Фельдмаршал Паскевич выехал 6 июня из Петербурга и прибыл в свою новую главную квартиру 13 числа. Армия была в восторге подчиняться человеку со столь блестящей репутацией. Генералы, офицеры и солдаты приветствовали его с полным доверием, и ждали только его знака для того, чтобы закончить эту войну, которая унижала национальную гордость своей продолжительностью, войну против бунтовщиков, которые при каждом столкновении отступали перед ними. Фельдмаршал был вынужден потратить некоторое время для сбора войск, которые его предшественник распылил самым непостижимым образом, чтобы дождаться прибытия отряда графа Куруты и 1-й уланской дивизии князя Хилкова, а также позаботиться о снабжении своей армии и арсеналов и приготовить способы переправы через Вислу. В Данциг прибыло продовольствие, снаряды и порох, все это по реке доставлялось к правому крылу нашего расположения. В Торуне готовили барки, из которых будет сооружен мост. Все это было собрано с помощью прусского правительства и перевезено с точностью и усердием. Выезжая в армию, Паскевич заявил, что он не даст неприятелю возможности себя запутать, и что он будет двигаться прямо к цели — к взятию Варшавы с левой стороны Вислы.

Закончив все приготовления, армия начала движение 22 июня, она двигалась вдоль Вислы к тому месту, которое было выбрано для организации переправы. Армия двигалась четырьмя колонами, которыми командовали граф Витт, князь Шаховской, граф Пален и великий князь Михаил. Маневр был задуман так, что в случае необходимости колоны могли легко соединиться. Поляки следовали за нашим маневром, но не решились его прервать. Казалось, что Паскевич не обращал внимания на близость неприятеля, и заботился только об осуществлении переправы. Прибыв в намеченный пункт, он приказал развернуться лицом к неприятелю и энергично заняться сооружением моста, для чего направил на другой берег реки отряд егерей и казаков, перед которыми быстро отступили неприятельские обсервационные части. Наконец, 7 июля вся армии перешла на левый берег Вислы. Поляки, которые не смогли противостоять этому, поспешили выйти через Модлин и Варшаву к новому театру военных действий, расположенному между их столицей и нашей армией.

Маршал позаботился об обеспечении своей связи с мостом и с дорогой на Данциг, по которой к нему шло снабжение, он намеревался дать сражение для того, чтобы одним ударом захватить очаг бунта. Он не собирался реагировать на маневры неприятеля, и медленно продвигался вперед с тем, чтобы дать время генералам Крейцу и Ридигеру присоединиться к нему. Этот последний пересек реку 25 июля и двигался на Лович, опрокинув отряд, посланный задержать его продвижение. Он полностью разбил отряд под командованием Гедройца, который насчитывал 6 тысяч человек, и взял множество пленных, среди которых оказался сам Гедройц. Со своей стороны Крейц двигался на Калиш и прибыл туда, заставив отступить неприятельские части, встреченные им по дороге. Маршал перенес свою главную квартиру в Лович после того, как прошел почти без  боев половину королевства, и остановился перед Варшавой таким образом, будто он пришел из Силезии.

Там он разместил свои госпитали и склады, он укрепил Лович с тем, чтобы сделать из него форпост для своих операций, а также присоединил к своей армии корпуса Крейца и Ридигера. Он приказал расширить лагерь для того, чтобы дать войскам некоторое время для отдыха, и не обращал никакого внимания на марши контрмарши неприятеля, желавшего вынудить его распылить свои силы. Тем временем, наши солдаты мастерили лестницы, туры и фашины, они упражнялись в штурмовых действиях на специально построенных укреплениях.

В Варшаве близость нашей армии и высокая репутация ее командующего посеяли беспокойство и страх. Наиболее рассудительные видели, как приближается момент падении Варшавы. Бунтовщики, напротив, строили иллюзии, рассчитывая только на негодные средства, раздували воинственные настроения и требовали сражения, в котором сами не собирались принимать участия. Они стремились возбудить народ и направить его массу против той армии, которая приближалась, как грозовые облака, изрыгавшие гром над их головами, и метавшие молнии возмездия за все те преступления, в которых они были виновны вот уже 8 месяцев.

Диктатор только по должности генерал Скржинецкий во исполнение воли Лелевеля и других ревнивых вождей бунтовщиков стремился не к руководству боем, а только к общему командованию. Даже войска, распущенные уже якобинской вольностью, подчинялись ему с трудом. Князь Чарторыйский, который был в начале душой этого восстания и глупое честолюбие которого уже рисовало ему польский трон, стал подозрительным для демократической партии, с которой он вынужден был объединиться для укрепления своих позиций. Все генералы интриговали и обвиняли один другого, народ чувствовал измену, армия видела неспособность своих командиров, а государственная казна была опустошена. Европа, которая симпатизировала им и вдохновляла польский бунт, не сделала ничего для того, чтобы им помочь, и удовлетворилась тем, что в газетах прославляла героизм восставших и ругала на чем свет стоит императора, его правительство и его генералов.

Якобинский клуб в Варшаве (как созданный по образцу первой французской революции) волновался и издавал обращения, он хотел призвать всех служащих в качестве судей для организации суда над собой. Вдохновленные только мыслями о беспорядках и о судебной ответственности, вожди движения хотели приказать главнокомандующему дать сражение и разбить русских. Сейм был вынужден подчиниться этим крикам и решил направить в армию свою делегация с тем, чтобы убедиться в ее положении и обругать Скржинецкого. Тогда он заявил, что неуверен в успехе наступления, но, будучи атакован нахальством вождей, подал в отставку. На его место был назначен молодой полковник Дембинский, не имевший опыта и военных заслуг, который выехал в армию. Однако, вскоре он убедился в том, что почти не имеет власти, и начал искать путей избавиться от обременительных обязанностей.

Подстрекаемый лоббистами народ волновался, требовал наказания изменников, собирался в толпы и роптал. Наконец, 3 августа он направился к воротам дворца, вышиб двери и арестовал около 50 человек, обвиненных в так сказать измене. Затем они были лишены жизни с жестокостью, свойственной обезумевшей толпе, которая не знает больше ни страха, ни жалости. Одни были повешены на фонарях на дворцовой площади, других забросали камнями, вытащили покрытых кровью на мостовую и растерзали с бешенством диких животных. Уже давно страстно желавший власти генерал Круковецкий смог восстановить порядок, и в отсутствие других претендентов был назначен диктатором и командующим армией.

Тем временем Дембинский, который больше всех выступал против пассивности Скржинецкого, использовал свое 48-ми часовое командование только для того, чтобы отступить с выгодной позиции в Болимово и приблизиться к укреплениям Варшавы. С самых первых дней восстания столица была окружена укреплениями, над строительством которых все жители, включая женщин высокого положения, с воодушевлением работали под звуки музыки и патриотических песен. Окружавшие город укрепления включали вооруженные пушками палисадники, дома, окруженные зубчатыми стенами, забаррикадированные улицы, ведущие к городским воротам, и, кроме того, возведенный отдельно от крепости  редут перед деревней Воля. За всеми этими сооружениями польская армия могла чувствовать себя непобедимой, а Варшава — защищенной от любых штурмов.

Узнав об отступлении неприятельской армии, маршал, закончивший все приготовления, оставил лагерь под Ловичами и приблизился к укреплениям, окружавшим Варшаву.

***

Тем временем поляки вернулись и атаковали наш авангард под Шиманово, откуда они были выбиты яростной атакой графа Витта, который, кроме того, взял много пленных. В другом месте, в Тополево, во главе нескольких кавалерийских полков генерал Ностиц опрокинул сильный польский отряд, высланный ему навстречу. Немного позже граф Витт, имея во главе своего отряда казачий атаманский полк, бросил его на полном скаку против колоны пехоты, вышедшей для рекогносцировки, при этом полк изрубил в капусту 500 человек, а остальные 1,5 тысячи вместе с их командиром взял в плен. При каждом столкновении превосходство наших войск получало все новые подтверждения, а теснимый со всех сторон противник мог укрыться только в редутах и под защитой пушек укреплений столицы. По всем направлениям стояли наши посты, а наши солдаты уже видели колокольни взбунтовавшегося города.

В Варшаве все давали советы, все хотели командовать — генералы, депутаты Сейма и члены клуба якобинцев, все стремились к тому, чтобы их мнение возобладало. Окруженный по левому берегу реки город нуждался в усилении поставок продовольствия и снаряжения с противоположного берега. Случались также вылазки из Праги, направленные против корпуса генерала Розена, которого они во второй раз надеялись захватить врасплох. Получив сведения о намерениях неприятеля, он задумал прервать пути сообщения между Прагой и Варшавой, спалив большой мост через Вислу. Это опасное предприятие было поручено полковнику Сливицкому, которого снабдили всеми требуемыми для этой работы материалами. В сопровождении лейтенанта Горскина и 13 солдат он под покровом ночи на трех небольших лодках спустился по реке. Оказавшись под мостом и все еще незамеченный неприятелем, Сливицкий собственноручно прикрепил к мосту гранаты с горючими материалами и соломой. Вскоре появился огонь, пламя сопровождалось взрывами, которые вызвали переполох в Праге и в Варшаве. Ударили в набат, армейские барабаны собирали войска, и вскоре пожар на мосту был погашен. Сливицкий счастливо избежал опасности, добравшись ниже по течению до небольшого лесочка, где спрятавшиеся там казаки встретили его и его бесстрашных товарищей.

Без промедления Ромарино перешел мост во главе 22 тысяч человек и при 38 орудиях и быстро направился к брестской дороге. Розен отвел свои аванпосты и освободил дорогу полякам с тем, чтобы максимально удалить их от места, где должна была решиться судьба Польши.

Этот маневр нисколько не нарушил энергичных намерений маршала, Варшава начала понимать неизбежность своего падения. В качестве диктатора Круковецкий  подчинил себе армию графа Малаховского и призвал всех жителей к защите последнего оплота революции. Варшава превратилась в обширный военный лагерь, где царили разногласия между командирами, где народ был призван к оружию, где презирали власть, и где отчаяние готовилось к последней и кровавой схватке. Узнав о маневре Ромарино, который лишил столицу 22 тысяч ее защитников, Паскевич ускорил исполнение своих намерений и к великой радости всей армии приказал начать штурм. Когда все было готово, он попытался избежать пролития крови доверенных его командованию солдат, так же как и крови взбунтовавшихся подданных своего государя. Он послал генерала Берга объявить начало штурма, который могла бы остановить только полная капитуляция. Круковецкий ответил ему надменными словами о том, что поляки взяли в руки оружие с тем, чтобы защитить независимость и восстановить свою родину в прежних границах.

После получения этого ответа Паскевич выстроил свою армию, он взял из рядов гвардии тысячу солдат и распределил их в первых рядах атакующих колон, что вызвало повсеместное воодушевление. Рано утром 25 августа все войска в полном порядке при развевавшихся знаменах и с барабанным боем двинулись к укреплениям. Находившаяся впереди артиллерия на близком от неприятеля расстоянии развернула свои ряды и начала обстрел. Две сотни орудий разнесли передовые сооружения, после чего по условному сигналу батальоны бросились на штурм. Два редута были взяты беглым шагом, установленные там пушки оказались захвачены, а гарнизоны взяты в плен. В это же время 1 корпус при поддержке 3 гренадерской дивизии захватил редут, находившийся впереди грозных укреплений Воли. Этот пункт был ключевым для всей позиции, защищавшей подступы к Варшаве. Захват этого места был столь же сложен, как захват настоящей крепости. Укрепления Воли имели большую протяженность, были снабжены бастионами и палисадами, имели большую глубину траншей и высоту стен, их защищала многочисленная артиллерия и более 3 тысяч человек. Маршал приказал артиллерии приблизиться на расстояние картечного выстрела, более получаса гремела канонада, она была особенно смертельной для нашей артиллерии, открытой для обстрела с задней части укреплений. Во время этого памятного штурма все происходило при полном порядке, как на учениях, пехотные колоны ждали с оружием в руках момента для наступления.

Руководивший этой атакой граф Пален получил сигнал и бросился вперед с быстротой, на которую вдохновило наших солдат его личное присутствие. Добровольцы из гвардии двигались впереди, они первыми бросились в ров, ружейный и пушечный огонь с укреплений производил в наших рядах ужасные опустошения, но наши бесстрашные солдаты отвечали на него только криками «Ура!» и все возраставшими усилиями разрушить палисадники. Офицеры и командиры полков подавали пример, в один миг все препятствия были разрушены и наши солдаты вскарабкались на укрепления. Тем временем бригада 2 корпуса под командованием генерала Берга получила приказ обойти Волю и атаковать ее со стороны  Варшавы. Она встретилась с теми же препятствиями, преодолела их и взобралась на стены почти одновременно с войсками графа Палена.

С другой стороны генерал Ридигер преследовал Рожнецкого. Он обнаружил арьергард неприятеля построившимся в боевые порядки позади деревни Михайловка, с ходу атаковал его, опрокинул и взял 1200 пленных. Затем он безостановочно преследовал его и вынудил перейти через границу около Кракова. Там австрийцы встретили этих новых беглецов, разоружили их и на сей раз рассматривали их как военнопленных. Оставались войска, которые покинули Варшаву при условии сдаться в Плоцке. Некоторые революционные вожди, такие как Немоевский, Муравский и другие, которые убежали из Варшавы, вынудили командующего войсками Малаховского остановиться под прикрытием пушек Модлина и продолжить военные действия. Не сумев преодолеть разногласия, они там сместили с должности Малаховского и назначили вместо него генерала Рибинского, а Немоевский стал председателем временного правительства. Генерал Берг был послан маршалом Паскевичем для того, чтобы настаивать на исполнении поляками тех условий, на которых он был готов остановить последний штурм на улицах Варшавы. Но злоба заставила их высокомерно принять посланника их  победителя, и существенно усилив гарнизон Модлина, Рибинский начал приготовления в Плоцке с тем, чтобы возобновить войну и перенести ее на левый берег Вислы. Тогда Паскевич оставил в Варшаве часть войск под командованием графа Витта, направил генерала Крейца блокировать Модлин, граф Пален получил приказ спуститься по левому берегу Вислы, и он сам во главе гвардейского корпуса и корпуса гренадер двинулся против бунтовщиков. Те уже начали свой переход через реку, но, видя, что корпус под командованием графа Палена их опередил, оставили свой замысел и со всеми силами направились к Рогово. Ускоренным темпом маршал настиг их у Рупина. Видя, что сражение неизбежно, и что у них нет иного пути отступления, как на территорию Пруссии, поляки решились перейти границу и там сложить оружие. Всего их было 22 тысячи бойцов при 24 орудиях.

Так закончилась история приключений этой польской армии, которая была сформирована на национальной основе, благодаря непредусмотрительному благородству императора Александра, и которая взбунтовалась из-за неблагодарности и безумия.

Комендант Модлина полковник Ледуховский узнал, что недалеко от крепостных укреплений появился великий князь Михаил. Он прибыл к Его Высочеству и попросил милосердного отношения к гарнизону. Великий князь приказал ему сдаться на милость победителя. Он подчинился, и на откосе укреплений семь тысяч человек сложили оружие и сдались в плен. Маленькая крепость Замостье последовала примеру Модлина, и все королевство было приведено к покорности и умиротворению. Император пожаловал маршалу титул князя Варшавского и щедро наградил всех тех, кто был ему рекомендован.

Был издан манифест, в котором в королевстве провозглашалось временное правительство под руководством Паскевича. В него постарались включить и несколько поляков из числа наименее скомпрометировавших себя, которые могли и желали войти в состав новой администрации. Армия объявлялась распущенной, как недостойная из-за своей измены служить своему государю, военная форма была уничтожена. И только некоторые оставшиеся верными присяге генералы и офицеры получили разрешение влиться в ряды русской армии. Столь блестяще проявившая себя в этой войне императорская гвардия была немедленно направлена в Петербург. Гренадерский корпус вернулся в свое расположение, и все остальные войска за исключением 2 и 3 корпусов вернулись в пределы наших границ.

Австрия и Пруссия были несколько стеснены тем количеством поляков, которые в различное время убежали на их территорию для того, чтобы спастись от русского оружия. Они были вынуждены принять суровые меры против беспорядков и бунтарского духа в их рядах. Польские генералы и офицеры разошлись по разным направлениям и унесли свою ненависть к России и свои проклятия в Париж, Лондон, в Бельгию и вплоть до Америки. В единичных случаях солдаты последовали за ними, но основная их масса осталась в Галиции и в Познани, где большая их часть вернулась к мирной деятельности. Те же, кто пожелал вернуться в королевство, получили такое разрешение, император объявил всеобщую  амнистию всем тем, кто не играл руководящей роли в революционных событиях. Для желавших воспользоваться ею был установлен срок, который дважды продлевался. Но большая часть офицеров не воспользовалась ею, и предпочла остаться на территориях Европы, где их восторженно встретила обманчивая симпатия. Франция особенно активно снабжала их деньгами и средствами для передвижения. С ними нянчились во всех германских городах. Но их безнравственное поведение, бунтарский дух и особенно вызванные ими расходы ослабили тот интерес, который они первоначально вызывали, и вскоре к ним стали относиться как к неудобным и опасным гостям, их дело было забыто и них даже разочаровались.

В Варшаве был назначен суд для ведения дел против зачинщиков революции, против убийц и депутатов Сейма, предлагавших регресс, против действующих лиц августовских убийств и всех тех, кто был признан наиболее виновными во время бунта. Категория этих обвиняемых была составлена наиболее неопределенным образом для того, чтобы сократить их число настолько, насколько это представлялось возможным. Всем остальным было даровано общее прощение, возвращено право собственности и право гражданства.

***

В то время как в Польше совершались все эти события, в Петербург привезли тело великого князя Константина, который был похоронен в крепостной церкви со всеми почестями, приличествующими его положению члена императорского фамилии. Его супруга княгиня Лович сопровождала бренные останки своего супруга вплоть до Петербурга. Император и императрица приняли ее со всеми знаками самой сердечной дружбы и самого искреннего соболезнования. Она жила в Елагинском дворце печальная, разбитая, с ослабленным здоровьем, оплакивая своего супруга, возвысившего ее до положения невестки императора, который не переставал выказывать ей самую заботливую и нежную привязанность. Она не желала никого видеть и полностью предалась своей скорби. Так как я находился в постоянной переписке с великим князем, особенно в последнее время, и благодаря тому, что я жил рядом с Елагинским дворцом, она захотела со мной поговорить. Она полностью сохранила живость своего ума и теплоту души, но обрушившееся на нее несчастье и поражение ее родины Польши, которую она пламенно любила, сильно повлияли на состояние ее нервов и возбужденное воображение. Она горячо оправдывала поведение своего супруга и пыталась смягчить глупость и неблагодарность своих соотечественников. Этот разговор продемонстрировал, что ее душа находилась в смятении, а небольшие физические силы, которые подточила ее слабая природа, уже на исходе. Она оказалась во власти нервной болезни, которая не замедлила ее погубить. Подобно тому, как императрица Елизавета очень ненадолго пережила императора Александра, ее кончина последовала за смертью великого князя Константина.

Несчастья, которые на протяжении года, казалось, прочно обосновались в России, стали уменьшаться, война, бунты и холера прекратились. Император, пожелавший разделить со своей древней столицей все эти опасности, решил  вернуться туда в тот момент, когда мир, спокойствие и окончание эпидемии вновь вернули туда покой и удовлетворение. К радости жителей этого большего и богатого города мы прибыли в Кремль 11 октября, а через три дня там же остановились императрица и наследник престола. Все население Москвы и пригородов направилось на Дворцовую площадь, люди толпились здесь с утра до вечера в надежде увидеть в окнах кого-нибудь из членов императорской семьи. Везде по маршрутам их проезда толпился народ, везде вокруг их экипажей раздавались радостные крики. Со своей обычной энергией император посещал все учреждения, активно работал над реорганизацией Царства Польского, трудился над законами и установлениями в соседних с польскими губерниях с целью объединить их с исконно русскими. Должности чиновников и их мундиры были изменены по образцу тех, которые существовали во внутренних губерниях империи. Университет в Вильно был реорганизован, из учебных заведений было убрано все то, что ранее по недосмотру укрепляло тенденции польского национализма, обучение в них стало производиться на русском языке. Шляхта, эти отбросы бедных и кочевых дворянчиков, была лишена прав и привилегий старинной знати, она была сведена к переходному сословию между собственниками материальных благ и земледельцами.

Во время пребывании двора в Москве туда были привезены знамена и воинские штандарты бывшей польской армии, которые были выставлены на обозрение  всей Москвы в Оружейной палате в числе трофеев, которые собирались там на протяжении веков. Здесь же была помещена дарованная Польше императором Александром конституция, она лежала на полу, у подножья портрета ее создателя. Уже в последние годы своего царствования он сожалел, что в приступе благородства подписал этот документ, столь же ложный для политического положения Польши, сколь и оскорбительный для самолюбия его могущественной империи.

На несколько дней император покинул императрицу для того, чтобы съездить в Ярославль. Ночью мы остановились перед знаменитым Троицким монастырем, который чудесным образом устоял в многомесячной осаде в ходе печально известных событий Смутного времени, приведших польские армии в самый центр нашей родины. При свете факелов у входа нас встретил архимандрит с монахами. В двенадцатиградусный мороз император с непокрытой головой последовал за ним через двор и открытые галереи до старинной и богато украшенной церкви, где бесстрашные защитники этого благочестивого места, уже ослабленные голодом, сражениями и ранами, собрались для общей молитвы и причащения, предчувствуя последний штурм поляков и неизбежную смерть. Здесь они встретили день, когда стремительное и неожиданное отступление их врагов положило конец их страданиям и мучениям. Воспоминание об этом событии, древность этих сводов, созданных для молитв, окружавший нас сумрак, при котором свет факелов  выхватывал только позолоту и драгоценные камни, украшавшие иконы и древние росписи храма, все это внушило мне святой трепет и мрачную меланхолию. Монахи проводили императора до коляски, и мы продолжили путь в Ярославль. К обеду мы остановились в Ростове, все население которого собралось перед собором, красивым и древним сооружением, относившимся к наиболее древним временам нашей истории. После обычной молитвы император остановился у одного из самых богатых купцов города, где после разговора о торговле он принял участие в обеде, который хозяева дома приготовили с гостеприимством и усердием, ярко характеризующими характер наших торговцев, особенно когда они имеют счастье принимать у себя своего государя.

Вечером мы приехали в Ярославль. Огромное количество людей заполнило все улицы, дома были освещены, радость была высказана с еще большей силой, чем в самой Москве. Долгое время после того, как император вошел в свое жилище, приветственные крики не прерывались, и время от времени возобновлялись с новой силой. Послали сказать народу, что император устал и хочет спать, только после этого из уважения к государю толпа разошлась, но с раннего утра собралась вновь, готовая приветствовать своего монарха. Император посетил собор, осмотрел публичные учреждения, самым замечательным из которых был институт, основанный дворянином Демидовым144, и столь щедро обеспеченный на будущее, что 200 молодых людей там жили и воспитывались за счет средств его основателя. Главное внимание императора привлекли городские украшения, набережные красавицы-Волги, фабрики по производству тканей и скатертей и изящной конструкции монастырь. Он посетил тюремный госпиталь, обширное здание, где были собраны дети солдат, служивших в батальоне, они воспитывались и питались за казенный счет. Знать устроила бал в помещении дворянского собрания, которое одновременно служило местом благотворительности для мальчиков и девочек из бедных семей. После того, как он везде побывал в постоянном сопровождении огромной толпы людей, жаждавших его видеть, после того, как он отдал приказания по улучшению городской жизни и украшению города, император сел в коляску и без промедления вернулся в Москву, где он пробыл еще до 25 ноября. Большой концерт в зале дворянского собрания, приемы у генерал-губернатора и у императрицы позволили высшему обществу насладиться присутствием Их Величеств. Все были восхищены их добротой и той искренней приветливостью, которые стерли требования этикета и разницу в общественном положении.

Император выехал из города вместе с императрицей и сопровождал ее до остановки на ночь во дворце в Твери. Там вечером мы сели в коляску и в один переезд добрались до Царского села. Около Новгорода сильный и холодный ливень обрушился на нашу открытую коляску, и мы продрогли до костей. Мы мерзли всю ночь и были уверены, что только крепкое здоровье и счастливый случай могли спасти нас от болезни. Перевезенная в Царское село княгиня Лович скончалась, и император поспешил вернуться для того, чтобы воздать последние почести своей невестке. В присутствии всего двора в 11 часов ее тело было предано  земле в маленькой католической церкви Царского села, которую она сама выбрала как место своего успокоения.

В свою очередь Африка и Азия приняли участие в политических интригах и разбудили недоверие и ревность европейских правительств. Могущественный египетский паша Мухаммед-Али уже долгое время был недоволен своим зависимым положением. Под предлогом неблагодарности султана за те жертвы, которые он принес, отправив сражаться в Грецию за интересы Порты своего сына Ибрагима и свои лучшие войска, сбросил маску и объявил себя врагом Его Величества Султана. Интриги Тюильрийского и Лондонского кабинетов, которые подчинили его себе, составляли надежду этого бунта, так же как они подпитывали бунты в Польше и в Бельгии. Всегда благородный и корректный в своей политике император забыл, что на протяжении веков Турция была врагом России. Заботясь только о принципе защиты монархий, он пожелал дать яркое подтверждение  своей политике и поспешил отозвать нашего консула из Египта. Мухаммед-Али был сильно задет этим знаком неодобрения своего поведения, Порта была в восторге. Англия и Франция видели в этом справедливом акте только новое подтверждение амбиций, которые они стремились разглядеть даже в самых простых и благородных поступках нашего правительства. Император не удовлетворился отзывом консула, и искренне предложил султану направить ему в помощь войска и корабли, если он этого попросит, ввиду неизбежной опасности для Порты. Это предложение было отклонено турками, слишком хитроумными и напуганными мощью России, чтобы верить в искреннее благородство этого дружеского предложения. Для уменьшения выгодного для России впечатления от этих благожелательных слов, послы Англии и Франции поспешили противопоставить свои схожие предложения и прочие вещи, содержавшиеся в нотах, которыми обменялись стороны, но без малейшего реального результата. Никто не хотел верить в искренность Николая, Мухаммед-Али сформировал свои наступательные силы, слабая Порта приготовилась защищаться, Париж и Лондон заявили о слабовооруженном нейтралитете, основанном на интригах своих послов в Константинополе и их представителей в Египте.

Тем временем Луи-Филипп ревниво относился к своей сопернице Англии, хотя был тесно связан с ее политикой, он особенно желал взаимопонимания с российским государем, который уже держал в своих непредвзятых руках равновесие в Европе. Российскому императору были сделаны предложения о сближении, которые были вежливо отклонены, в связи с естественным охлаждением отношения к узурпатору законного трона Бурбонов. Это при том, что менее искренняя политика могла бы нам дать союзника в лице Франции для нейтрализации намерений английского министерства, которое в руках партии вигов стало открыто враждебным нашим интересам и в целом монархическим принципам. Луи-Филипп не оставил свою излюбленную затею и направил в Петербург в качестве посла маршала Мортье с задачей завоевать расположение императора и сделать отношения между двумя государями менее прохладными, чем они были в то время. Мортье был принят с почестями, достойными старого и храброго солдата, который 30 лет доблестно сражался под знаменами республики и Наполеона. Император выразил ему свое доверие и полностью завоевал восхищение этого старого военного, но политические дела остались в том же положении, что и до его приезда. Более того, в беседах с французским маршалом император никогда не произносил имени того государя, которого он представлял.

Не желая отставать, Англия также направила к нам своего посла, но с целями совершенно отличными от намерений Луи-Филиппа. Скорее наоборот, хотели порвать остатки добрых связей, которые еще поддерживали отношения между двумя народами, и которые за 200 лет были скреплены общими интересами, торговлей и симпатией двух наций. Для этой цели лорд Грей выбрал своего зятя лорда Дергэма, ярого либерала, надменного, с раздражительным характером, принципиального противника абсолютных монархий, в частности, в России. Глазами  этого вспыльчивого и настроенного против намерений России посланника английское правительство хотело в соответствии со своими желаниями убедиться в угрожавшей либеральной Европе опасности и оправдать перед Англией те жертвы, на которые оно предложило пойти стране, чтобы вооружиться и, быть может, начать войну протии императора Николая. С этими враждебными намерениями Дергэм прибыл в Кронштадт на борту линейного корабля с тем, чтобы обозреть наши военные средства и наметить способы разрушения морского флота, возрождение и темпы строительства которого бросали тень на флот Великобритании.

В тот день и час, когда английский корабль появился на кронштадтском рейде, император по обыкновению прибыл из Петергофа на паровом корабле «Ижора» для того, чтобы посетить сооружении Кронштадта и эскадру, которая как всегда летом в качестве учений многократно уходила с рейда и возвращалась туда. Сойдя с «Ижоры», император сел в шлюпку, которой он имел обыкновение управлять сам, одной рукой направляя руль, другая покоилась на колене, и в сопровождении своего 6-ти летнего сына Константина, который был адмиралом флота, проплывал между кораблями, на несколько из которых он обязательно поднимался с проверкой. Именно в этот момент новый английский посол и сопровождавшие его моряки явственно увидели этого северного государя, которого английские газеты называли тираном, и которому сен-джеймский кабинет стремился приписать амбициозные планы покушений на судьбы Европы. Сам император и его офицеры, имевшие счастье сопровождать его в частых прогулках в Кронштадте, были одеты в полицейские мундиры и головные уборы. Эта простота, полное отсутствие требований этикета, это желание самому подготовить своего сына к той службе, которую он должен будет вскоре исполнять, до крайности удивили британского посланника. Это чувство только возросло после того, как он высадился на берег в той же шлюпке, которой управлял властитель Российской империи, и адъютант попросил посла прибыть по приглашению императора на борт «Ижоры» без всяких торжеств и приготовлений к представлению. Несколько удивленный быстрыми темпами развития событий в ближайшем окружении государя, которого он представлял себе недоступным, окруженным пышным двором и бдительными спутниками, он поспешил спуститься в русскую шлюпку и подняться на борт «Ижоры». Император принял его с приветливостью и искренностью, которые естественным образом устранили все затруднения и породили атмосферу доверия. Он приказал привести лорда в свой кабинет и безо всяких вступлений и предварительных фраз сразу начал самый откровенный и всеобъемлющий разговор о целях его миссии, о европейских делах, об основах сдержанной политики России и о своем особом желании быть в добрых и искренних отношениях с Англией. Конечно, английское министерство может, исходя из сиюминутных потребностей, поменять политическое направление, но его истинные интересы и прошлый опыт указывают и требуют дружеских отношений и развития торговли с вверенной его заботам империей.

Дергэм вышел в величайшем изумлении, полностью поменяв свои представления об императоре. Он услышал все то, что мог бы только пожелать услышать из уст нашего министра иностранных дел, не успев бросить якорь в российских водах, он уже познакомился с государем. Он уже знал то, что только долгая работа в этой стране едва ли могла дать ему возможность узнать, с первых же минут он завязал дружеские и доверительные отношения, которые могли сложиться между искренними партнерами только по прошествии долгих лет. Обладавший умом и чутким сердцем Дергэм сразу же понял императора, он не сомневался больше в лояльности его намерений, в искренности его слов, он был поражен таким скорым и таким необычным для дипломатических анналов успехом, и стал усердным почитателем этого государя, облик которого был столь сильно искажен его предубеждениями и либеральным умонастроением. Вся его последующая работа стала продолжением согласия и добрых отношений, а его отчеты, которые никто не мог заподозрить в пристрастном отношении в пользу нашего государства, отличались удивлением и новым взглядом на решения и предвзятые взгляды своего правительства. В дальнейшем он совершенно не поменял своего отношения к императору, он увез в Англию и сохранил то чувство восхищения и доверия, которые эта первая встреча породила в его сознании.

На следующий день император вернулся инспектировать флот при полном параде, и, осмотрев несколько кораблей на рейде, посетил также английский линейный корабль. Там он принял участие в матросском обеде, принял у них из рук стакан вина и выпил за здоровье английского короля. Капитан и судовые офицеры были приглашены на обед в Петергоф, они присутствовали на великолепном празднике 1 июля, на маневрах в Красном Селе. Они отбыли в полном восхищении добротой Николая, флот которого они по приезде собирались разбить, а уехали исполненные благодарности и уважения. Все увиденное ими — высшее общество, блеск Петергофа, красота войск — было для них ослепительным праздником и полной противоположностью тому, что они ожидали увидеть в России: унылый деспотизм и враждебное отношение.

Великие княгини Мария, Ольга и Александра по состоянию здоровья уехали в Ревель, стало модно летом проводить там несколько месяцев, считалось, что воздух там чище, а морские ванны оказывают целебное воздействие. Они оказали нам честь посетить небольшое имение Фалль, где летом жили моя жена с детьми. Я получил разрешение на несколько недель уехать к ним и был счастлив принять там детей моего государя. В сопровождении обер-шталмейстера князя Долгорукого и их гувернантки госпожи Барановой великие княгини провели у нас целый день. Всем, кто приезжал в наше имение, нравились построенный мною дом, сад и законченные прилегающие постройки. Там я наслаждался счастьем домашнего окружения, те немногочисленные дни, которое я там проводил, были для меня настоящим праздником и служили восстановлению сил. Моя жена любила садоводство и заботливо занималась украшением сада, который хорошел с каждым годом и привлекал значительное количество городских жителей, обычно по воскресеньям,  заполнявшим все аллеи. Невозможность наслаждаться Фаллем больше, чем несколько недель в году, делала для меня еще более драгоценными те дни, которые мне удавалось там проводить, особенно в связи с отсутствием права возвращаться туда так часто, как бы мне этого хотелось.

Постоянно занятый реформами в наших соседних с польскими губерниях император во время последних революционных событий пришел к убеждению, что в одиночестве монастырей кроется мятежный дух, к тому же в них чаще скрывались очаги беспорядков, чем почтительные молитвы. Он снова ввел в действие забытый бунтовщиками папский указ о том, что все существующие менее 6 месяцев монастыри должны быть ликвидированы, а монахи — переданы в другие монастыри того же вероисповедания. Эта совершенно законная мера вызвала под всегда лживым предлогом любви поляков к религии много криков. Реальной же целью было сбросить правительство, воспользовавшись его веротерпимостью и справедливостью. Много монастырей было закрыто, а их монахи перевезены в другие обители соответствующего направления.

Некоторые из них были превращены в православные церкви, число которых было совершенно недостаточным и их бедность шокировала население, почти полностью принадлежавшее к главной религии империи. Большой и богатый Почаевский монастырь на границе с Галицией был передан православной церкви  в наказание за ту помощь, которую монахи оказывали мятежникам, и за те интриги, которые из-за его стен разжигали и подкупали бунтовщиков. Таким образом, была предпринята попытка восстановить в недавно переданных из состава России губерниях ту религию, которая пережила разделы Польши и все неловкие действия католичества с целью заглушить в людях приверженность к православным обрядам. Оно несколько видоизменилось, когда придумало союз, сохранявший основы нашей церкви, но поставивший ее в подчиненное от папства положение. Под покровительством католиков в этих губерниях были построены роскошные здания, но постепенно деградировали, исчезали все приметы и воспоминания о народной религии, затем из этих мест было изгнано российское дворянство, а его собственность поменяла владельцев. Безусловно, что хитроумная политика произвола и насилия прежнего правительства Польши во времена внутренних раздоров, междуцарствий и узурпаторов власти, направленных на разрыв с Россией, привлекла жадных поляков. Они могли бы исполнять и даже провоцировать подобные репрессивные меры, но времена изменились. Цивилизованность, лояльность и умеренность нашего правительства не принимало даже подобных мыслей, но император должен был вернуть исконно русскому народу защиту, требовавшуюся его религиозным верованиям, преследуемым и распыленным в их древнем блеске.

В течение этого лета наши армии были направлены в горы Дагестана в направлении границы с Персией для борьбы с бесстрашным фанатиком, который именем ислама поднял воинственные народы этих краев против русской веры и владычества. Суровый блюститель магометанских заповедей Кази мулла145 прославился своей набожностью и необузданностью своих высказываний. Уже известный как религиозный деятель, он хотел стать прорицателем и реформатором ислама, ему было нетрудно привлечь под свои знамена толпы горцев, всегда готовых сражаться, грабить и ненавидеть христиан. Он объездил всю страну, проповедуя религиозную покорность, атаковал несколько наших военных постов, которые были застигнуты врасплох этим внезапным и фанатичным нападением. Эти небольшие и легкие успехи ободрили Кази муллу и возродили надежды, которые персы и кавказские народы лелеяли против власти нашего правительства. Вскоре его армия стала многочисленной и фанатически отважной. Генерал-губернатор Грузии и кавказских провинций генерал Розен собрал под своим командованием воинский корпус и поспешил двинуться против этого грозного неприятеля. Он нашел его на практически неприступной позиции, которая предоставляла все преимущества сражения горцам, приученным пользоваться крутыми спусками и извилистыми проходами своих диких гор. Наши храбрые солдаты преодолели все препятствия, взобрались на скалы, переправились через пропасти и отбросили Кази муллу от позиции к позиции вплоть до его укрепленного убежища в самой отдаленной местности. Наши войска без колебаний пошли на штурм и сокрушили все сооруженные там бунтовщиками укрепления. Сражение было долгим и кровопролитным, но ни на один миг Розен не выпускал из своих рук победу.

Под штыками наших бесстрашных солдат погибло большое количество горцев, и сам Кази мулла заплатил жизнью за свое фанатичное и безумное предприятие. После его смерти порядок был восстановлен, кавказские народы были устрашены этим новым поражением, видели в нем еще одну причину подчиниться могуществу нашей армии. Весь джарский край, где уже много лет свирепые лезгины ожесточенно сопротивлялись, поспешил выразить свою покорность и предоставил заложников.

***

1 сентября император покинул Петербург для того, чтобы совершить поездку по империи. Мы направились в Лугу и в Великие Луки, где Его Величество принял парад нескольких полков гренадерского корпуса, которые весьма отличились в ходе последней кампании против польских бунтовщиков. Эти войска уже получили пополнение и полностью сохранили прекрасную выправку, которая была для них характерна до войны. На почтовой станции мы встретили несколько сот польских пленных, которые должны были влиться в ряды нашей армии. Император внимательно осмотрел их одного за другим, спросил, в каких частях они служили в польской мятежной армии и выслушал отчет офицера сопровождения об их хорошем поведении. Он отобрал несколько человек для службы в гренадерах, других — для полков, расположенных в Финляндии, остальные должны были служить на балтийском флоте. Я раздал им денег, и они продолжили свой путь, совершенно удивленные и восхищенные тем, как к ним отнесся государь, против которого коварный соблазн заставил их кощунственно поднять оружие.

1833

Руководимая визирем армия султана была разбита в двух сражениях, в ней ярко проявился дух недовольства, население Малой Азии поддержало победителя, жители Константинополя беспокоились, громко протестовали против реформ султана и радовались успехам Ибрагима. Турецкий флот под командованием того же Халил-Паши, который столь неудачно испортил переговоры Муравьева,  уклонился от навязанного флотом Мухаммед-Али сражения и отступил в Мраморное море. Перед триумфальным наступлением египтян быстро пали все азиатские провинции и даже крепости, все способы сопротивлении были исчерпаны. Обещавшие свое посредничество послы Англии и Франции хладнокровно наблюдали за успехами взбунтовавшегося паши и за крахом Оттоманской империи. Только тогда устрашенный султан понял, где находится спасительный якорь, и незамедлительно попросил помощи, которую предлагал ему император, и которую он так неосторожно отклонил. Эта новость достигла Петербурга в последний день праздников. Император и императрица были у канцлера князя Кочубея, который на целый день собрал у себя на танцевальном обеде все высшее общество столицы. Сразу по получении этого известия, император дважды отлучился на час с тем, чтобы отдать приказы министру иностранных дел, военному и морскому министрам150. Тем же вечером с курьерами были отправлены точные и спешные приказы, в соответствии с которыми заранее приготовленная бригада под командованием едва успевшего вернуться после исполнения своей миссии в Египте генерала Муравьева должна была сесть на линейные корабли и отправиться в Константинополь.

Спустя двенадцать дней 8 февраля к большому удивлению послов Англии и Франции, к великой радости султана и к ужасу большего количества приверженцев египетского паши наши корабли с двумя полками пехоты, с артиллерией и несколькими сотнями казаков на всех парусах вошли в Босфор. Это неожиданное появление сражу же остановило продвижение Ибрагима. Тем временем, для большей уверенности и по настоятельным просьбам Порты для усиления первой бригады были послана вторая, и доставившие ее военные суда увеличили наши морские силы у стен древнего Византия. Войска были высажены на азиатском берегу напротив Фарапия у подножия высокой горы, а малая часть турецкой гвардии, оставшаяся в распоряжении султана, заняла позицию рядом с нашими войсками под общим командованием генерала Муравьева. Одновременно в Константинополь был направлен граф Орлов с тем, чтобы объединить под своим руководством ведение политических дел, командование флотом и наземными войсками. В качестве нашего чрезвычайного посла флот и войска оказали ему все почести, продиктованные его особыми полномочиями. Султан окружил его знаками внимания, а его прямая и дружеская манера поведения завоевала ему симпатии всех вокруг. Граф сумел внушить полное доверие самым подозрительным руководителям страны, а радушное поведение и дисциплинированность наших солдат и офицеров свели к минимуму те опасения, которые под влиянием ревности и старинной ненависти к русским внушило турецкому населению появление российского флага, столь величественно развивавшемуся посреди столицы их империи. Иностранные послы были напуганы этими свидетельствами нашего влияния в стране, которую Англия и Франция уже считали в сфере своего влияния, они развили бурную деятельность при виде этих признаков могущества, противопоставить которым они ничего не могли. Любыми способами они пытались разжечь в умах  султана и его советников страх и недоверие. Но опасность была слишком велика, а помощь чрезвычайно эффективна, чтобы поколебать чувства благодарности, которую испытывали турки к нашему императору за поддержку.

Орлов заявил, что срок пребывания находящихся под его командованием войск и флота зависит от поведения египетского паши, что этот последний обещал генералу Муравьеву прекратить военные действия и вновь признать верховную власть своего государя. Это обещание не было исполнено, и единственное желание императора — это заставить его сдержать слово. Если англичане, французы и австрийцы желают быстрейшего ухода наших войск, то им следует использовать все их влияние на Мухаммеда-Али для того, чтобы заставить его исполнить эту волю императора. Сразу же после того, как египтяне начнут отступление и дадут гарантии длительного мира, российские войска, как исполнившие свою задачу, погрузятся на корабли и наш флот покинет пределы Константинополя.

Твердый тон Орлова, отданные нашим войскам приказания укрепляться и установившиеся между нами и турками добрые отношения убедили иностранных дипломатов в том, что у них нет другого выхода, как помогать Орлову в его намерениях.

Они поспешили направить к Ибрагиму своих представителей с тем, чтобы он прекратил военные действия, и к его отцу Мухаммеду для того, чтобы он поторопился предложить Порте заключить мир и забыть о его бунте.

В то время, как дипломатические представители исполняли свои поручения, а по всем дорогам Европы курьеры несли в свои столицы весть о появлении в Константинополе русского флота, Орлов давал султану и иностранным послам балы, по его приказу Босфор и русские корабли были иллюминированы и он предоставил возможность туркам полюбоваться нашими военными маневрами. Они присутствовали на них с тем большим любопытством, что их войска всех родов оружия находились в одном лагере с нашими, и участвовали в несении воинской службы наравне с нашими солдатами.

Все это было величайшими событиями нашего времени: русские воины, явившиеся спасти империю креста и полумесяца, которая на протяжении веков боролась против нас; наши войска, стоявшие перед Константинополем, который за три года до этого они заставили дрожать одним своим приближением; мирно стоящие на якоре в Босфоре те самые корабли, которые в 1829 году оглашали вход в пролив грохотом своих орудий, и которые теперь защищали Сераль от взбунтовавшегося паши и вызывали ревность британского флота.

Объединенные усилия иностранных послов, присутствие наших войск, внушившее боязнь Мухаммеда-Али и придавшее уверенности турецкой армии — все это привело к скорому решению того вопроса, который вызвал наше плодотворное вмешательство. Мухаммед-Али согласился на все то, что ему было предписано англичанами, французами и австрийцами. Уже прекративший наступление Ибрагим получил приказ отступить, египетский паша вновь согласился считать себя вассалом Порты и платить ежегодную дань, проведение новых  границ должно было состояться при согласии всех заинтересованных держав, и все споры должны были быть окончены. Орлов направил своего офицера господина Дюгамеля с тем, чтобы убедиться в отступлении Ибрагима, и, верный своему слову, заявил, что вернется в Россию, как только получит сообщение от последнего.

Никто не верил в столь скорый и безпроблемный уход наших войск. Как только Дюгамель сообщил, что египтяне выполнили свое отступление и прибыли в назначенное нами место, Орлов попрощался с султаном и спустя 24 часа весь его личный состав и воинское имущество были погружены на корабли, якоря подняты, а паруса поставлены. Флот отсалютовал спасенной ею столице и покинул стоянку на Босфоре, увезя с собой признательность султана и всего населения и восхищение иностранцев, удивленных не только быстротой, с которой прибыли наши силы, но и благородной честностью, с которой было сдержано данное ранее обещание. В Лондоне и в Париже еще спорили о мерах по искоренению нашего господства в константинопольском проливе, а Турецкая империю уже была спасена, и наши войска покинули ее территорию. Эти честные и величественные действия заставили замолчать наших врагов, мы завоевали приверженность султана, нейтрализовали исконную ненависть турок, увеличили наше влияние в Азии и усилили страх перед нашим могуществом в Европе.

Сам Орлов еще на один день задержался в Константинополе для того, чтобы заключить оборонительный и торговый договор с Портой, который, кроме всего прочего, предусматривал для торговых кораблей всех наций дополнительные возможности проходить через Босфор и Дарданеллы. После этого он уехал, забрав с собой многочисленные подарки и знаки уважения к себе и свидетельства признательности по отношению к императору. Султан наградил командиров всех морских и наземных частей и учредил специальную медаль для матросов и рядовых солдат, принявших участие в этой памятной экспедиции. Со своей стороны император приказал отлить медаль в память о столь славных для его царствования событиях, и наградил ею всех генералов, офицеров и солдат, которые были под Константинополем.

***

В продолжение той зимы император уделял много внимания решению политических проблем, которые были сильно осложнены восточными делами, но не прерывал своей работы по внутренним преобразованиям в стране. Он заново переформировал пехотные и кавалерийские полки, опыт всех последних войн доказал их слабость. Из 6 полков, составлявших дивизию, было сформировано 4 полка, количество батальонов в них было увеличено с 3 до 5, один из которых был резервным. С тем, чтобы не увеличивать общий личный состав армии, дивизии которой насчитывали, таким образом, по 20 батальонов вместо 18, как раньше, две дивизии были полностью расформированы и влились в состав оставшихся. В кавалерии вместо 7 эскадронов, один из которых был кадровым и служил основой для резерва в военное время, было сформировано 8 боевых эскадронов и еще один кадровый. С тем, чтобы не увеличивать и так значительное общее количество нашей кавалерии, были полностью ликвидированы две дивизии конных егерей и одна уланская дивизия. Новый порядок был введен во все смежные с армией службы, в армейские принадлежности и инженерные подразделения. Эти всеобщие изменения были осуществлены к сроку, установленному военным министром, без малейших затруднений.

С первых дней своего вступления на трон император поручил члену Государственного Совета империи господину Сперанскому трудную и столь необходимую работу по сбору и систематизации всех законов и установлений государей России и по составлению из них кодифицированного законодательства. Благодаря своей ясности и краткости, оно должно было быть использовано всеми, оно должно было стать руководством для деятельности судей и основой для народного образования. Эта трудная работа последовательно велась почти всеми российскими государями, начиная с Петра I. С этой целью неоднократно создавались различные комиссии в царствование императриц Анны, Елизаветы и Екатерины, возобновлена эта деятельность была императором Александром, но без малейшего успеха. Убежденный в абсолютной необходимости подобной кодификации, император Николай занялся этим собственноручно. Господин Сперанский представил ему работу 8 истекших лет, он прочитал ему все и даже обсудил с ним  наиболее значимые параграфы. Это постоянное руководство работой со стороны самого императора, его регулярная поддержка привели к тому, что менее чем за 8 лет было завершено то дело, за которое неоднократно брались и бросали на протяжении целого столетия.

31 января император неожиданно появился на заседании Государственного Совета империи и занял место среди его членов. Он произнес подробную и поразившую всех своей ясностью речь, в которой говорил о необходимости, подтвержденной всеми событиями последних лет, кодификации законодательства, включающей все законы и установления России. Он сообщил о завершении этой работы и пригласил всех присутствующих на заседании высказать свое мнение за или против и особо определить срок, начиная с которого это кодифицированное законодательство после его обсуждения и окончательного формулирования должно стать действующим. Министр юстиции151 сделал несколько замечаний по редакции этой работы, не оспаривая ее полезность, и в самой общей форме оценил ее, как и все государственные деятели, в качестве краеугольного основания новой эпохи в юриспруденции и в положении дел. Господин Сперанский и император не дали уничтожить их творение, они заявили, что, как и в любой другой работе, в ней можно найти несовершенства. Было решено предоставить два года на пересмотр и исправление, все сенаторы, министры, губернаторы и все те, кто в силу своих должностных обязанностей имели дело с законодательством или обладали требуемыми знаниями, должны были сделать свои замечания к тем или иным параграфам, которые по из мнению требовали изменений или дополнений. После принятия этого решения кодифицированное законодательство было оставлено в Государственном Совете империи для ознакомления всем участникам и открытое для публики. Закрывая это интересное и памятное заседание Государственного Совета, император подозвал к себе господина Сперанского, обнял его и вручил свою собственную звезду ордена Андрея Первозванного, как свидетельство удовлетворения его трудами и способностями, которые он без отдыха на протяжении восьми лет вкладывал в дело кодификации законов. Для нынешнего великого царствования это был памятник значительно более прочный, чем сражения, которые зачастую не приносят для народа ничего, кроме несчастья.

Эту зиму моя жена провела в нашем имении Фалль, во-первых, для сокращения расходов и, во-вторых, чтобы избавить наших трех дочерей от петербургских развлечений в то время, когда их возраст требовал внимания к занятиям. Я провел с ними несколько недель и к величайшему моему раскаянию пропустил это заседание Государственного Совета.