Приехав обедать с отцом к Фонвизиным, я передала им о моем посещении в остроге поляков и о желании помочь им, тем более, что и отец не был против этого, даже сказал, что не все из них богаты и иные нуждались в необходимом. Фонвизины приняли горячо к сердцу их положение, особенно Наталья Дмитриевна; она пожелала также их посетить, и мы с ней решились поехать в следующее воскресенье вдвоем в острог к обедне, чтоб как-нибудь пробраться к ним. Предварительно же она отправила в острог няню Матрену Петровну со всевозможными продуктами: чаем, сахаром, калачами, сухими закусками, и поручила ей, чтоб она как-нибудь предупредила их о нашем предстоящем посещении. Няня, ловкая и опытная по этим делам, добралась как будто с подаянием прямо до них и передала и все, что нужно. Когда мы с Натальей Дмитриевной приехали к обедне в острог, то увидели, что и поляки были тоже в церкви. По окончании службы, выходя, мы сказали им по-французски, что сейчас к ним зайдем. Хотя я и знала, что к политическим преступникам строго запрещено допускать кого бы то ни было; но, смело обратившись к караульному офицеру, сказала:

- Пропустите, пожалуйста, меня с Натальей Дмитриевной в секретные камеры к полякам.

Молоденький офицер смешался, не знал что отвечать.

- Ведь по закону не велено никого допускать к политическим преступникам,— отвечал он нерешительным голосом.

Я поторопилась воспользоваться его замешательством.

- Как, даже и с подаянием? - возразила я ему, - разве вы не знаете, что я в прошлый раз была уже там с моим отцом прокурором, который не хуже вашего знает законы?

Офицер поколебался; мой смелый, решительный тон подействовал на него; в это время подошла новая смена караула, явился другой тоже молоденький, очевидно, только-что произведенный офицерик, с которым первый посоветовался, и, наконец, они решили нас пропустить. Весь этот разговор происходил перед теми же замкнутыми чугунными решетчатыми воротами, отделяющими секретный двор, и мы сквозь них видели отчаяние несчастных поляков при нашем затруднении попасть к ним, а стоявший за воротами на дворе разбойник Коренев, усмехаясь, острил, обращаясь к нам:

- Здесь ведь нужно, сударыни, поставить Богу свечку, а черту две, тогда и сделают.

Трудность состояла только в том, как передать им в руки деньги без участия начальства и как получить от них для пересылки письма к их родным. Поехать снова в острог к обедне и видеть их тем же порядком, не возбудив подозрения, было невозможно. Я долго ломала голову, как это устроить без участия отца, не желая без особенной причины подвергать его ответственности. Один план показался мне более удобоисполнимым, на котором я и остановилась. Смотрителем острога был очень скромный, простой чиновник старичок. Он настолько был робок, что зная вспыльчивый характер моего отца, приезжая ежедневно с рапортом о состоянии острога и входя со страхом к нему в кабинет, читал постоянно вполголоса молитву: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Я решилась воспользоваться его скромностью; когда однажды он выходил от отца, я подошла к нему с просьбою, чтоб он принял меня с Натальей Дмитриевной Фонвизиной в этот вечер у себя на квартире в остроге. Бедный старик был очень удивлен таким небывалым моим заявлением.

- Пожалуйста, - прибавила я, - сделайте распоряжение, чтоб нас впустили в острог, когда мы приедем.

Он поклонился и ушел. Я же тотчас отправилась обедать к Фонвизиным.

Часов в шесть вечера, мы с Н. Д. уже остановились у ворот острога. Часовой не пропускал нас, но мы сказали, что приехали в гости к смотрителю; тогда часовой, не отворяя ворот, передал об этом другому часовому, стоявшему внутри двора, другой - третьему и так далее, пока не дошло до смотрителя. Разрешение впустить нас передавалось тем же порядком часовыми, почему нам пришлось простоять очень долго на морозе. Темнота ночи и перекличка часовых внутри острога наводили какой-то невольный страх. Наконец, послышались шаги, замки застучали и тяжело заскрипели ворота. Мы въехали на темный двор; кое-где мелькали огоньки, кругом мертвая тишина, нарушаемая лишь мерными шагами часовых. Тяжело, грустно было в этой живой могиле! На пороге своей квартиры встретил нас смотритель. Войдя в комнату, я передала ему цель нашего посещения. «Пожалуйста, устройте нам свидание с заключенными поляками»,— обратилась я к нему. - «Да это невозможно, в настоящее ночное время никого нельзя допускать к ним в камеры», - отвечал он мне растерянным голосом.- «Так приведите их сюда, ведь вы имеете полное право потребовать их к себе, когда хотите», - настаивала я. И добрый старичок, не смея отказать просьбе дочери своего начальника, скрепя сердце согласился. Не прошло четверти часа, как страшный звук цепей посреди мрака ночи раздался по двору и несколько минут спустя пред нами стояли несчастные поляки. Часовые, приведшие их, с ружьями остановились в дверях. Увидев нас, злополучные заключенные бросились к нам; тут только поняли они зачем были потребованы ночью к смотрителю на квартиру. Трудно выразить с каким восторгом благодарили они нас за участие к ним! Приготовленные деньги в отдельных пакетах были переданы каждому в руки, а они отдали нам написанные им и спрятанные в сапогах письма к родным. Они не знали чем выразить свою радость и признательность.

Страшно трескучий мороз стоял на дворе, когда пришлось им отправляться из Тобольска. Партия выступала слишком рано на рассвете дня, почему мы не могли сами проводить их; но Фонвизины послали свою известную няню, нагруженную всевозможными теплыми вещами. У меня было несколько штук меховых боа, которые я и велела им передать. Няня, провожая партию, встретила на дворе идущего булочника, скупила у него весь короб белого хлеба и высыпала им в сани. Они со слезами глазах просили няню передать мне и Н. Д. Фонвизиной их беспредельную благодарность.

Зыков, заболев в больнице, просил очень через отца, чтоб его навестила Н. Д. Фонвизина, о которой, как он говорил, много слышал хорошего, почему и желал бы ей открыть свою душу. Н. Д. побоялась поехать к нему одна и просила меня ее сопровождать. В больницу допускали всех, и мы могли быть там без всяких опасений. Приехав, по его желанию, вечером, я думала найти его чуть не умирающим; но он нас встретил у своих ширм и, едва передвигая ноги и задыхаясь, ввел к себе. Та же комедия опять повторилась; он рисовался перед Н. Д. еще более, чем передо мною. Обратившись к ней, он ей сказал:—«Мне нужно вам открыть свою душу и я желал бы поговорить с вами наедине». Как ни была неприятна Н. Д. тайная с ним беседа, но делать было нечего и она попросила меня выйти за ширмы.

Больница представляла обширную, довольно чистую комнату с рядами кроватей; в полумраке слышался стон больных арестантов; некоторые боролись с предсмертной агонией, другие умоляли дать им хоть каплю воды смочить запекшияся от жара губы, третьи в горячечном бреду вскакивали и порывались бежать, но были грубо удерживаемы служителями больницы. Жутко становилось мне; наконец, Н. Д. позвала меня и я была очень рада вырваться на чистый воздух из душной атмосферы больницы. Исповедь Зыкова перед Н. Д. заключалась, как она рассказывала, в подробностях убийства им княгини Голицыной и в истории его любви. «Я любил ее страстно, она обещала выйти за меня замуж, но обманула, думая уехать за границу; когда же я узнал об этом, то зазвал ее для последнего прощания в дом моей матери и, мучимый ревностью, вонзил ей в сонную жилу, предварительно изучив, где она находится, приготовленный нож; удар был  так удачен, что княгиня не вздохнула; я же, бросив окровавленный нож и тотчас преклонив колена, начал читать над ее трупом заупокойные молитвы и тут был арестован. Он  точно с каким-то наслаждением рассказывал подробности этой ужасной сцены, находя при том в лице Н. Д. сходство с покойной княгиней, так что ей просто стало страшно; рассказ произвел на нее неприятное впечатление, особенно когда он в конце спросил Н. Д. :«Не правда ли, что обо мне, как необыкновенном злодее, много говорят здесь в Тобольске?» Тогда Н. Д. довольно резко ответила ему:«Напрасно вы это думаете, здесь так много и так часто приходится слышать о неслыханных злодеяниях, что история вашего убийства, как более обыкновенная, мало обращает на себя внимания».

Глава 5.

Омск.- Генерал-губернатор Западной Сибири князь П. Д. Горчаков. - Генерадыша Шрамм. - Ее влияние на князя Горчакова и на дела управления. - Власть и значение тогдашних губернаторов в Сибири.- Княгиня Горчакова и ее дочери. - Процесс князя Горчакова о наследстве. - Протест моего отца на решение этого дела в пользу князя.- Гнев князя Горчакова на моего отца и Фонвивиных. - Прибытие в Тобольск ссыльных по делу Петрашевского.- Проводы Достоевского и Дурова в Омск. - Трусооть князя Горчакова.- Стихи Дурова.- Угрозы князя Горчакова Н. Д. Фонвизиной и моему отцу. - Письмо Н. Д. к императору Николаю Павловичу. - Наши беспокойства. - Неожиданная отставка генерала Шрамма. - Ревизия генерала Анненкова. - Увеселения в честь его в Тобольске.- Увольнение князя Горчакова и назначение на его место генерала Гасфорта. - Неожиданная кончина сыновей Фонвизина. - Приезд в Сибирь брата Фонвизина. - Успешные хлопоты о прощении М. А. Фонвизина. - Наследник цесаревич Александр Николаевич в Кургане.- Отъезд М. А. Фонвизина в Роосию.- Его путешествие до Москвы. Кончина брата его. - Наталья Дмитриевна Фонвизина решается ехать в Россию. - Я соглашаюсь сопутствовать ей.

В Омске, отстоящем в 600 верстах от Тобольска, ближе к киргизской степи, была сосредоточена главная квартира генерал-губернатора Западной Сибири. Там находились также все военные улравления и военное училище, впоследствии переформированное в кадетский корпус, переустройство которого было поручено вновь назначенному из Петербурга инспектору, Ивану Викентьевичу Ждан-Пушкину, бывшему потом директором в 1-м Московском кадетском корпусе, где он и скончался. Он был лично известен, как отличный офицер, начальнику учебных заведений, Якову Ивановичу Ростовцеву, и ему было дано право со всеми вопросами по этому делу обращаться прямо к нему, помимо бывшего в то время директором генерала Шрамма. Прежде Омск был простой крепостью, назначенной для защиты наших границ от набегов киргизов, но когда набеги стали усиливаться, то генерал-губернатор князь Горчаков нашел нужным перевести свою резиденцию из Тобольска в Омск. Жизнь там закипела ключом, начались необходимые постройки для помещения войска и гражданского управления. Город возрастал не по дням, а по часам, хотя долго еще ощущался недостаток в удобных помещениях для служащих. Князь Петр Дмитриевич Горчаков умел окружить себя хорошими людьми; адъютантами его были люди прекрасно образованные, принадлежавшие к лучшему обществу: граф Толстой, барон Врангель, Мантефейль, Бибиков и другие. В начале своего управления князь Горчаков держался твердых и честных правил, чего, к сожалению, нельзя сказать про конец его правления. Подпав под влияние очень умной, хотя далеко не красивой и не молодой генеральши Шрамм, он настолько подчинился ей, что не устоял даже в своих прежних твердых правилах. Она своим замечательно тонким и хитрым умом так забрала его в руки, что под конец без ее согласия и совета не решалось никакое дело. Лесть и взяточничество начали проявляться в огромных размерах, владычество и управление краем перешло совершенно в ее руки; если кому было что-нибудь нужно, то прямо обращались к ней, неся иногда непосильную дань для успеха дела. Князь, конечно, закрывал глаза и делал вид, будто ничего не видит, тогда как вся область страдала от владычества корыстолюбивой женщины; возник общий ропот, посыпались доносы в Петербург. Бывши раз на балу у князя Горчакова в Омске, куда к нему приглашались иногда губернаторы с семействами и другие более почетные чиновники Тобольска, я увидела там жену богатого золотоискателя Асташева, приехавшую из Томска тоже на этот бал; она, можно сказать, вся была унизана великолепными бриллиантами; особенное внимание обращал на себя драгоценный браслет, с крупными солитерами. Через несколько дней браслет этот уже красовался на руке корыстолюбивой генеральши. В столь отдаленном краю, как Сибирь, особенно в то время, генерал-губернаторы имели безграничную власть, распоряжались почти без контроля, все перед ними молчало и не смели прекословить; очень немногие могли идти, не уклоняясь, прямым путем к правде, что, конечно, очень не нравилось властолюбивым правителям. Губернаторы тоже имели немалую власть и жили магнатами. Возвращаясь раз из Омска в Тобольск с одним из них, Энгельке, я была поражена тем подобострастием, с которым встречали и провожали нас везде. Впереди нас, на всем шестисот верстном расстоянии, скакал на перекладной, в мундире, заседатель; он приготовлял в деревне квартиру и устраивал приличную встречу. За ним следовал повар губернатора и заранее готовил обед, где назначена была остановка. Потом в карете шестериком, по нарочно усаженной березами и убитой песком аллеи, подъезжали мы к дому, где была приготовлена квартира. Мужики и бабы в праздничных одеждах встречали нас с низкими поклонами и тут же приносили и заявляли свои жалобы губернатору. На подъеме же высокой горы берега Иртыша, по окраине которой лежала дорога, буквально вся деревня была выслана и стояла шпалерами на крутизне, поддерживая экипаж губернатора, чтобы он как-нибудь не соскользнул в пропасть. Езда в Сибири необыкновенно быстрая; лошади с виду кажутся маленькими, но мчат во весь карьер. Когда едут на вольных, то ямщики, заслышав издали звук колокольчиков, верхами выезжают навстречу проезжающим за околицу и нарасхват стараются вести их. Станции иногда бывают верст по 40. Запрягая лошадей, толпа ямщиков окружает экипаж и держит лошадей, пока ямщик не сядет на козлы; он же садится лишь тогда, когда усядутся седоки, потому что раз он взял в руки вожжи, народ, держащий лошадей, разбегается в стороны и тройка, подхватив, как стрела мчится с такою быстротою, что дух захватывает у седоков.