Граф Муравьев-Амурский был человек необыкновенно энергичного и предприимчивого характера, отличался удивительною вежливостью со всеми своими подчиненными, не терпел и преследовал взяточничество и хотя был очень вспыльчивого нрава, но не менее того справедлив и добр, и так умел привязать к себе служащих, что они готовы были пойти за него в огонь и в воду. Со всеми декабристами он был на дружеской ноге. Будучи генерал-губернатором, проезжая в Иркутск, он останавливался по дороге в Ялуторовске на несколько часов нарочно для того, чтобы видеться с поселенными там декабристами, а приехав в Иркутск сам первый делал всем им визиты.

У П. Н. Свистунова, как любителя и хорошего музыканта, были назначены по понедельникам музыкальные вечера, на которых устраивались квартеты; некоторые молодые люди играли на скрипках, молодые же барышни на фортепиано, и все заезжие артисты находили у него всегда радушный прием и сочувствие к их таланту. Он принимал в них самое деятельное участие, хлопотал и помогал им в устройстве концертов, раздаче билетов и, будучи весьма уважаем и любим в Тобольске, был очень полезен для бедных артистов, которые в далекой стране не знали, как и благодарить его за помощь.

П. Н. Свистунов был отлично образованный и замечательно умный человек; у него в характере было много веселого и что называется по-французски caustique (едкости, остроты), что делало его необыкновенно приятным в обществе. Несмотря на то, что живостью и игривостью ума он много походил на француза, ум у него был очень серьезный; непоколебимая честность, постоянство в дружбе привлекали к нему много друзей, а всегдашнее расположение к людям при утонченном воспитании и учтивости большого света располагало к нему всех, кто только имел с ним какое-либо общение.

По назначении губернатором Тихона Федотовича Прокофьева последний с большим рвением заботился об учреждении женской школы, и после многих трудов ему удалось наконец открыть Мариинскую школу в Тобольске. Он пригласил П. Н. Свистунова содействовать ему в устройстве ее и наблюдать за ходом учения и за расходами по заведению. После Прокофьева поступил губернатором Виктор Антонович Арцимович, принявший самое живое участие в этом заведении, которое благодаря его заботам и при содействии того же П. Н. сделалось образцовым.

По возвращении из Сибири П. Н. вступил во владение переданной ему братом части родового имения в Калужской губернии и был выбран дворянством Лихвинского уезда в члены комитета по освобождению крестьян от крепостного права. Тут посчастливилось ему приложить свою трудовую лепту к делу, составлявшему предмет его сердечных желаний с самой молодости. Затем он был назначен от правительства членом присутствия по крестьянским делам, которым и состоял в продолжение двух лет под председательством переведенного из Тобольска в Калугу губернатора В. А. Арцимовича. По назначении последнего сенатором П. Н. вышел в отставку и поселился на житье в Москве.

Личность Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина была замечательна по его глубоко религиозному чувству; он в полном смысле был христианин и словом и делом; вся жизнь его была одним выражением любви к ближнему и посвящена была на служение страждущему человечеству. Он был не женат, светских удовольствий удалялся, избегал новых, неподходящих к его душевному настроению людей, хотя и не чуждался никого. Он, как человек хорошо воспитанный, старался сохранить приличия общественной жизни; но никогда им рабски не покорялся, казался даже в некоторых случаях оригиналом, одевался несколько своеобразно. Будучи слабого здоровья, очень боялся холода, почему и сочинял себе иногда особенные костюмы; но, несмотря на его уклонения от светских обычаев, его все любили, как богатые, так и бедные, высокопоставленные и низко стоящие люди. Родители его были почтенные и очень благочестивые помещики Тульской губернии, особенно отец его был необычайно стойкого и благородного характера, глубоко верующий и строгих правил человек, всеми уважаемый, имея много детей, воспитывал их в благочестии; двое из его сыновей, Николай и Павел Сергеевичи, вступив в тайное общество, разделили общую участь своих товарищей в Сибири. Заключение в каземате, как рассказывал нам сам П. Серг, имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за Его святое к нему милосердие. Посвятив свою жизнь на служение ближнему, он старался во многом изменить свои привычки, любил читать Св. Писание, которое знал не хуже настоящего богослова, вел жизнь почти аскетическую, вырабатывая в себе высокие качества смирения и незлобия, ко всем был одинаково благорасположен и снисходителен к недостаткам других. В Тобольске он занимался еще изучением гомеопатии и так много помогал своим безвозмездным лечением, что к нему постоянно стекался народ, особенно бедный. П. Сер. так наконец прославился своим гомеопатическим лечением, что должен был завести лошадь с экипажем, чтоб успеть посещать своих пациентов. Лошадь была маленькая, которую мы прозвали Конек-Горбунок, летний экипаж вроде бюль-бери, на четырех колесах, а зимний-одиночные сани. В них укладывались гомеопатические лечебники, аптечка, выписанная из Москвы, запасная одежда на случай внезапной перемены погоды, зимой лишняя шуба, а летом теплая на вате суконная шинель, которая никогда не покидала своего хозяина в его экскурсиях (тобольский климат был очень изменчив, случалось в один и тот же день то холод, то сильная жара); когда было все уложено, то выходил и садился в экипаж сам Павел Сергеевич плотно укутанный не только зимой, но даже и летом, брал вожжи в руки и отправлялся на помощь больным. Всюду, куда он только ни приезжал, везде его встречали с радостью, всем и каждому подавал он утешение добрым словом, сердечным участием, хорошим советом. Он был очень развитого ума, начал свое образование в Москве в дворянском пансионе, закончил же его в известном заведении Николая Николаевича Муравьева, где готовились в офицеры Генерального штаба. П. С. был при случае и архитектором, и столяром, и закройщиком. Нужно ли кому план составить - обращаются к П. С., дом ли построить, или сделать смету - он своею математическою головою разочтет все верно до последней копейки. Он был в особенности дружен с Фонвизиными, Свистуновыми и с нашим семейством. Мы, бывшие еще детьми, так любили его, что, когда выросли, смотрели на него как на самого близкого, родного. Бывало, захворает ли кто из нас, сейчас шлем за П. С., и он тотчас же катит на своем Коньке-Горбунке.

Отец мой очень любил и уважал П. С. и удивлялся его постоянному самоотречению. Он отлично знал всю службу церковную, часто в церквах читал за всенощной шестопсалмие, читал всегда отчетливо, с большим выражением и чувством, так что каждое слово невольно запечатлевалось в слушателях.

Глава 4.

В. В. Непряхина.- Несчастное семейство.- Миссионер-архимандрит Макарий.— Татьяна Филипповна. - Построение церкви в селе Подрезове. - Дешевизна жизни в Сибири. - Прислуга из ссыльных. - Посещение острога. - Убийца княгини Голицыной Зыков. -Ссыльные поляки. - Цепные арестанты. - Участие мое и Н. Д. Фонвизиной в участи ссыльных поляков. - Ночная поездка в острог. — Исповедь Зыкова.— Его сибирские похождения.

В круг наших тобольских друзей, кроме декабристов, входили и другие прекрасные личности; не могу не упомянуть о наиболее выдающейся из них, именно, о нашей хорошей знакомой Екатерине Федоровне Непряхиной, которая была олицетворенная доброта и любовь к Богу и человеку. Она жила со старушкой матерью и сестрой в своем собственном доме на горе; отец ее когда-то служил в Тобольске инспектором врачебной управы. После его смерти у них осталось порядочное состояние.

По своему любящему сердцу она, если могла кому-нибудь помочь ни в чем не отказывала. Она была ученицей или вернее духовной дочерью известного алтайского миссионера-архимандрита Макария 5 и была даже им тайно пострижена в монахини, по благословению московского митрополита Филарета, лично ее знавшего. Имея на руках престарелую, впавшую в детство, старушку мать и все хозяйство, она не могла, не смотря на свое влечение, удалиться от людей и идти в монастырь для служения Богу, почему по благословению архимандрита Макария оставалась монахиней тайною от свита, носила полумонашескую черную одежду и исправляла, конечно, дома все монашеская келейные правила, ходила каждый день в церковь, призревала разных бедных девочек-сирот, учила их и впоследствии отдавала замуж. С ней жила одна ее приятельница, женщина больная и раздражительная. Екатерина Федоровна, совершенно забывая себя, ухаживала за ней, исполняла все ее капризы и требования с удивительным терпением, и старалась извинять все ее капризы, скорее обвиняя себя в неумении хорошо ходить за больной. Получив хорошее образование и от природы очень умная, она имела много друзей и в бытность свою в Москве еще при жизни своего отца, в Москве, подружилась очень с Нарышкиными Варварой Михайловной и Маргаритой Михайловной, известной потом Бородинской игуменьей, и вела с ними постоянную переписку. Екатерина Федоровна была также очень дружна с Натальей Дмитриевной Фонвизиной. В ее красивом лице выражалось что-то ангельское, доброе и приветливое. Как-то раз мне случилось по ее просьбе собрать несколько денег для одного несчастного семейства, лишившегося отца, единственного кормильца. Мы поехали вместе с ней к беднягам, чтоб передать собранные вещи и деньги. У ворот большого, запустелого, необитаемого дома, нас встретили только собаки и никто не ответил на наш стук в запертую калитку; подождав немного, мы решились отворить ее сами, вошли на большой, пустынный, поросши сухой травой двор и по чуть-чуть извивающейся тропинке, ведущей к одному, тоже почти разрушенному, флигелю, наконец, добрались до дверей убогого жилища несчастной семьи. Стояла глубокая осень; мелкий дождь бил в лицо, холодный, порывистый ветер бушевал, поднимая и неся сухой лист по заросшему двору. Когда мы отворили незапертую дверь, нам представилась поражающая картина нищеты. Небольшая холодная комната с русской печью, на которой сидели и валялись маленькие ребятишки. В углу на лавке, на жестком войлоке, прикрытая изорванным одеялом, лежала бледная и исхудалая еще молодая женщина; вокруг нее суетились ее две старшие девочки в оборванных платьях. Несчастная женщина так была истощена болезнью и, как мы узнали после, голодом, что при неожиданном нашем появлении не выказала даже сначала никакого удивления; когда же мы приблизились к ней, стали ее расспрашивать и раздавать хлеб, яйца и другие съедобные припасы собравшимся вокруг нас маленьким голодным ее детям, а ей самой дали прежде всего проглотить несколько вина, то несчастная зарыдала, хотела говорить, но удушающий чахоточный кашель не давал ей возможности выговорить слово. Отдохнув немного, она, прерываемая беспрестанно сухим кашлем, умоляла нас не оставлять несчастных ее сирот, не знала как нас благодарить, целовала наши руки, называя Екатерину Федоровну ангелом-утешителем. Правда, в эту минуту она для несчастной страдалицы была точно ангелом посланным с неба. Никогда не забуду того умирающего, полного любви и признательности взгляда больной женщины, каким проводила она нас. На третий день после нашего посещения, несчастная мать отдала Богу душу мирно и покойно, поручив своих сирот доброй Екатерине Федоровне, которая и устроила их всех впоследствии по разным заведениям. Екатерина Федоровна, несмотря на свои уже не молодые лета, по совету о. Макария принялась изучать французский язык под руководством П. Н. Свистунова, который отлично его знал и любил преподавать его; в то же время и я занималась у него, и мы с Екатериной Федоровной вместе ездили к нему на уроки, разумеется, не как к учителю, но как к хорошему знакомому. Екатерина Федоровна часто шутила над собой, говоря: «Вот как Господь смиряет меня старуху, поставив в ученицы на ряду с молодыми!»о

Ему обязательно нужно было приезжать раза два в года в Тобольск для приобретения всего необходимого для походной церкви и двух устроенных им школ. Эти поездки дали мне случай познакомиться с ним у его духовной дочери Екатерины Федоровны Непряхиной. Он избегал всякого нового знакомства; но по неотступной просьбе Екатерины Федоровны в 1845 году согласился быть в двух домах, Фонвизиных и Черепанова, тогдашнего прокурора, который из светского человека сделался христианином, и Екатерина Федоровна надеялась влиянием о. Макария утвердить его в колеблющейся вере. Замечательна была простота его обхождения, так что не будь на нем монашеской рясы, его можно было бы принять за мирянина; одним лишь резко отличался он от мирских людей: какой бы пустой не начался разговор, он от него не уклонялся, но, приступая к нему, тотчас же обращал его в духовную беседу, в которой речь его лилась так плавно, обильно и назидательно, что трудно было оторваться от нее. Он провел один вечер у Фонвизиных, где, кроме хозяев, находилось еще несколько человек самых близких, и с 8 часов вечера до 4-х часов утра, когда зазвонили к утрени, он не переставал говорить на избранный текст св. Евангелия от Иоанна без перерыва. Все присутствую¬щее были как бы прикованы силою его речей и поражены неутомимостью тщедушного старца. На этом вечере, равно и у Черепановых, он удивлял всех своею прозорливостью, несколько раз проявившеюся в внезапных обличениях тут присутствующих, как бы помимо его воли. Встреча с такою редкою личностью оставляла навсегда глубокое впечатаете в душе слушавших его. Его преклонные лета (ему было за 60 лет) и непосильный труд; несенный им продолжительное время, заставили его искать покоя. По просьбе его, он был переведен в Болховский монастырь Орловской губ. Истощение физических сил понудило его просить св. Синод разрешения устроить домовую церковь при его келье. Не получив на это разрешения, он служил у себя всенощную, куда сходился весь город; по окончании службы, он садился на складной стул и приступал к духовной беседе, продолжавшейся за полночь; во избежание утомления слушателей он приглашал их присесть на пол и пока он не умолкал, никто не двигался с места. Он до того возбудил во всем обществе доверие и любовь к себе и рвение к благотворительности, что несколько дам посвятили себя на дело миссионерства и отправились на Алтай для заведывания школами и преподавания детям грамоты и слова Божия. Он давно мечтал о поездке в старый Иерусалим, в чем ему было отказано от духовного начальства; наконец, он получил на то позволение, но не мог им воспользоваться, схватив вследствие простуды воспаление, повергшее его на смертный одр. Не могу пройти молчанием еще одной из ряда выходящей личности, нашей общей любимицы, так называемой Татьяны Филипповны. Она была простая крестьянка, в молодости сбившаяся было с истинного пути, но познакомившись с одним молодым чиновником землемёром, привязалась к нему страстно и вышла потом за него замуж и изменила совершенно свою прежнюю жизнь. Муж ее оказался очень дурным человеком, вечно пьяный, буйный или, как называют подобных людей, «озорник». Сначала он был с ней хорош, а потом стал дерзко обращаться, бил и мучил ее ужасно. Она увидела в этом карающую руку Божию за ее прежнюю дурную жизнь, смирилась, покаялась и так прилепилась любовью к Господу, что с великой радостью стала переносить разные истязания от мужа, которого не переставала любить, молиться за него и прощать все наносимые ей обиды. Господь, видя смиренную покорность ее сердца, вскоре освободил ее от него, и она, оставшись бездетною вдовой, посвятила себя окончательно на служение Богу, удалилась в свою родную деревню Подрезово, верстах в 25-ти от Тобольска, выстроила у своего брата на конце огорода маленькую избушку в 3 арш. длины и ширины (сама собственными руками рубила и возила лес), украсила ее иконами и разными святыми изображениями, приобрела себе Евангелие и Псалтырь, вместо постели имела деревянную скамью с войлоком, начала подвизаться и иногда проводила целые ночи в молитве; но в ней не было ни малейшего ханжества, напротив, она всегда оставалась веселой и довольной и никогда неунывающей. Живя совершенно одиноко, далеко от людей, она ничего не боялась, хотя в Сибири и небезопасно от беглых, но она даже на ночь никогда не запирала дверь. Имея простую, детскую веру в Господа, она находила, что Он сумеет ее охранить от всех встречающихся. Случайно познакомившись с Фонвизиными и со всеми нами, она очень скоро внушила нам к себе любовь и стала часто из деревни приходить в город и всегда останавливалась и гостила по нескольку недель у кого-нибудь из нас. В деревне, где она жила, не было храма, что ее очень огорчало и вот она заду¬мала с Божьей помощью и добрых людей построить храм, много молилась об этом и, наконец, решилась. много молилась об этом и, наконец, решилась. "Как же ты будешь строить его, не имея ни копейки денег?" - говорили ей все её знакомые. "А у Господа разве мало их, захочет, так и даст! расположит сердца, и явятся жертвователи!" - отвечала она с горячей верой. Архиерей, узнав, что у неё нет запасного капитала для построения церкви, не давал на то разрешения, но М.А. Фонвизин сообщил преосвященному о её глубокой вере и выпросил у него разрешение. И точно, её вера вскоре оправдалась: по её живому настоянию все приняли большое участие в этой постройке... Кто чем мог, тем и помогал: Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин сделал смету, составил план, сам следил за работами и был настоящим архитектором; Н.Д. Фонвизина написала сама иконы масляными красками для иконостаса, многие же другие жертвовали разными необходимыми вещами для церкви. Отец мой взял на себя самую трудную обязанность сбора денег, и Господь, видимо, помогал ему, жертва росла не по дням, а по часам; собрано было в короткое время тысяч пять ассигнациями (тогда ещё в Сибири считали на ассигнации), так что через год церковь была окончена. Татьяна Филипповна радовалась и прославляла Бога. Наконец, желанный час для неё настал, назначили день освящения церкви. Фонвизины, Свистуновы, Бобрищев-Пушкин, наше семейство - все мы накануне освящения храма отправились водою по Иртышу в большой нанятой лодке за 25 верст в деревню Подрезово. Завидев издали блестевший на солнце крест над вновь воздвигнутой общими трудами церковью в далеком захолустье, невольно у всех радостно забилось сердце. Вся деревня вышла нам навстречу и восторженно нас приветствовала.