До Казани, по быстроте езды и по устройству дорог, все еще чувствовалось, что едешь Сибирью; за Казанью же все это изменилось. Езда была уже гораздо медленнее и дороги менее исправны; вместо прекрасных мостов, приходилось, большею частью, переезжать по полуразвалившимся и сгнившим доскам. Переправы были тоже далеко не в исправности. Помню хорошо, как выехав из Казани рано утром, мы до самого вечера могли сделать только одну станцию, потому что разлитие Волги было так велико, что затопляло луга и поля на несколько верст в окружности, и нам приходилось переправляться, за неимением хорошего парома, на большой лодке, на которую ставили сначала один тарантас и плыли с ним чрез все это пространство воды, потом возвращалась лодка за другим тарантасом, а так как у нас их было три, то мы и должны были провести на берегу весь день в ожидании конца нашей переправы, которая была небезопасна. Лодка, с натянутым из рогожи парусом и поставленным тарантасом, качаемая ветром, рисковала ежеминутно опрокинуться, особенно пробираясь между затопленных кустов, так что немало натерпелись мы страха при въезде на милую родину. На наше счастье погода стояла теплая, ясная.

Михаил Александрович, проездом останавливаясь на почтовых станциях, сумел оставить по себе добрую память. Во многих местах нам оказывали особенную услужливость станционные смотрителя, узнав, что наш кортеж составлял семью того доброго и необыкновенно ласкового господина, который говорил им, что скоро будет проезжать его семейство.

— Что за простой и ласковый в обхождении барин! — говорили они про М. А., — редко встречали таких господ, хоть и много проезжает их у нас!

Рано утром 25 мая 1853 года въехали и мы в Белокаменную через Владимирскую заставу; велика показалась мне Москва, пока добрались мы до Малой Дмитровки, в дом покойного Ивана Александровича Фонвизина. Грустно сжималось сердце в этой обширной, но пустынной для нас столице. В осиротелом доме нас встретила лишь оставшаяся там прислуга. Пустота великолепного дома и его могильная тишина производили на нас тягостное впечатление. Только успели мы несколько оправиться с дороги, как стали наезжать родные Натальи Дмитриевны: тетка ее, Александра Павловна Фонвизина, и дядя ее, Сергей Павлович Фонвизин, и другие. Вслед за ними явился чиновник от генерал-губернатора графа Закревского, прося нас немедленно выехать из Москвы в Марьино. Наталья Дмитриевна была настолько утомлена далеким путешествием, что просила позволить ей хоть переночевать в Москве. Пошли переговоры, ходатайства родных, но ничто не помогало - неумолимая власть не согласилась и на это, боясь, как мы узнали после, чтоб у Нат[альи] Дмитр[иевны] не было такого съезда, как при проезде Мих [аила] Алекс [андровича] через Москву. Итак, к вечеру того же дня мы выехали далее в сопровождении жандарма, но только уже не нашего сибиряка; неизвестно по каким соображениям власти вместо него посадили к нам на козлы одетого в полную форму московского жандарма. Нам было очень грустно расставаться с жандармом-сибиряком, сделавшим с нами трехнедельное путешествие, тем более, что человек он был прекрасный, и когда стал с нами прощаться, то со слезами бросился к ногам Натальи Дмитриевны и обнимался с нами по-братски. Проехав всю ночь, мы на другой день утром остановились в Бронницах с тем, чтобы на могиле И [вана] Алекс[андровича] отслужить панихиду, и отправили гонца в село Марьино, отстоящее в 2 верстах от Бронниц, предупредить Мих [аила]  Алекс[андровича] о нашем приезде. Радость свидания нашего была безгранична. Он был крайне удивлен, увидя меня вместе с Нат[альей] Дмитр[иевной] , так как отъезд мой был решен неожиданно незадолго до нашего выезда, то ему и не успели написать об этом.

Марьинская усадьба, окруженная старинным тенистым садом со старинными липовыми аллеями, стояла на возвышенной местности; хороший барский с мезонином и балконами дом виднелся издали. Дом был обширный, комнаты высокие, большие, увешанные старинными портретами и картинами работы покойной матери Натальи Дмитриевны, Марии Павловны Апухтиной.

Мы разместились очень удобно; внизу были приемные и комнаты для приезжающих, прекрасный кабинет Мих[аила] Алекс[андровича] и помещение для прислуги. Наверху же спальня и моя комната, из которой открывался великолепный вид. Вдали виднелся город Бронницы, а за ним нескончаемая даль с разбросанными селами, полями и лугами.

Летом мы с ним часто езжали по разным селам к обедне, много гуляли по любимым, родным его полям. Ему доставляло особенное удовольствие рассказывать мне про былые времена, например, про нашествие французов в 1812 году, причем он вспоминал разные эпизоды, касавшиеся лично его в эту эпоху. Например, как, однажды, будучи адъютантом Ермолова, он прискакал в Марьино к своему отцу, жившему тут с семейством, сказать, что французы идут по этой дороге, и чтоб они уезжали, как можно скорее на Рязань, и как, проводив их, он отправился сам, не смотря на близость неприятеля, в баню, которую любил, как русский человек, страстно. Только что успел он выйти из бани, ему докладывают, что неприятель близко; он вышел на балкон дома и, увидев, действительно, вдали приближающихся французов, скрылся от неприятеля переодетый, с помощью обожавших его крестьян, в мужицкое платье, и, встретив нашу бригаду, шедшую к Москве, остановил ее, сказав, что Москва занята уже французами. Бригадный генерал не поверил было его словам и не хотел изменить маршрута, данного ему начальством. Тогда Мих. Алекс, энергично восстал, взяв всю ответственность на себя, и дал генералу письменный приказ, как адъютант Ермолова, переменить маршрут по случаю занятия столицы неприятелем, чем и спас целую бригаду от неминуемого плена. Все эти рассказы развлекали его несколько; но не на столько удовлетворяли, чтоб он не чувствовал своего одиночества на родине. Впрочем, приезды некоторых старых товарищей-декабристов, как, например, Михаила Михайловича Нарышкина с женою, рожденной графиней Коновницыной, барона Тизенгаузена, возвращенного из Сибири по просьбе детей, родных П. С. Бобрищева-Пушкина и разных родных Фонвизиных, служили всякий раз большим утешением для Михаила Александровича. Он точно перерождался и снова оживал в беседах с людьми одного с ним взгляда, образования и понятий.

Нарышкины и прежде всегда были очень дружны с Фонвизиными, а так как они, как я говорила выше, были возвращены чрез Кавказ гораздо раньше всех других в Россию, то много о чем пришлось поговорить им при свидании. Личность Мих [аила] Мих[айловича] Нарышкина была необыкновенно симпатична. В его благообразной старческой фигуре (он был в молодости очень красив собой) сияло что-то детское, мягкое. Приветливо-ласковое его обращение привлекало к нему невольно всех. Жена его, Елизавета Петровна, имела самостоятельный характер: она хотя была и некрасива собой, но удивительно умное выражение лица заставляло не замечать этого; ум у нее был в высшей степени острый, игривый и восторженный; она все подметит и ничего не пропустит без замечания. С ней всегда было очень весело и приятно. Она получила самое блестящее образование и была единственная дочь знаменитого генерала графа Коновницына. Любимица отца, обожаемая мужем, она последовала за ним в Сибирь на каторгу, где и подружилась с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, перед которой впоследствии благоговела за ее глубокую религиозность и внутреннюю духовную жизнь. При свидании в Марьине они вспоминали о жизни, проведенной на каторге, но без малейшей горечи или грусти, напротив, много смеялись, припоминая разные смешные эпизоды, случавшиеся там с ними.

Мих[аил] Алек[сандрович] по своему живому характеру и здесь вел деятельную жизнь и много читал, так как в Марьине сохранилась большая старинная библиотека; он вел огромную переписку, любил очень беседовать с мужиками, вникал во все их нужды, помогал им и словом и делом. Все они имели к нему свободный доступ и большую доверенность. Гуляя с ним, мы часто заходили к крестьянам в избы, где все встречали его, как родного отца, но, несмотря на всю его доброту, он не потакал дурным их качествам и был неумолим, когда нужно было оказывать правосудие, что хорошо знали крестьяне и чтили его за это. Вся хозяйственная часть в Марьине, так же как и в Сибири, лежала на старой няне, Матрене Петровне; она много помогала Мих[аилу] Алекс [андровичу] своею чуткою правдивою натурой в удовлетворении нужд крестьянских. Маленькие приемные дети развлекали и утешали его любящее сердце. Старшую девочку он поместил в одном из московских пансионов, где она и кончила свое воспитание. Наши беседы с Мих[аилом] Алек[сандровичем] были продолжительные; воспоминания о прошлой сибирской жизни и о всех там оставшихся друзьях доставляли ему много удовольствия. Наталья Дмитриевна только к вечеру освобождалась от своих занятий по приведению в порядок дел по имению, и тогда наши общие беседы длились далеко за полночь.

Однако душевные потрясения и горести, вынесенные с удивительной покорностью, повлияли разрушительно на здоровье Михаила Александровича. Силы стали изменять ему, неизлечимая болезнь начала проявляться различными недугами, мучившими его немало. Так прошли лето и зима; приближалась живительная весна, дававшая нам большие надежды на обновление сил больного и на успешную борьбу с недугами; но неуловимая смерть подкараулила свою жертву как раз в то время, когда все в природе возрождалось и давало всему жизнь и силу. В марте месяце 1854 года, у М. А. кроме других недугов разболелась сначала раненая нога, а потом и в другой ноге стала ощущаться боль, преимущественно в пятке. Ему делали несколько раз ванну, которая немного успокаивала боли, затем вдруг боли в ногах прекратились, чему мы очень было порадовались; но чрез несколько дней болезнь поднялась выше и сделалась опухоль в лице. Погода всю весну стояла отвратительная; холод, сырость и слякоть не позволяли выходить на воздух. 20-го же апреля наконец порадовало нас солнышко, это был первый теплый, почти летний день. Мих. Алек, не смотря на то, что накануне брал ванну, упросил меня пойти с ним гулять; хотя воздух был теплый и он был одет в драповое пальто, но дул довольно пронзительный ветер; весенний воздух показался ему весьма приятен, и он находил, что давно уже не чувствовал себя так хорошо, почему и не хотел вернуться назад. После двухчасовой прогулки, у него явился хороший аппетит, и он, забыв о диете, которую пред тем соблюдал, покушал хорошо за обедом, был весел и доволен, много шутил, а после обеда, по обыкновению, лег в своем кабинете на полчаса отдохнуть; встав же, он почувствовал тошноту, сделалась рвота, которая никого из нас не испугала; мы отнесли это, конечно, к простому расстройству желудка, уложили его в спальне уже наверху в постель, дали кое-какие домашние средства против расстройства и, успокоившись, разошлись на ночь по своим комнатам. Ночью меня разбудил какой-то шум и небывалый топот шагов, раздававшаяся в коридоре. Я встала, чтобы узнать причину этого шума; мне сказали, что у Мих. Алек, опять поднялась рвота, и он сошел к себе в кабинет. Нас всех это так встревожило, что мы уже не ложились больше спать, тем более, что рвота у него не только не прекращалась, но к утру еще усилилась и сделалась совершенно черной.