За городом были сформированы отряды из отпускников казанской губернии, а также были собраны два батальона гарнизона города. Первые, под командованием храброго генерала Скобелева, были покрыты ранами, однорукие, у некоторых отсутствовали 3 пальца на другой руке, явились на смотр с прекрасной  выправкой и с благородной уверенностью в себе, что было следствием 20 летней беспорочной службы. Сам Скобелев 38 лет назад был младшим офицером, который в рядах армейского полка на этой самой площади в Казани прошел парадом перед императором Павлом.

Сын крестьянина Скобелев был взят в рекруты и вскоре, благодаря своему безупречному поведению, он был замечен. Император Павел, имея потребность скрыться от внимательных глаз публики, пришедшей на него посмотреть, укрылся за рядами войск и оказался вблизи от Скобелева. Этот молодой младший офицер понравился ему, и он приказал великому князю Александру пожаловать ему 200 рублей. Этот столь дорогой для бедного младшего офицера подарок породил в нем желание и предоставил возможность покупать книги и начать свое образование. Он настолько преуспел в этом, его служба была столь отлична, а храбрость проявлялась во всех сражениях в различные кампании, что он стал быстро продвигаться по службе и дослужился до чина генерал-лейтенанта, командующего всей армейской резервной пехотой. Вспоминая о начале своей карьеры в Казани, он со слезами на глазах преклонил саблю, отдавая рапорт императору Николаю, третьему государю, которому он с честью служил. В этот момент он находился во главе ветеранов армии, срок службы самого старого из которых был как минимум на 10 лет меньше, чем у него самого.

Будучи столицей могущественных татарских ханов, в Казани и в одноименной губернии до сих пор многочисленную часть населения составляют их наследники. Император пожелал почтить безупречную покорность и преданность этой части своих подданных, и для этого отправился в главную татарскую мечеть. Принимая его, муфтий неожиданно произнес речь, в которой были выражены чувства преданности и благодарности, рожденные в сердцах всех татар его неожиданным благоволением. Их радость отразилась во всем их облике и выразилась в оглушительных приветственных криках, а также в том, что они бежали за коляской императора, пока это было возможно. Выехав за пределы городских окраин, император посетил пирамидальный памятник, внутри которого располагалась часовня, возведенная на том самом месте, где при Иване Васильевиче Грозном были захоронены русские воины, павшие при осаде и штурме Казани190. Число их было весьма значительно, так как татары противопоставили их мужеству усилия тем более отчаянные, что они бились за последний оплот своей независимости и могилы своих славных предков.

Император был очень доволен тем порядком, который он нашел во всех городских общественных заведениях, и в городе вообще. Он пригласил к своему столу всех первых чиновников, наградил генерал-губернатора генерал-адъютанта Стрекалова*, куратора университета своими орденами и поблагодарил многих других. Он принял приглашение и вечером отправился на бал, который местная  знать организовала в честь его приезда в очаровательном месте, и оформленного со вкусом.

На балу присутствовало многочисленное и богато разодетое общество, были дамы, собрание это ни в чем не уступало столичным балам. Покинув этот бал в полночь, мы сели в коляску посреди огромной толпы, которую столь поздний час отнюдь не сделал меньше ни перед домом, ни на прилегающих улицах. В том месте, где мы высадились на берег, нас ждала лодка министерства дорог и мостов, на которой мы пересели реку в полной темноте, но спокойно и приятно. На другом берегу нас ждала наша дорожная коляска, которая была доставлена туда заранее. Вокруг нее толпились жители деревень, которые во множестве расположены на берегу реки. В этом месте правый берег Волги становится гористым и вновь понижается только в окрестностях Астрахани. Нам потребовалось только 12 часов, чтобы оказаться в Симбирске, расположенном на одном из самых возвышенных мест этого берега. Все население этого губернского города собралось на большой площади, где стоял дом, предназначенный для императора. Люди горячо приветствовали его, тем более что со времен Петра I российские государи не приезжали в Симбирск. Императору были представлены губернские власти, представители дворянства, военные и торговцы. Затем Его Величество направился в собор, куда за ним последовала толпа народа. Рано утром на следующий  день, взяв с собой только меня одного, император присутствовал на службе в Никольской церкви. Затем он был на смотре гарнизонного батальона и последовательно осмотрел богоугодные заведения, учреждения, основанные на средства и заботами императрицы Елизаветы. Он был особенно доволен состоянием этих последних и пожертвовал им 10 тыс. рублей. Потом он посетил гимназию, батальон, набранный из солдатских детей, строительство нового кафедрального собора и тюрьмы. Затем он спустился по высокому берегу Волги, крутой склон которого почти полностью изолирует город Симбирск от реки. Было непостижимо, почему горожане лишали себя возможности пользоваться преимуществами, которые могли бы предоставить им воды реки для торговли, и особенно непонятно как правительство и городские власти в течение стольких лет ничего не предприняли с тем, чтобы ликвидировать это препятствие. По этому высокому и крутому откосу мы спустились в тарантасе, это разновидность дрожек на длинных оглоблях и без рессор, которыми жители привыкли пользоваться в этих местах с тем, чтобы ехать медленно и, не опасаясь перевернуться. Спустившись по склону, протянувшемуся более чем на версту, мы увидели протянувшееся вдоль берега Волги поселение, пользующееся всеми преимуществами близости реки, чего был полностью лишен Симбирск. Обратно поднялись мы по другой еще более крутой стороне холма, которую лошади преодолели лишь с большим трудом. Продвигаясь по гребню холма, на котором лежал Симбирск, император нашел и указал место, где он приказал немедленно приступить к строительству пологого съезда, который мог бы дать городу легкую возможность сноситься с берегом Волги. Это строительство, которое принесет пользу и придаст новый вид городу, станет свидетельством пребывания императора в его стенах.

После обеда, на который были приглашены гражданские и военные власти города, мы сели в коляску и направились в Пензу, куда приехали на следующий день к вечеру. Место расположения этого города и его окрестности были богаты растительностью и густо заселены, что придавало виду особую приятность. Пенза стоит на откосе и вокруг широкого круглого холма, гребень которого украшен садом из высоких деревьев, что придает городу вид более приятный и внушительный, чем есть на самом деле. Толпа людей ожидала нас на главной площади, где были выстроены просторные губернаторские покои. Мы остановились около этого дома под аккомпанемент восторженных восклицаний, вызванных радостью в первый раз видеть своего государя, который впервые с допетровских времен приехал сюда. Даже Петр, несмотря на свою поразительную деятельность, никогда не добирался до этого отдаленного уголка своей обширной империи. Крики народа и его желание видеть своего государя только усилились, когда через несколько минут после приезда, он снова появился, и вместе, с губернатором191, направился в величественно возвышавшийся на этой же площади собор. С раннего утра следующего дня мы начали осматривать этот красивый город, посетили больницы, учебные заведения и тюрьму, в которой император даровал прощение многим крестьянам, арестованным за участие в бунте, имевшем место в деревнях  симбирской губернии, принадлежавших короне. Затем мы поехали в расположенный в нескольких верстах от города образцовый сад, разбитый по приказу императора Александра. Здесь на обширной и красиво расположенной территории были высажены самые различные сорта кустарников, шпалеры фруктовых деревьев, цветы и растения, они служили питомником для соседних губерний и образцом для садовников. Прекрасное состояние и богатство этого сада удивили нас тем больше, что мы даже не подозревали о его существовании. Вся заслуга создания этого новшества и его прекрасного использования принадлежала немецкому садовнику192, который его создал и украсил. Император приказал мне наградить этого человека орденом Св. Владимира 4-й степени, об этой награде он даже и не помышлял. Вечером того же дня мы продолжили нашу поездку в Тамбов, на выезде из Пензы мы были в восторге от ее прекрасного расположения, которое открывало на выезде из города вид столь же оживленный, сколь и протяженный.

Император постоянно торопил наше продвижение вперед, и мы уже выиграли несколько дней. Ему нужно было осмотреть войска в Чугуеве и Ковно, посетить Варшаву. С ужасающей быстротой мы ехали по отличной дороге, влекомые прекрасными лошадьми. Глубокая ночная темнота не замедлила наше продвижение, мы мирно спали, когда в час пополуночи 26 августа были разбужены криками почтальонов и нашего кучера. Лошади понесли, и в тот же момент наша коляска перевернулась, как от удара пушечного ядра. Император сказал: «Это пустяки». Я не помню, как оказался на ногах рядом с коляской, в которой я увидел кучера Артамонова и камердинера Малашева, находившихся без чувств. Стремительный бег лошадей был быстро остановлен падением и чем-то вроде кочки на дороге, за которую они зацепились, коляска была разбита. Я крикнул императору, чтобы он выходил, но, так как он мне не ответил, я ухватил его за отвороты шинели и вытащил наружу. Тогда я увидел, что ему плохо, и усадил его на обочине дороги в нескольких шагах оттуда*.

Его первыми словами были: «У меня сломано плечо, я чувствую это. Это хорошо, господь предупреждает меня, что не следует строить планов, не испросив его поддержки, это урок мне»**. Увидев прохожего, который оказался старым солдатом-отпускником, увешанным медалями, я дал ему подержать факел, принесенный конюшим, ехавшим впереди нас на почтовой телеге. Солдат остался рядом с императором, тогда как я с конюшим попытался оказать помощь кучеру и камердинеру. Последний стонал, и весь был покрыт кровью, второй не подавал признаков жизни. Тогда я послал конюшего в маленький городок Чембар, который был всего в пяти верстах от места, где мы находились, с тем, чтобы как можно скорее привезти врача и коляску для перевозки императора. Тем  временем император разговаривал с солдатом-отпускником, который держал перед ним факел. Он поднялся, чтобы помочь нам позаботиться о своем камердинере, и заметил мне, что у меня появился убитый на том фронте, которого я даже не заметил. К месту событий подъехал следовавший за нами фельдъегерь, и я сразу отправил его обратно за врачом Арендтом, который ехал в одной коляске с генерал-адъютантом Адлербергом, с тем, чтобы поторопить его приезд. В одном из карманов коляски я нашел бутылку воды* и омыл ею окровавленное лицо камердинера, а также дал напиться императору, который чувствовал сильную жажду**.

Вид сидящего на земле со сломанным плечом суверена одной шестой части земного шара, освещенного лишь жалким инвалидом, и не имеющего других слуг, кроме меня, эта простая сцена навеяла мне мысль о бренности всего земного величия. У императора было то же впечатление, и мы поговорили об этом с тем религиозным чувством, которое внушил нам этот случай. Добрый час прошел, пока кучер не начал дышать, и пока из города не приехал врач. Император приказал ему оказать всю необходимую помощь Малашеву и Артамонову*** которые пострадали больше него, и положить их в повозку, которая только что прибыла за нами из Чембара.

1837

Зимний сезон был менее оживлен, чем обычно; балы и праздники несколько укрепили здоровье императора, который еще чувствовал себя слабым, и упрочили руководившее им стремление к благополучию всех людей, которые еще очень тревожились за него. Также частично развеялись ужасные опасения потерять того, кто являлся источником спасения для России и страха для революций.

***

В начале марта я работал в Кабинете Министров, когда неожиданно почувствовал себя настолько плохо, что едва успел схватить шапку, сесть в сани, добраться до дома и лечь в постель, как почувствовал себя совершенно заболевшим. Жена и дети в тот момент отсутствовали, и, вернувшись, застали меня совершенно  обессиленным. Я послал за своим доктором, но он сам оказался болен, тогда я оповестил врача императора. Он посчитал возможным мне пообещать, что через пару дней я встану на ноги, но я возразил ему, что он ошибается, так как я чувствовал себя очень плохо, но не мог пояснить, в чем это конкретно выражалось. На следующий день, я пригласил к себе графа Орлова и поручил ему заниматься всеми важными делами, которые могли возникнуть в моем министерстве, и о которых требовалось бы доложить императору. Я также приказал начальнику моей канцелярии генералу Дубельту государственному секретарю Мордвинову согласовывать свои действия с графом Орловым, на следующий день я уже находился между жизнью и смертью. Император появился у моей постели сразу же, как узнал о той опасности, в которой я находился. Но, опасаясь своим присутствием усилить мое беспокойство, он сделал вид, что говорил со мной о делах и даже пытался рассказать мне о только что полученных им новостях, а сам в другой комнате строжайше запретил начальнику моей канцелярии докладывать мне дела и вообще заходить ко мне. Он также отправил моего зятя князя Белосельского за другим доктором. Мой врач, несмотря на свою болезнь, приехал ко мне, кроме того, Арендт прислал еще двоих докторов, таким образом, моим выздоровлением занимались сразу 5 врачей. Как только я увидел такое высокое собрание и все то, что делалось вокруг меня, я тотчас понял, в каком плачевном состоянии нахожусь. Но самообладание меня не покидало почти ни на минуту, и я не впал в отчаяние умирающего человека. Я был до слез тронут теми заботами, которыми окружила меня моя супруга, моя падчерица Белосельская, мой племянник197, мой двоюродный брат Шиллинг и все вокруг. Все стремились проявить себя, как самые близкие мои родственники.

Тем временем состояние моего здоровья только ухудшалось, несколько раз за день в мой дом возвращались врачи и проводили консилиум, каждый из них щупал мне пульс, и каждому я должен был показать свой язык, также они прощупывали мой живот. А затем еще в течение часа я слышал, как они в третьей от меня комнате по-латыни обсуждали положение. Император терпеливо выслушал их дискуссию и умножил свои заботы, которыми меня окружил.

Мне ставили горчичники, прикладывали шпанских мушек, постоянно заставляли глотать сильнодействующие вещества, я принимал все, что мне давали, и с величайшей благодарностью позволял совершать над собой все, что им было угодно. Такое состояние на волосок от смерти продолжалось более 10 дней. Наконец, опасность признали миновавшей, но новый приступ болезни сделал ее более серьезной, чем раньше. Этот приступ был вызван оживлением тех, кто меня окружал, и кто толпой входили в мою комнату с тем, чтобы меня проведать, поцеловать мне руки и с желанием меня развеселить. Император, который всегда приходил по утрам и частенько по вечерам, строжайше запретил, чтобы кто-нибудь входил ко мне. Он присаживался рядом со мной и старался толковать о таких политических и других новостях, которые могли меня позабавить, но не сильно занимали мои мысли. Он с удовольствием рассказывал мне о том общем сочувствии, которое вызвала моя болезнь в обществе и во всех классах населения, о письмах на эту тему, присланных из различных городов со всей империи, которые он читал. Этот интерес превзошел самые смелые мои мечтания, в моем доме встречались богатые и бедные, крупные чиновники и частные лица, самым непосредственным образом зависевшие от службы, на лестницах постоянно толпились люди, перед домом весь день менялись лица, интересовавшиеся состоянием моего здоровья. Сам император, выходя от меня, сообщал им о положении дел.

О моем здоровье справлялись и самые блестящие светские дамы, и женщины буржуазного сословия. В церквях священников просили молиться за меня, татары и евреи молились в кругу своих единоверцев, также как это делали в католических и армяно-грегорианских соборах. По мере того, как известие о моей болезни достигло Москвы и внутренних провинций империи, там начиналось то же самое. В Берлине, Вене и Стокгольме государи и представители общества выказывали мне самый живой интерес, после своего выздоровления я имел счастье узнать, что обо мне скажут после моей смерти. Это было самым большим и прекрасным признанием заслуг, которое человек может получить в этом мире. Этим посмертным некрологом мне стали слезы и надежды бедных, повсеместное сожаление и особенно огорчение моего государя, который своими заботами и своей печалью дал мне самое убедительное доказательство своего расположения и признания моих заслуг.

Применительно к занимаемой мною должности, это было мое полное управление на протяжении 11 лет. И я стал первым примером руководителя высшей полиции чьей смерти опасались, и в тот момент, когда ожидали, что я предстану перед высшим Небесным Судьей, ни одна рука не поднялась восторженно размахивать цветком. Эта болезнь стала для меня настоящим триумфом, таким, которого не был удостоен еще ни один высший чиновник. Двое из моих высокопоставленных товарищей, которые не скрывали своей ненависти к моей должности, и, быть может, к доверию государя по отношению ко мне, они оба пришли к изголовью моей кровати и сказали: «Я складываю оружие, интерес и всеобщее сочувствие, проявившиеся по отношению к вам, столь прекрасны и единодушны, что добавить к ним нечего». С этого времени оба этих человека выражали мне только высокие проявления дружеских чувств. Император был рад моему триумфу, это было одобрение всей нации сделанного им выбора и его поддержки, оказанной мне и моей должности, против всех обвинений, которые пытались возвести против меня.

По истечении трех недель мою постель перенесли в большую залу, эта возможность покинуть спальню, где я так страдал, и которая стала для меня непереносимой, оказалась моей первой радостью. Императрица оказала мне великую честь и посетила меня, когда я еще лежал на кушетке в домашнем платье, ее визит доставил мне огромное удовольствие и исполнил меня благодарностью за столь высокое расположение. Наследник навещал меня несколько раз, ему было разрешено войти в мою спальню на несколько мгновений. Тем не менее, врачи не  были еще ни в чем уверены, они не пришли к единому мнению о путях моего дальнейшего лечения. Впрочем, они единодушно заявили, что я должен буду лечиться все лето, притом заграницей. Это решение консилиума осторожно сообщила мне моя жена, но я решительно ответил, что скорее умру, чем покину Россию, и что я поеду только в свой загородный дом в Фале. Император знал, какое удовольствие доставляет мне пребывание в этом месте, с самого начала моей болезни он поддерживал во мне эту надежду. Он принял решение о том, что, как только мне позволят силы и установится хорошая погода, я отправлюсь в Ревель на пароходе «Ижора». Эта мысль понравилась мне больше всего, и я мечтал только о том, как вернусь в Фаль. Я считал дни и часы, мое нетерпение росло с каждой минутой, которая приближала меня к отъезду. Я был настолько слаб, что врачи старались выиграть время, но мое желание было настолько сильным, что из опасения навредить мне более долгими спорами они разрешили мне сесть на корабль как можно быстрее.

В конце лета император собирался совершить длительное путешествие в южные провинции своей империи и в Закавказье, он хотел бы, так же как и я, чтобы я смог сопровождать его. Он велел мне все лето соблюдать всяческие предосторожности с тем, чтобы мое здоровье укрепилось с целью позволить мне поехать с ним в конце июля. Так как Фаль находился довольно высоко к северу, врачи  опасались, что тамошний воздух будет слишком свеж для меня. Император проявил чрезвычайную доброту и приказал, чтобы в его дворце Екатеринентале были готовы встретить меня на несколько дней перед тем, как я поеду в Фалль. Каждый день он приходил ко мне и выказывал знаки величайшей дружбы. Наконец, 12 мая он дал мне отпуск, меня усадили в карету и вместе с супругой мы прибыли на Английскую набережную, где нас ожидал корабль «Александрия». Мне с трудом удалось подняться на него без помощи двух людей, которые должны были меня поддерживать. Вся набережная была полна зрителей, которые специально пришли посмотреть на меня и пожелать мне счастливого пути. На борту судна меня одели в шубу и посадили на скамью, теперь подошли ожидавшие меня близкие знакомые и обняли меня: женщины и мужчины, вельможи и торговцы — все они выразили свои наилучшие пожелания и дружеские чувства. Эта сцена очень тронула меня и забрала те немногие силы, которые мне удалось собрать. В Кронштадте нам предстояла пересадка с «Александрии» на «Ижору», которая на рейде ожидала нас, чтобы поднять якорь. Из последних сил я спустился в шлюпку и поднялся на борт другого судна. Многие люди, которые выразили желание сопроводить меня до Кронштадта, здесь простились со мной. К полудню при благоприятной погоде мы уже плыли к берегам Лифляндии. Я был так доволен оказаться на борту корабля, что мое настроение сильно улучшилось, и в первый раз я прекрасно провел ночь. Очень густой туман замедлил скорость нашего продвижения, и только к вечеру следующего дня мы увидели колокольни Ревеля и вошли в его порт. Я заранее написал губернатору о том, чтобы военные и гражданские власти не собирались по случаю моего прибытия, но был приятно удивлен, увидев, что по всему берегу стояли люди. Мой кузен губернатор Бенкендорф подошел на веслах, поднялся на борт и сказал мне, что было невозможно запретить людям собраться меня встретить и что все они ожидают меня с утра. Я вышел на берег, но в связи с тем, что нужно было преодолеть по молу довольно большое расстояние, чтобы подойти к карете, а моя слабость не давала мне возможности идти пешком, два матроса перенесли меня на раскладном стуле. Комендант порта храбрый адмирал Гейден приблизился ко мне и со слезами на глазах поцеловал мне руку, которую я не успел отдернуть, не сомневаясь в его намерениях. Все остальные пожелали последовать его примеру, все обнажили головы, дамы приветствовали меня, как некую реликвию, которую проносили мимо в торжественной процессии. Толпа сопровождала меня до кареты, в которую я поднялся с чувством полного удовлетворения от приема в родном городе моего отца.

Добравшись до дворца Екатериненталь, я нашел там присланного императором фельдъегеря, который без промедления должен был доставить ему сведения о том, как путешествие сказалось на моем здоровье. Я тут же взялся за перо, чрезвычайно тронутый этим новым свидетельством его нежной заботы. Сопровождавший меня от Санкт-Петербурга врач был крайне удивлен, увидев, что у меня остались силы написать письмо в четыре страницы, и тем улучшением моего состояния, которое произошло меньше, чем за 36 часов.

На следующий день была замечательная по-настоящему летняя погода, которой я воспользовался для того, чтобы сделать несколько шагов по саду и с балкона насладиться прекрасным видом и великолепным воздухом. Кроме моей супруги и детей со мной был князь Григорий Волконский, сын министра императорского двора и нареченный моей дочери Марии, а также мой кузен Шиллинг, кроме того несколько других людей, пожелавших меня сопровождать. Все они были очень хорошо устроены во дворце, поэтому весь день и обед прошли весьма оживленно. На следующий день утром прибыли кареты, и мы направились в Фалль, предмет всех моих вожделений. Меня восхищало все — и распустившаяся зелень, и находившиеся в полном порядке дома. Сначала я зашел в православную церковь, которая была здесь построена по моему приказу для моей супруги, здесь я возблагодарил Всевышнего за то, что он так чудесно спас меня для моей семьи и для службы моему благородному государю, который удостоил меня своей дружбой. Но еще несколько дней я не мог наслаждаться прогулками по причине слабости и не очень хорошей погоды. Мне пришлось удовлетвориться наслаждением смотреть на мой сад через окна или приказать перенести меня туда на совсем небольшое время.

День ото дня мои силы увеличивались, и через несколько недель я был в состоянии, хотя и с большими предосторожностями, каждое утро гулять по моим чудесным владениям. В первый раз за 38 лет активной службы я наслаждался полным отдыхом. Император также приказал, чтобы мне не посылали никаких бумаг, однако, постепенно я почувствовал необходимость в них и начал заниматься делами. Меня навещали мои добрые знакомые: мой лучший друг граф Михаил Воронцов, который приехал в Петербург всего на несколько дней, заехал ко мне с генералом Левашовым и Балабиным, затем герцог де Бутера, генерал Киселев, молодой князь Кочубей, господин Лазарев, князь Стурдза, госпожа Раух с дочерью, граф Хрептович со своей супругой и с молодой графиней Нессельроде и много других людей. Не считая жителей Ревеля и его окрестностей, приехал граф Сиверс со своей женой, старинной подругой моей супруги. Был мой шурин Захаржевский, все они оставались в Фале по несколько дней.

Я хотел вернуться в Петергоф ко дню ангела императора, к 26 июня. Но он решительно запретил мне это, приказав вернуться не ранее конца июля месяца, с тем, чтобы сопровождать его в длительной и интересной поездке, которую он собирался начать 1 августа. Этого желал и я самым горячим образом. Практически каждую неделю государь присылал мне со специальными курьерами письма, которые хранятся в Фале, как самые ценные свидетельства его высочайшего расположения ко мне.

В первые дни мая месяца наследник престола великий князь Александр покинул Петербург, выехав в свою поездку по империи, которую он начал с посещения Нижнего Новгорода, он побывал в Казани и доехал до Тобольска, где еще никогда не был ни один член императорской фамилии. Повсюду его встречали с самым нежным интересом. Любопытство и любовь народа в нем вызывало  все — его очаровательная внешность и любезность, его стремление осмотреть все во всех губерниях, его изящная и улыбчивая манера держаться, его религиозное уважение к верованиям своих предков и то великое предназначение, ради которого он был рожден. Люди видели в нем будущего государя своих детей. Толпы людей встречали его и благословляли его путь. Были приложены все усилия для того, чтобы эта поездка стала для наследника максимально полезной. По особому приказу в каждой губернии были приготовлены самые точные статистические данные по всем отраслям управления. Также были приготовлены образчики всех товаров, как в необработанном виде, так и являвшиеся результатом процесса производства, которые представляли собой естественные богатства или промышленную гордость в каждой губернии. Находясь на отдыхе, я получал отчеты жандармских полковников об этой поездке, они были полны восторга, который внушил им ход поездки наследника и его похвальное поведение. Все это делало его Августейших и любящих родителей чрезвычайно счастливыми.

Я выехал из своих владений 13 июля, и с тем, чтобы испытать свои силы, ехал днем и ночью без остановки до самого Петергофа. Членов императорской фамилии там не было, они уехали на маневры в Красное Село. Но прислуга дворца и конюшни сбежалась посмотреть на меня с тем воодушевлением и радостью, которые весьма редки в этой прослойке населения, столь пресыщенной лицезрением разных лиц, привычно появлявшихся и исчезавших из толпы высокопоставленных сановников. Я направился в Красное Село, где меня ожидал тот же прием: генералы и генерал-адъютанты императорского дома, иностранные посланники и дворцовая прислуга пришли ко мне еще до того, как я успел снять дорожную одежду. Я торопился повидать императора, императрица первой увидела меня с балкона и пригласила к себе со свойственной ей природной и любезной добротой, которая заслужила ей всеобщую любовь. Император зашел к ней и сжал меня в своих объятиях. Затем он увел меня к себе в кабинет, заставил присесть и начал задавать вопросы по поводу моего здоровья. Он ожидал, что я ему скажу о предстоящем путешествии, и был огорчен услышать, что мои силы еще не позволяют мне пуститься в столь долгий и утомительный путь. Вместо того, чтобы быть ему полезным, я мог вполне оказаться обузой, рисковал остаться где-то в дороге, не будучи в состоянии сопровождать его. Он позвал Арендта, который заявил ему, что путешествие меня погубит, и что мне нужен отдых еще в течение нескольких месяцев. Император поверил и ему, но сказал мне, что огорчен и обеспокоен таким положением вещей.

Он решил, что меня заменит граф Орлов. Граф находился в Лондоне, куда был направлен к молодой королеве Виктории с соболезнованиями по поводу кончины короля Вильгельма IV и с поздравлениями по случаю ее вступления на трон Великобритании, но его скорое прибытие не заставило себя ждать. Для меня было очень тяжело оказаться не в состоянии сопровождать моего государя, особенно в этой поездке, путь которой лежал через Грузию, где я начинал свою службу, и через Дон, где еще были живы храбрецы, с которыми на полях сражений я одержал немало побед. Я направился в Петербург, чтобы войти немного в курс служебных дел, которые я порядком запустил во время моего пятимесячного отсутствия, и чтобы возобновить свои обычные дела до дня отъезда императора.

Императрица уехала из Царского Села 31 июля и направилась в Москву, где ожидала возвращения из Сибири своего сына — наследника престола. В тот же день император выехал в Псков, Динабург и Ковно, где ему был представлен армейский корпус генерала Гейсмара, затем через Вильну, Бобруйск и Киев он направился в Вознесенск, где встретился с императрицей, наследником и великим князем Михаилом. Я же с грустью направился обратно в Фалль. Моя жена приехала в Петербург из опасения, что я не смогу удержаться и отправлюсь в путь вместе с императором. Она даже привезла с собой нашу дочь Аннету. Снова на Английской набережной мы поднялись на борт «Александрии», но сделали это в более спокойной обстановке, чем в прошлый раз. В Кронштадте мы пересели на «Ижору», и совершили прекрасную прогулку при самой лучшей погоде в году. Вернувшись в Фаль, я с новыми силами принялся за работы в саду. Я прикупил новые земли, прилегавшие к моему парку, на них изрезанные берега реки были еще более богаты растительностью, чем в Фале. Здесь трудились более 200 рабочих, и вскоре появились дорожки, каналы и водопады, сделанные с такой тщательностью, которая весьма удивила моих соседей, не привыкших к такой форме работы. За все эти недели бумаги из Петербурга мне привозили всего два раза, и эта работа, не занимавшая более нескольких часов в день, только увеличила для меня прелесть пребывания здесь, внеся разнообразие служебных обязанностей в мирные деревенские развлечения.

В госпитале я разозлился, представьте, что его сотрудники забрали себе наилучшую часть здания, в тех помещениях, где должны были лежать больные, располагались салоны господ инспектора и госпитального врача, я сразу же восстановил там надлежащий порядок вещей. Коменданта крепости198, который должен был следить за такими вещами, был посажен мною на гауптвахту, снял с должности директора и обругал всех в свойственной мне манере. Вот такие глупости вызывают мой гнев!

На следующий день я устроил смотр двум саперным батальонам, которые очень хорошо себя показали. Затем я присутствовал на молебне в лагере и там же осмотрел временный госпиталь. Затем мы снова пустились в путь. В Чернигове я зашел в собор, и 14 числа в 9 часов вечера остановился в Печерском монастыре в Киеве. Я отчитал генерал-губернатора полковника Гурьева за то, что, вместо того, чтобы встретить меня в этом месте, он ожидал меня в моей резиденции на правом фланге почетного караула. Этот выговор был ему весьма неприятен, но он заслужил его. Наутро был произведен смотр 3-го корпуса, результатами которого я остался удовлетворен, войска были хороши, личный состав выглядел прекрасно, маршировали они вполне удовлетворительно. Так как это был день моих именин, то я отправился на молебен в монастырь, затем пошел в Софийский собор, который был восстановлен и выглядел прекрасно. Также я был в Михайловском Златоверховском монастыре. Затем я проехал по городу: с каждым годом он становится все лучше, город прекрасно расположен, я должен по справедливости признать заслуги генерала Левашова, при управлении которого произошло множество полезных изменений. Был в арсенале, который содержится в прекрасном состоянии и в изобилии снабжен всем необходимым, без сомнения, что это одно из прекраснейших в своем роде сооружений. 16-го числа я руководил учениями 3-го армейского корпуса, войска разумно исполнили все маневры. Местность была мало приспособлена к такого рода действиям. Затем я изучил крепостные сооружения, которые должны включать в себя весь Киев и обеспечить защиту огромным военным запасам, которые мы там уже имеем, и которые должны будут еще увеличиться. Эти работы продвинулись вперед, хотя и медленно, местные трудности возникали на каждом шагу. Строят здесь хорошо, используемый на стройке камень, запасы которого были найдены благодаря проявленной мною настойчивости, действительно превосходен, он лучше мрамора, а нашли его здесь в изобилии. Передовые укрепления вызывают огромные трудности и будут стоить немалых средств, но надо через это пройти, так как это чрезвычайно важно. Госпитали находятся в прекрасном состоянии, я осмотрел учебные заведения, университет развивается, число студентов возрастает, обучение русскому языку идет успешно. Тем не менее постоянно встречаются отрыжки польских глупостей, у молодых людей были найдены возмутительные сочинения. Их высекли, не придав этому ребяческому поступку большей важности, чем он заслуживал, но нужна постоянная бдительность. Местный куратор славный человек, но ему не хватает энергии, я послал Уварову, министру народного просвещения, мой приказ лично прибыть сюда, посмотреть, что можно сделать, и придать событиям надлежащее направление. В остальном молодые люди выглядели прекрасно, смотрели на меня с удовольствием, многие из них все и больше и больше становятся русскими, что не может радовать некоторых неискоренимо патриотично настроенных родителей. После обеда  по неизменной традиции я отправился поклониться святым мощам в Печорской лавре, и поспешил направиться в Вознесенск, где мне не терпелось оказаться. Прибыл туда 17-го в 11 часов ночи к большому удивлению всех тамошних жителей, которые не ждали меня раньше, чем через 5 дней. Таким образом, я приехал первым, что было мне крайне выгодно, так как осталось больше свободного времени».

На огромной равнине, окружающей Вознесенск и орошаемой водами Буга, император пожелал собрать огромные массы кавалерии. Для этого в район Вознесенска были направлены и стали лагерем:

— 1-й, 2-й и 3-й кавалерийские корпуса;

— корпус кавалерии, собранный из двух дивизий, принадлежавших армейским корпусам;

— дивизия из 40 эскадронов, сформированных из отпускников восьми соседних губерний;

— резервные эскадроны всей кавалерии.

Эти войска явились со всей своей артиллерией. Дополнительно к этим массам кавалерии были присоединены:

— 12 резервных батальонов 5-го корпуса;

— 16 батальонов отпускников этих же губерний совместно с тремя ротами артиллерии.

Местечко Вознесенск, в котором всего лишь стоял один кирасирский полк, благодаря неустанным заботам графа Витта всего за один год, стало городом, в котором был построен дворец для членов императорской семьи, разбит обширный сад с пересаженными туда уже большими деревьями, с театром, с 20 красивыми домами для высоких персон и со 140 домами поменьше для устройства свиты, генералов и офицеров, приглашенных на это грандиозное зрелище. Там было собрано все, что можно было пожелать для роскоши и комфорта, обстановка во дворце была самого лучшего качества, специально из Одессы и Киева сюда были приглашены торговцы и рестораторы, всего было припасено в изобилии. В домах стояли 200 экипажей и 400 верховых лошадей. Все постройки были сооружены из камня, тщательно и прочно. Это была настоящая сказка.

Кроме императрицы, наследника, великого князя Михаила с супругой и великой княжны Марии сюда были приглашены генерал-аншефы, корпусные и дивизионные командиры остальных армейских частей, многие гвардейские генералы и почти все генерал-адъютанты императора. Среди иностранных приглашенных были: эрцгерцог Иоганн Австрийский, принцы Август и Адалберг Прусские, принц Фредерик Вюртембергский, герцог Бернгард Саксен-Веймарский со своим сыном199, герцог Лейхтенбергский и Баварский, австрийский посол граф Фикельмон, австрийские генералы, принц Виндишгрец Гаммерштейн с 24 офицерами, прусские генералы Нацмар и Бармер с 8 офицерами, английский генерал Арбетнот, шведский генерал Мернер со своим адъютантом, два датских офицера, султана представлял ферик-паша Ахмед с 6 офицерами. Мало-помалу разными  путями все это общество прибыло в Вознесенск, где было удобно устроено, снабжено экипажами и лошадьми.

Подобное соединение и развертывание военных сил не осталось без внимания большого количества иностранных газет и сильно обеспокоило парижский и лондонский кабинеты, которые были всегда настороженными, они поспешили обвинить российского государя в воинственных намерениях. Даже более правильно информированные о намерениях нашего правительства Австрия и Пруссия, тем не менее, были неприятно удивлены этим гигантским сбором военных сил, которые из ревности они стремились преуменьшить количественно и уличить в отсутствии должной организованности. Турция была единственной страной, которая была уверена в благорасположении Николая, ее благодетеля и спасителя, она не выказала никакого недоверия при получении известия о развертывании столь огромного количества войск в непосредственной близости от ее границ. Турецкий посол со своей многочисленной свитой рассматривал наше военное могущество скорее как защиту, чем опасность для Оттоманской Порты.

…«На следующий же день я захотел осмотреть войска. Уже в 9 часов утра они были на месте. Казалось, что эта бескрайняя равнина была специально создана для соединения такого большого количества войск. Приблизившись к ним, я испытал невыразимые чувства при виде 350 эскадронов и 144 орудий конной артиллерии, построенных в пять линий. Зрелище было столь величественно и необычно, что моим первым желанием было возблагодарить за него бога. Было потрясающе видеть этих всадников, этих храбрых воинов, которые с непокрытыми головами вместе со мной возносили молитву всевышнему. Я был горд быть среди них и командовать ими. После окончания молитвы войска прошли передо мной, все было прекрасно: люди, лошади, выправка, форма и сбруи. Казалось, что все они были вылеплены по единому образцу, и нужен был очень острый глаз для того, чтобы различить малейшие отличия и найти лучшие полки. Как и во всех наших войсках, артиллерия была верхом совершенства. Я был очень доволен, все, что я видел, превзошло все мои ожидания. Дух этих войск был превосходен, так как подобного великолепия можно было достигнуть только совместными усердными усилиями командиров и солдат. Меня встретили с восторгом, который отразился на всех лицах. Эскадроны отпускников были столь же хороши, как только могут быть хороши войска, только что вышедшие из казарм. Видеть все это было величайшей радостью. Больше я не беспокоился о том впечатлении, которое эти сборы в Вознесенске произведут на иностранцев. По окончании торжественного марша я построил из них одну линию из двух дивизий драгун и приказал им двигаться по-пластунски, затем велел спешиться, сформировать пехотный батальон и в таком виде промаршировать по равнине. Упражнение было выполнено с точностью и проворством, которые мне так по душе, эти войска явно понимали свое предназначение. Тот воинственный пыл, который обуревал каждого человека, делал из них устрашающую силу,  они были готовы ко всему. 19-го я осмотрел пехоту, которая была хороша, а собранные из отпускников батальоны были прекрасны. На следующий день я решил вывести на маневры всю кавалерию, численность которой, казалось, должна была помешать моим намерениям. Но воины были так хорошо выучены и опытны, а командиры были столь внимательны, что учения совершились так, будто бы я руководил ими в двадцатый раз. Вы понимаете, что все закончилось наступлением кирасир и пешей атакой драгун с целью захвата города. После обеда я осматривал госпитали, которые были приготовлены для такого огромного скопления людей, собранных в одном месте. Порядок и необходимые приготовления не оставляли желать ничего лучшего. Позже появилось большое количество больных на глаза, что было неизбежным следствием пыли и жары в этом месте, лишенном тени и укрытий. 21-го я внимательно осмотрел полигон для стрельбы в цель двух драгунских дивизий и роты артиллерии, было видно, что здесь хорошо поработали — все мишени были поражены. В день коронации, 22-го августа, я побывал на церковной службе в пехотном лагере, а после обеда мне показали конские заводы полков военных поселений. Там было несколько замечательных жеребцов и кобылы были хороши. Только кирасирская порода лошадей оставляла желать лучшего.

На следующий день в 8 часов утра, когда я находился у эрцгерцога Иоганна, я приказал объявить общую тревогу, и уже менее чем через полчаса построенные в батальоны войска стояли под ружьем. Воспользовавшись случаем, я в течение нескольких часов провел учения. Рано утром 24-го я отправился встречать императрицу, которую встретил на четвертой от города почтовой станции и проводил в ее резиденцию. Все генералы и старшие офицеры лагеря и из числа прибывших верхом прискакали из города на встречу государыни. Они составили огромный столь же блестящий, сколь и многочисленный кортеж, вполне достойный событиям, происходящим в Вознесенске. Той же ночью из Сибири приехал мой сын, Вы можете представить себе ту радость, с которой я заключил его в свои объятия. Поездка принесла ему большую пользу, он стал мужчиной. Моя супруга приняла участие в большом параде, который стал более великолепным, чем тот первый, устроенный мною в качестве репетиции. Погода была прекрасной, а небольшой дождь только прибил пыль к земле. Иностранные гости были удивлены выправкой и красотой этих войск, которые могли поспорить с тем, что мы привыкли видеть в Петербурге в исполнении гвардии. Я бы даже сказал, что в мастерстве выездки и в подборе лошадей эти стояли выше. Затем были организованы учения и манеры двух корпусов (император нам рассказал о них во всех подробностях, которые не сохранились в моей памяти). Наконец, — сказал он, — пришло время покинуть Вознесенск. В течение проведенных здесь двух недель я получил огромное удовольствие. С большим трудом я расстался с этими замечательными и прекрасно обученными войсками.

2-го числа я отправился осмотреть госпиталь, школу, вновь построенные в городе дома, мечеть, которую превращают в православный собор, и крепость, высокие стены которой все же меньше, чем они были в древности. Отсюда мы отправились ночевать в Ахалкалаки. 3-го числа я осмотрел крепость и в сопровождении местного дворянства приехал в Гумры, где выехавшие из Карса армянские старейшины приняли меня в соответствии со своими древними обычаями. На следующий день я был поражен гигантскими укреплениями этой новой крепости, поистине это линия обороны для Грузии и плацдарм для нападения на Турцию и Персию. Крепость ставила под сомнение обе границы, которые в этом месте почти соприкасались. Каменные работы были окончены с тем усердием, которое мы привыкли видеть в наших самых прекрасных крепостях. Расположение крепости было уникальным, она стояла на высокой скале, которая господствовала на большое расстояние вглубь турецкой территории. Надо отдать полную справедливость барону Розену и его офицеру по инженерной части, руководившему этими работами. Это огромное строительство было завершено быстро, весьма искусно отделено от селения Гимры, также оно проведено с невиданной бережливостью. В это почти невозможно было поверить! Его я также щедро вознаградил. Я заложил первый камень в православный собор, который должен быть возведен в честь святой мученицы царицы Александры, и переименовал Гимры в Александрополь*.

Именно здесь, в самой приближенной к турецким землям точке Российской империи, я принял Эрзерумского сераскира Магомеда-Аседа-пашу. Его прислал султан по случаю моего приезда с приветствиями. Его инструкции предусматривали самое любезное и дружественное поведение. Он сказал мне, что его государь прислал его, как главу соседних с нами турецких провинций, за моими приказаниями и с целью предоставить себя в мое полное распоряжение. Я принял его с той сердечностью, на которую только был способен. Он привез богатые дары в виде лошадей, восточных шалей и оружия. Выехав из Александрополя, я заехал в селение Мастери на территории Армении. Там меня ожидали представители армянского народа, местные беки и мелики, а также курдские старейшины, которые составили мой почетный эскорт до Сардарабада, куда мы приехали на ночь. Здесь местность стала еще более величественной, Арарат возвышался во всей своей красе, он являл собой задний план этой картины, которая возрождала в памяти колыбель человечества на земле. Невольно все ощущали величественность этого зрелища, восходившего еще ко временам великого потопа. Спустившись в долину, я увидел построенную в батальоны прекрасную конницу Кенгерли, всадники были собраны в полки, выстроены в линию, единообразно обмундированы и сидели на великолепных лошадях. Командовавший ими полковник подъехал ко мне с саблей наголо и отдал рапорт на русском языке, как это сделал бы офицер наших регулярных войск. Белая форма полка делала этих обладавших особой красотой мужчин еще элегантнее. Эти замечательные войска принимали меня с выражениями живейшей радости, на них было приятно смотреть. Сопровождаемый таким образом, я верхом приблизился к знаменитому и древнему армянскому монастырю Эчмиадзин, у которого меня встретил патриарх, тоже верхом. Мы как будто перенеслись во времена апостолов, в легендарные сказания самых отдаленных веков. Сойдя с лошади, патриарх Иоанес произнес речь, затем он провел меня за ограду монастыря, этого сосредоточения армянской нации и религии. Епископы и архимандриты присоединились к нашему столь необычайному и зрелищному верховому кортежу. Два похожих на скороходов служителя вели под уздцы лошадь патриарха, за ним следовала свита, порядка 50 человек, вся одетая в полумонашеские одеяния, здесь же находились двое важных монастырских служителей, один из которых нес его апостольский посох, а другой — жезл командующего, в качестве символов его небесного, земного и военного могущества. Впереди всего кортежа двигался конюший, который вел двух лошадей под богато украшенными попонами.

При нашем приближении к Эчмиадзину перезвон со всех монастырских колоколен и окрестных церквей слился с пением церковных служителей и с приветственными криками отовсюду сбежавшегося народа. У входа в монастырь выстроились монахи, предводительствуемые двумя архиепископами в праздничном облачении, один из них протянул мне для поцелуя чудотворную икону, а другой преподнес хлеб и соль. Затем они повели меня в главный собор. Патриарх оставил меня у северного входа в собор с тем, чтобы войти в него с юга, он встретил меня перед алтарем в полном облачении, соответствующем его высокому достоинству, с крестом в руке и в окружении всего блеска своего сана. Пол был застлан богатыми коврами. После того, как мне перед иконостасом поднесли святой воды, патриарх Иоанес произнес клятву, а затем все присутствовавшие погрузились в молитву об обретении государя, которую эти древние своды не слышали уже семьсот лет. Я преклонил колени перед священными мощами, сохраняемыми в этом храме на протяжении  более тысячи лет, затем в сопровождении той же многочисленной свиты я осмотрел ризницу, Священный Синод, семинарию, типографию и трапезную. Потом я вошел в апартаменты патриарха, который вручил мне в дар часть креста господня, сказав при этом: «Пусть этот символ нашего искупления навсегда защитит на троне тебя и твоих наследников от скрытых и явных врагов». По выходу из монастыря, который был не настолько богат, как я того ожидал, и который не поразил меня ничем, кроме своей древности, я провел смотр полка Кенгерли, который сопровождал меня галопом вплоть до Эриваня. После молитвы в соборе202*, я зашел в приготовленный для меня дом, будучи в восторге от возможности отдохнуть.

6-го числа я принял посла персидского шаха, который сопровождал 7-летнего наследника шахского престола203. Я посадил этого милого ребенка к себе на колени и в его присутствии сурово сказал послу, что все его заверения замечательны, но я не вижу в них искренности, так как в Персии призывают моих солдат к дезертирству, и создают из них особые войска. Я требую, чтобы в самое ближайшее время эти люди были мне возвращены, иначе я буду рассматривать Персию, как государство отчасти мне враждебное. Я буду тщательно соблюдать мир и подписанные договоры, но сумею и других заставить делать то же самое. В остальном же мы расстались с ним добрыми друзьями, он подарил мне от имени шаха добрых лошадей, жемчуга и большое количество шалей.

Эривань был местом столь нездоровым, что за стенами крепости почти никого не осталось. Жители перебрались на другую сторону реки, и гарнизон был вынужден направлять туда требуемое для их защиты количество войск. Выехав в тот же день, я заночевал в Чухлы, 7-го числа — в Кади, в 3 часа пополудни 8 октября я приехал в Тифлис. Так как это была столица всего этого края, то меня здесь приняли как государя, артиллерийские залпы и колокольный звон возвестили о моем приезде. Все улицы и плоские крыши домов были заполнены людьми, это было прекрасное зрелище, разноцветные и богатые национальные костюмы и белые покрывала женщин придавали этому виду новизну. Меня встретили с той же радостью и воодушевлением, как это происходит и здесь, в Москве, не могу найти должных выражений, чтобы описать вам тот восторг и громкие крики, с которыми простые люди меня принимали. Вероятно, запасы преданности и привязанности к монарху здесь достаточно большие, иначе они были бы давно стерты тем плохим управлением, которое, как я должен признать к моему стыду, уже много лет довлеет над этими землями. Тифлис — это большой и красивый город, его центральные кварталы еще совсем азиатские, но предместья уже построены в столичном стиле, здесь есть некоторое количество красивых домов, которые вполне могли бы украсить даже перспективу Невского проспекта  в Петербурге. Город прекрасно расположен, он разделен рекой Кура, которая в пределах города заключена с обеих сторон в скалистые берега, далее она течет в менее скалистой местности. Ее быстрые воды петляют в плодородных долинах, которые вдали заканчиваются высокими горами. Старинная крепость, как говорят еще римского происхождения, являет собой живописные развалины, которые с высоких скал господствуют над Тифлисом и его окрестностями. С другой стороны реки прекрасное впечатление производит Авлабар, старинный дворец грузинских князей, перестроенный ныне в отличные казармы.

На следующее утро я отправился в храм Богородицы, со всех сторон сбегались люди, чтобы посмотреть на меня. Затем присутствовал на разводе Эриванского гренадерского полка, которым остался в целом доволен. Вообще, все те войска, которые я видел после высадки на сушу, имели достойный вид и были вполне боеспособны. У меня были к ним большие претензии по их выправке и маршировке, но это легко могло быть исправлено. В полдень я принял ханов и представителей знати различных горских народов, которые специально приехали в Тифлис с тем, чтобы иметь случай мне представиться. Я говорил с ними обо всем, казалось, они остались мною довольны. Затем я осмотрел корпусной штаб, госпиталь, арсенал, казармы, саперный батальон и созданную при нем школу для молодых грузинских дворян. Все было в прекрасном состоянии. Затем я осмотрел замок, где располагалась тюрьма. 10-го числа я слушал обедню в храме Св. Георгия, и провел смотр городского гарнизона. Войска были хороши, в особенности артиллерия. На следующий день я присутствовал на разводе учебного батальона, которым остался весьма доволен, затем осмотрел военный госпиталь, интендантские склады и шелкопрядильную фабрику. В 2 часа пополудни мне продемонстрировали свое искусство выездки и владения оружием грузинские князья и знатное дворянство, те, кто ранее составляли мой эскорт, а теперь несли караул у моих дверей. Они были в своих лучших нарядах, сидели на превосходных жеребцах и соперничали друг с другом в ловкости и изяществе. Было невозможно себе представить зрелище еще более замечательное и прекрасное. Гарцуя на лошадях в своих национальных костюмах, они были великолепны и действительно привлекательны. Некоторые из них словно сошли с картин, они легко могли бы вскружить голову нашим дамам: проворство их лошадей было столь же восхитительно, как и ловкость их наездников. Вечером я присутствовал на весьма многолюдном балу, большинство дам пришли туда в национальных костюмах, которые, к сожалению, скрывали их талии и не давали возможности насладиться редкой красотой и правильностью черт их лиц, некоторые из них действительно были головокружительно прекрасны. В целом, эта нация очень щедро одарена природой по части изящества фигур и тонкости талии. Не могу сказать того же об их уме.

Подытоживая, я был в достаточной степени удовлетворен тем, что увидел в Грузии, здесь достигнуты большие успехи. Состояние дорог и крепости в Гимры свидетельствуют, что генерал Розен весьма заботился о них. Но в системе управления есть ряд закоренелых злоупотреблений, которые выше всякого понимания. Уже несколько месяцев проводящий ревизию этого края сенатор Ган выявил ужасные вещи — злоупотребления и расточительство властей, которые начались здесь задолго до генерала Розена, должны были вывести из терпения даже эти привыкшие к слепому подчинению народы. Войска, которым я отдаю полную справедливость за их высокий боевой дух, храбрость и терпение превозмогать все трудности и лишения, с другой стороны стали источником неслыханных притеснений. Полковники позволяют себе злоупотребления еще более позорные тем, что они ложатся тяжелым грузом не только на местное население, но даже и на их собственных солдат. Я узнал, что зять генерала Розена князь Дадиан, мой флигель-адъютант и командир полка, расположенного всего в 16 верстах от Тифлиса, использует своих солдат и даже рекрутов в порубке лесов и покосах трав, зачастую принадлежащих другим владельцам, с целью организовать выгодную продажу в Тифлисе, прямо под носом у властей, что он заставляет работать на себя солдатских жен, что руками солдат он из казармы построил мельницу, присвоив при этом изрядную сумму денег и даже не заплатив несчастным солдатам, что более 200 рекрутов, вместо того, чтобы заниматься военным делом, были вынуждены пасти овец, быков и верблюдов господина полковника, а он даже не дал им ни одежды и обуви. Это было уже слишком серьезно. С целью убедиться в правдивости этих сведений я в ту же минуту ночью отправил моего флигель-адъютанта Васильчикова с тем, чтобы на месте произвести следствие. Все, что было мною рассказано, нашло свое подтверждение. Надо было примерно наказать столь вопиющие и наглые безобразия. Во время смотра войск я приказал коменданту крепости сорвать с плеч князя Дадиана, как недостойного быть моим флигель-адъютантом, аксельбант и мои инициалы, и тут же отправил его в крепость Бобруйск для придания военному суду. Подробное следствие по делу я поручил одному из своих флигель-адъютантов. Не могу Вам передать, как это жестокое действие меня огорчило и поразило, я был просто потрясен. Но я рассудил, что наказав самого виновного, моего собственного флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего краем, я, возможно, спасу большинство других полковников, которые все, так или иначе, были причастны к такого рода злоупотреблениям. Я посчитал, что этим исполнил свой долг. Здесь это решение было бы воспринято как самовластное, бесполезное и вредное, но в Азии, находящейся на огромном расстоянии от моего надзора, при первом моем появлении в Закавказских войсках нужен был устрашающий удар грома, который доказал бы моим солдатам, что я знаю, как защитить их от злоупотреблений их собственных командиров. Сцена была ужасна. С тем, чтобы несколько  смягчить ее для генерала Розена, и чтобы укрепить его авторитет в глазах подчиненных, я тут же приказал его сыну, поручику Преображенского полка, храброму офицеру, кавалеру Георгиевского креста за взятие Варшавы, подойти ко мне, и я тут же назначил его своим флигель-адъютантом, вместо его недостойного этой чести родственника.