Тогда я уж не могла более сдерживать себя и зарыдала, припав к его исхудалым рукам и целуя их. Любящему его сердцу видимо стало жаль меня, и он начал успокаивать меня, говоря: «Не плачьте, друг мой, Господь может даст, что мы опять будем гулять вместе с вами по любимым полям»! Но, конечно, я хорошо понимала, что это одно лишь утешение с его стороны. В продолжение всей болезни Михаила Александровича все с большою любовью ухаживали за ним; старая няня тоже почти не отходила от больного, никто не тяготился им, кажется, всякий был бы рад целый век ходить за таким кротким, признательным больным, каким был он. Наталье Дмитриевне, жене его, конечно, тяжелее всех было видеть угасающую, столь дорогую, жизнь, и она с трудом могла сдерживать в присутствии больного, свою скорбь. Мы раза два предлагали ему пpиобщиться  Св. Таин, но он говорил: - Подождите, я еще не готов к этому великому таинству, скажу сам, когда нужно будет.

За день до кончины, Михаил Александрович поутру попросил послать за священником и Святыми Дарами, исповедался, просил у всех прощения и с большим чувством приобщился Святых Тайн. Потом, час спустя, по желанию крестьян, которые в продолжение всей болезни постоянно толпились у дверей дома, узнавая об его здоровье, принесли их чудотворную икону Скорбящей Божией Матери, и в комнате больного отслужен был молебен о его здоровье. Трогательная была картина, когда комната наполнилась крестьянами, молящимися о дорогом отходящем. Михаил Александрович сам молился с чувством и видимо был тронут молитвами крестьян, которых он всегда очень любил. По окончании молебна, с обычным своим добродушием он прощался с каждым из них, благодарил за участие и любовь, выраженную ими. Отдохнув немного после утомительного утра, он подозвал меня к себе, посадил на кровать и спросил: «Какой завтра день, почтовый? Вы будете писать в Тобольск?» и, не дав мне ответить, продолжал: «Теперь выслушайте мою последнюю просьбу: напишите и передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний мой привет на земле. Вашему же отцу скажите особенное от меня спасибо за его дружбу и жертву отпустить вас ко мне. Ведь я знаю, как это тяжело было ему, любящему вас так горячо». Отдохнув немного, он продолжал: «Другу моему Ивану Дмитриевичу Якушкину, кроме сердечного привета, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла (он был покрыт вязанным одеялом, подаренным ему Якушкиным), обещая не расставаться с ним до смерти. А вы сами видите, как близок я теперь к ней!»

В первые минуты я как будто не понимала, что происходило около меня, плакала и молилась, кажется, только потому, что видела, как другие это делали; не могла даже проникнуться ясным сознанием случившегося скорбного события и ходила как тень, не принимая ни в чем участия. Но, однако, суетня и беготня, которая всегда бывает первое время по кончине человека, и бессонные ночи, проведенная с больным, на столько меня утомили, что когда все разошлись и все утихло, и мы, оставшись одни с Натальей Дмитриевной, сели в гостиной на диван рядом с той комнатой, где стояло тело почившего, я, положив голову к ней на колени, забыв все, заснула крепким сном. Но! какое ужасное пробуждение! До сих пор не могу вспомнить о нем без содрогания. Я еще не успела открыть глаз, как вдруг слова чтеца, говорившего медленным, мерным тоном: «Упокой Господи душу новопреставленного раба твоего болярина Михаила» - поразили мой слух. Невозможно выразить того, что испытывала я в эту минуту. «Да неужели же свершилось то, чего я никак не допускала?»- отозвалось у меня глубоко в разбитом сердце. «Неужели же в самом деле то существо, которое было так недавно еще с нами, разделявшее вместе все наши радости и огорчения, находилось теперь недвижимо там, в той комнате, откуда неслись эти ужасные заупокойная слова? Но где же он сам? Ведь за несколько минут он был тут? Теперь же чувствуете, что его нет уже с нами? Что же это такое? Человек был, и нет его? Куда ушел? Что такое смерть? Что за таинственный, незримый ни для кого переход совершил он»?.. Все эти вопросы один за другим толпились в больной голове моей и сжимали невыносимою болью сердце. Открыв глаза, я увидела, что уже наступила ночь; тускло горевшая лампа на столе разливала полусвет в обширной гостиной; луна, показавшись из-за туч, освещала мрачный, безмолвный сад и ударяла прямо в окна нашего осиротевшего дома. Когда я поднялась, то Наталья Дмитриевна, взглянув на меня, невольно вскрикнула: «Посмотри, что это у тебя с лицом, одна сторона темная, другая совершенно белая?»

О кончине Михаила Александровича послали тотчас известием в Москву к родным; но так как тогда телеграфа еще не было, то родные не могли скоро приехать, почему в ожидании их похороны пришлось отложить до 4-го мая. День был жаркий, веял благотворный ветерок, деревья распустились, даже черемуха была в цвету. С раннего утра несметные толпы крестьян из окружных даже деревень собрались отдать последний долг человеку, страдавшему за идею об их освобождении. До самого собора в Бронницах гроб несли на руках своих крестьяне, вереница экипажей с родными и знакомыми тянулась по проселочной дороге. Мы же все шли пешком за гробом отлетевшего нашего друга.

При торжественном богослужении совершилось погребение. Тело опустили, при громких рыданиях всех присутствующих, в тот же склеп, где погребен был и брат  его Иван Александрович при соборном храме в городе Бронницах.

По окончании церемонии все печально возвратились в осиротевшее Марьино, где приготовлено было поминовение об усопшем, для гостей в доме, а для крестьян на расставленных в саду столах.

Чувство злой досады против матери за столь легкое сообщение охватило меня в первую минуту. Подробностей никаких, кроме плача и сетования о своем горе! но скоро объяснилось это странное уведомление. В тот же день, когда мать писала мне от 9-го сентября, о легкой болезни отца, желая меня несколько приготовить, его уже не было в живых. 4-го сентября с ним сделался удар, а 9-го его уже не стало. Мать моя и добрый наш друг П. С. Бобрищев-Пушкин написали мне подробно, как об его внезапной болезни, так и о кончине, и послали все это к одной нашей близкой соседке-помещице, которой писали и прежде о безнадежном состоянии отца, прося ее, подготовив меня, передать потом их письма. Она же поступила настолько неразумно, что, приехав ко мне ранее и найдя меня в сильно нервно-возбужденном состоянии от предчувствия, что отец скончался, испугалась и уехала, не решившись даже намекнуть мне о моем горе. Она только велела прислать за ней тотчас же, как я получу второе письмо от своих.  Глупее ее распоряжений ничего не могло быть! Узнав о получении мною второго письма, она приехала и только теперь прочла первое письмо, где находилось подробное описание христианской и прекрасной кончины отца. Он несколько раз приходил в себя, два раза приобщался св. Таин, соборовался, благословил всех детей, а меня заочно; потребовав мой портрет, он благословил его и велел написать мне, чтоб я молилась за него. По прочтении отходной, духовнику захотелось, чтоб была пропета любимая его песнь к Богородице: «Высшую небес», во время которой он и испустил мирно дух свой, заповедав плачущей матери «возверзти печаль свою на Господа». Истерическое рыдание вывело меня из того окаменения, в которое я впала по прочтении первого мною полученного письма; потрясение и так уже расстроенных моих нервов было так сильно, и так неожидан был для меня, не смотря на предчувствие, последний жестокий удар, что я положительно боялась за свою голову, тем более, что кроме жгучего сердечного горя, я понимала, что осиротевшая семья наша из восьми детей с больною, слабою и волей, и физическими силами, матерью, осталась в крайне тяжелом положении и вся забота о ней падала на меня одну. Я тут же решила ехать как можно скорее на помощь к матери; но мать не захотела оставаться без отца в Сибири и предупредила меня, что она со всеми детьми переезжает в Poccию. Наталья Дмитриевна, узнав об этом, предложила в наше распоряжение флигель в деревне. Сколько ни боролась я с удручающею меня скорбью, но она одолела меня и, постоянно усиливаясь, довела до такого нервного состояния, что у меня явилась болезнь (столбняк), продолжавшаяся и мучившая меня более восьми лет. Наталья Дмитриевна по своим делам не могла скоро возвратиться из Костромских имений и писала мне, что она окружена людьми недоброжелательными и боится, чтоб они не наделали ей много зла. Получая такие тревожные от нее письма, мне, при моем расстройстве, вообразилось, что и она находится в беспомощном положении, и я, несмотря на свою болезненность, взяв девушку, одна отправилась на помощь к Наталье Дмитриевне в имение, верст 200 за Кострому. До Троицы Серия я доехала на своих лошадях, а оттуда должна была уже ехать на передаточных. До Ростова нас везли в порядочных повозках, дальше мы уже не имели этого удобства, а за Костромой пришлось, буквально, лежа в узкой как гроб повозочке, запряженной парой лошадей, тащиться с простым мужиком на козлах по дремучим Костромским лесам. Бывало я подниму рогожу, покрывавшую нашу гробницу, посмотреть где мы едем и кроме звездного небосклона, да дремучего покрытого снегом леса ничего не видно. Иногда становилось жутко, что мы две беззащитные женщины совершенно находимся в руках неизвестного нам мужика. Но милость Божия покрывала нас своею святою охраною, и мы доехали благополучно. Наталья Дмитриевна, непредупрежденная о моем приезде, сколько обрадовалась, столько же и удивилась, увидав меня: «Точно приведенье явилась ты»,- говорила она. Именье ее – Давыдовка - расположено в превосходной местности, на крутой горе, покрытой густым лесом, внизу же, его живописно огибала, извиваясь, река Унжа, то ускользая от глаз, то снова показываясь вдали лучезарным изгибом.

Назад я возвращалась уже вместе с Натальей Дмитриевной на почтовых.

Он очень добродушно и любезно отнесся ко мне, обещался исполнить все, что только будет от него зависеть, записал мой адрес и просил прежде его не являться к Путяте, сказав, что он сам через три дня приедет сообщить мне ответь г. Путяты. Я не знала как благодарить Бога за такую неожиданную помощь. Мой vis-a-vis был некто Баранов, которого я тоже благодарила сердечно. Приехав в Петербург, я рассказала знакомым о моей счастливой встрече с г. Пашковым; меня всячески старались разочаровать: «Ждите его обещания и пропускайте время», - говорили мне все и опять смутили меня страшно; но торжество мое было полное, когда Пашков в назначенный срок привез мне ответ, чтоб я представила все бумаги г. Путяте, и просил передать их ему, а он уже сам отдаст их зятю. Таким образом, через, него Господь помог мне поместить обоих братьев во 2-ой Московский кадетский корпус. Только что я немного успокоилась от всех этих треволнений как приезжает из Киева моя старшая замужняя сестра с тремя маленькими дочерьми, у которых отец подполковник Нога, вследствие расстройства своих дел, сошел с ума. Он тоже служил при кн. Горчакове в Сибири в Томске и Омске полицеймейстером и, быв необыкновенно честным человеком, отличался, особенно в Томске, необычайною распорядительностью, уничтожил почти все грабежи, бывшие до него и наводившие панический страх на жителей Томска; так что при ревизии гр. Толстым Томской губернии, он обратил на себя особенное внимание гр. Толстого и получил орден за отличную и примерную распорядительность. Переведенный потом в Омск, он не захотел подчиняться прихотям генеральши Шрамм, имея поэтому поводу неприятности с кн. Горчаковым, и вышел в отставку; но, будучи всегда честным тружеником, не нажил себе, конечно, состояния, хотя и мог бы обогатиться даже в Томске. Он переехал к себе на родину в Киев, стал более и, имея семью, не вынес лишений и кончил сумасшествием. Дети подрастали и требовали воспитания, сестра и привезла их к нам. Мне же опять пришлось хлопотать за них. Настало время коронации императора Александра Николаевича и я надеялась что-нибудь сделать; прожила с месяц в Москве, но ничего не успела; трудно было в такое суетливое время имеет доступ к тем лицам, от которых зависело дело. Под конец, уже когда двор уехал из Москвы, я случайно встретилась у одних знакомых опять с генералом Пашковым. Обрадовавшись этой встрече, я рассказала ему о своих новых хлопотах и о совершенной своей неудаче. Он был настолько добр, что снова предложил мне свои услуги и сказал, что справится в Петербурге и напишет мне, что нужно будет предпринять. Вскоре я получила от него известие, что мне нужно самой опять приехать в Петербург, куда в ноябре я и отправилась. Однако, мне с девочками было гораздо больше хлопот, чем с мальчиками, не смотря на деятельную помощь того же доброго г. Пашкова. Главное затруднение состояло в том, что не было нужных бумаг у детей, а сумасшедший отец не выдавал их. Сколько раз ни ездила я вместе с Пашковым в канцелярию императрицы к секретарю г. Морицу, человеку произведшему на меня самое отрадное впечатлите своею человечностью и деликатностью, но без бумаг ничего не могла сделать. Тогда я решилась подать лично просьбу на высочайшее имя. Написала сама на имя императрицы Марии Александровны просьбу и поехала в Царское Село, где еще находилась царская фамилия и где, казалось мне, было удобнее подавать просьбу. Рано утром, 21-го ноября я была уже в Царском. Взяв извозчика, я велела везти себя в ближайшую гостиницу к дворцу, которая оказалась довольно грязною; но выбирать было некогда. Номер был очень плоховат. Извозчик дорогой рассказал мне, что во дворце по случаю праздника есть обедня, что туда всех пускают и государыня вероятно будет там. Я, оставив в гостинице свои вещи, прямо на том же извозчике отправилась во дворец к обедне; остановившись у подъезда, я робко, не зная куда идти, поднялась по лестнице наверх. Проходя залы, ведущие в церковь, наполненные придворными, я невольно смутилась, думая туда ли я иду, и не знала идти ли дальше; но они заметили мое смущение и учтиво указали дорогу в церковь. Церковь поразила меня своей красотой, она была голубого цвета и покрыта золотыми звездочками, пол устланный дорогими коврами, впереди стояли бархатные кресла и мягкие стулья. Я сначала все поджидала прихода императрицы, но она, как оказалось после, не была у обедни по нездоровью. Тихое, стройное пение придворных певчих невольно вызывало у меня слезы от страха, как я решусь одна, без руководителя, подавать прошение. Помолясь усердно Господу, я предалась на Его святое милосердое. Обедня кончилась, все стали расходиться; я, смущенная, последовала за другими и запуталась в коридорах, не зная как и куда выйти; расспросив как пробраться в колоннаду, о которой мне прежде говорили, я только что вошла в нее, как вижу подают одиночные сани; спрашиваю у кого-то:

- Для кого эти сани? - Государь сейчас едет на парад в Петербург, - ответили мне.

У меня сейчас мелькнула мысль не подать ли ему тут прошение? Я пошла дальше, вдали стояла группа офицеров; подойдя к ним, я остановилась; некоторые спросили меня, что мне нужно?