 32, июнь, С. 610-640, т. 33, июль, С. 61-87.

М. А. Фонвизин и Н. Д. Фонвизина.

Михаил Александрович был сын Александра Ивановича Фонвизина, родного брата известного Дениса Ивановича Фонвизина, Отец Михаила Александровича женился на двоюродной сестре своей, вследствие чего Мамоновы оспаривали законностъ этого брака, желая лишить детей его права на наследство Мамоновского огромного имения, что и побудило Александра Ивановича поместить в военную службу сына своого, Михаила Алексаидровича, едва достигшего 15-летнего возраста; и точно, за отличие его по службе, Высочайше утверждены были права его на Мамоновское наследство.
Михаил Александрович служил в Измайловском лейб-гвардии полку и произведен в офицеры под Аустерлицем в 1805 году. В 1812 году он был адъютантом у начальника штаба, Алексея Петровича Ермолова, который особенно любил и уважал его и даже в своих записках упоминает о нем: «При Малом Ярославце, - пишет Ермолов , - храбрые адъютанты мои поручик Фонвизин и артиллерии поручик Поздеев чрезвычайно мне способствовали всюду, куда ни посылал я их, не менее верил им, как самому себе». Во время кампании Михаил Александрович скоро дослужился до полковничьего чина, так что в 1813 году ему вверено было командование полком. В 1814 году он находился в авангарде в городе Ргоѵins, где девизионный командир назначил ночлег и велел дать отдых, солдатам, расположенным по квартирам. Ночью маршал Удино напал врасплох на наш авангард; русские ударили тревогу, и войско выступило, не успевши одеться, с одними ружьями в руках. Тут был взят в плен весь отряд русский, в том числе и Михаил Александрович Фонвизин и Константин Маркович Полторацкий. Французы сняли с них обувь и мундиры. Маршал же Удино, увидев пленных, велел тотчас Фонвизина снабдить одеждой и с рекомендательным письмом к друзьям своим отправил его в Париж, где он жил на свободе и ласково был принят. Когда союзные войска стали подходить к Парижу, всех пленных отправили в Бретань, в город Марьяк.. Там находились несколько тысяч пленных русских и австрийцев.

В начале ссыльным не дозволялось писать к родным, и Наталья Дмитриевна, волнуемая постоянными советами жандармского генерала Волкова, который имел тайное приказание от правительства склонить ее отложить свою поездку хотя до тех пор, пока получится известие о муже, решилась по своему глубокому религиозному чувству поехать помолиться преподобному Сергию в Троицкую лавру и действовать потом, как Бог положит ей на сердце. Там с ней был знаменательный случай, коим Провидение видимым образом указало ей на то, что ей следовало ехать в Сибирь к мужу.
Итак, она отправилась в монастырь с своей молодой кузиной, в сопровождении одного слуги. Посетив одного затворника, к которому пошла вместе с своей кузиной и лакеем, она была поражена прозорливостью старца, который при входе прямо, без всяких вопросов дал ей крестик с следующими словами: «Отвези тому, к кому едешь».
Эти немногие, но знаменательные слова старца тотчас ее успокоили; она ясно поняла из них, что муж ее жив и она, должна к нему ехать; тем более она уверилась в прозорливости святого старца, что тот, обратившись тут же к молодой девушке, ее кузине, желавшей очень выйти замуж, так же не дождавшись с ее стороны вопроса, сказал ей: «В настоящем году выйдешь замуж», что и сбылось потом в точности. Лакею же, сидевшему по его указанию вместе с господами, сделал обличение, сказав: «На тебе лежит тяжкий грех, покайся в нем». Наталья Дмитриевна, вернувшись домой, узнала от людей, что однажды на исповеди священник не разрешил этому человеку приобщиться Святых Таин, но он, стыда ради человеческого, незаметно проскользнул между народом и приобщился самовольно Св. Таин, что потом его очень смущало и тяготило.
Пушкин очень верно охватил основные черты ее характера, ее юную наивную душу, но твердую в исполнении своих обязаностей. Пушкин взял тип Натальи Дмитриевны из юной ее жизни в богатом костромском поместьи ее отца, где она развивалась вдали от мелочной суеты столичной жизни, где ее наивная, легко верящая во все хорошее натура в то же время крепла в глубоком религиозном чувстве покорности воле Божией, художественно передал все главные черты ее характера в лице Татьяны в своей знаменитой поэме «Евгений Онегин».

Н.Д. Фонвизина по возвращении из Сибири и замужество ее с И. И. Пущиным.

Наталья Дмитриевна была замечательного ума, необычайно красноречива и в высокой степени духовного религиозного развития. В ней много было увлекательного, особенно когда она говорила, так что перед ней невольно преклонялись все слушатели ее. Память у нее была удивительная, она помнила даже все сказки, которые рассказывала ей в детстве ее няня, и так умела передать живо и картинно все, что видела и слышала, что простой рассказ ее увлекал каждого из слушателей; характера она была твердого, решительного, энергичного, но вместе с тем очень веселого, несмотря на то, что жила больше внутренней жизнью, мало обращая внимания на суждения или пересуды людские.
По возвращении из Сибири, после кончины Михаила Александровича Наталья Дмитриевна должна была заняться приведением в порядок дел по доставшемуся ей по наследству от Ивана Александровича Фонвизина огромному имению, но расстроенному до крайности. Она в продолжение двух лет решительно не имела отдыха. Приходилось разъезжать по разным своим имениям, находящимся в нескольких губерниях, чтобы иметь возможность сохранить их от грозившего полного разорения. Крестьяне обожали ее и обличали пред ней все неблагородные и корыстолюбивые поступки управителей огромных ее владений, отчего возникали у нее постоянные неприятные столкновения с ними. Все это настолько нравственно и физически утомило Наталью Дмитриевну, привыкшую всегда к более отвлеченной, чем деятельной, жизни, что она решилась поехать в Тобольск отдохнуть там душою и взглянуть еще на сотоварищей покойного мужа, а своих друзей. К тому времени еще одно обстоятельство, о котором я буду говорить ниже, побудило ее решиться окончательно на эту поездку, почему в начале 1856 года она и отправилась в Сибирь, взяв с собой маленькую свою воспитанницу, привезенную ею из Сибири, родители которой оставались в Тобольске. Опасаясь же, чтобы не показалось странным правительству и всем окружающим ее путешествие в Сибирь, она устроила свой отъезд так, что никто, кроме меня, ни родные, ни знакомые, ни домашние не знали об этом. Для охраны же в дальней дороге взяла она с собою преданного и верного человека. Она выехала из Марьина в Москву, сказав всем, что едет в свои костромские имения на все лето. Одно я знала только, куда она отправлялась, и у нас с ней сделан был уговор, что когда она будет мне писать в Марьино, где я и оставалась, чтобы прочитывала письма я старой няне Матрене Петровне, как бы полученные мною из деревни, а не из Сибири, также и всем спрашивающим отвечала бы то же. Заранее условлено было названия мест костромских понимать за некоторые места в Сибири, где она должна была останавливаться.
Тайну ее я сохранила во всей полноте; никто не подозревал, что я прочитывала письма из Сибири, рассказывая как о полученных из костромских имений.