Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.

Вы здесь » Декабристы » ЛИЦА, ПРИЧАСТНЫЕ К ДВИЖЕНИЮ ДЕКАБРИСТОВ » ДЕЛЬВИГ Антон Антонович.

ДЕЛЬВИГ Антон Антонович.

Страница:   1 2 3 4 5 6  

Сообщений 31 страница 40 из 51

31

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

https://img-fotki.yandex.ru/get/70180/199368979.5/0_19d3c2_4027881a_XXXL.jpg

32

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

ГЕНИЙ-ХРАНИТЕЛЬ
 
(Сновидение)
 

Грустный душою и сердцем больной, я на одр мой недавно
Кинулся, плакать хотел – не мог и роптал на бессмертных.
Все испытанья, все муки, меня повстречавшие в жизни,
Снова, казалось, и вместе на душу, тяжелые, пали.
Я утомился, и сон в меня усыпление пролил:
Вижу – лежу я на камне, покрытый весь ранами, цепи
Руки мои бременят, надо мною стоит и рыдает
Юноша светлый, крылатый, созданье творящего Зевса.
"Бедный товарищ, терпенье!" – он молвил мне.
(Сладость внезапно
В грудь мою полилась – и я жадно стал дивного слушать.)
"Я твой гений-хранитель! Вижу улыбку укора,
Вижу болезненный взгляд твой, страдалец невинный, и плачу.
Боги позволили мне в сновиденьи предутреннем ныне
Горе с тобой разделить и их оправдать пред тобою.
Любят смертных они; и уж радость по воле их ждет вас
С мрачной ладьи принять и вести в обитель награды.
Но, доколе вы здесь, вы игралище мощного Рока;
Властный, законы ужасные пишет он паркам суровым.
Эрмий со мною (тебя еще не было) послан был Зевсом
Миг возвестить, когда им выпрясть нить твоей жизни.
Вняли веленью они и к делу руки простерли.
Я подошел к ним, каждую собственным именем назвал,
Низко главу наклонил и молил, всех вместе и розно,
Ровно нить сию прясть иль в начале ее перерезать.
Нет! и просьбы, и слезы были напрасны! Дико
Песню запели они, и в перстах вретено закружилось".

33

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

<А.П. КЕРН>

ДЕЛЬВИГ И ПУШКИН 

 

Вы не можете себе представить, как барон Дельвиг был любезен и приятен, особенно в семейном кружке, где я имела счастие его часто видеть. Вспоминая анекдот о Пушкине, где Александр Сергеевич сказал Прасковье Александровне Осиповой в ответ на критику элегии: «Ах, тетушка! Ах, Анна Львовна!» 1: «J'espère qu'il est bien permis à moi et au baron Delvig de ne pas toujours avoir de l'esprit»* — не могу не сравнить их мысленно и, припоминая теперь склад ума барона Дельвига, я нахожу, что Пушкин был не совсем прав: нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность — всем светом признанную и неоспоримую, — он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен, — в таком же смысле, как и Фигаро восклицает: «Ah! qu'ils sont bêtes les gens d'esprit!»** Дельвиг же, могу утвердительно сказать, был всегда умен! И как он был любезен! Я не встречала человека любезнее и приятнее его. Он так мило шутил, так остроумно, сохраняя серьезную физиономию, смешил, что нельзя не признать в нем истинный великобританский юмор.

402

Гостеприимный, великодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих. Хотя Дельвиг не был гениальным поэтом, но название поэтического существа вполне может соответствовать ему, как благороднейшему из людей.

Его поэзия, его песни — мелодия поэтической души. Помните романс его:

Прекрасный день, счастливый день!

И солнце, и любовь?

Пушкин говорил, что он этот романс прочел и прочувствовал вполне в Одессе, куда ему его прислали. Он им восхищался с любовью, которую питал к другу-поэту. Он всегда с нежностью говорил о произведениях Дельвига и Баратынского 2. Дельвиг тоже нежно любил и Баратынского, и его произведения. Тут кстати заметить, что Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил у Дельвига в серьезном разговоре: «Что ты называешь родительным падежом?» Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, а тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки». А точки нигде не было и даже в конце пьесы стояла запятая!

Мне кажется, Дельвиг был одним из лучших, примечательнейших людей своего времени, и если имел недостатки, то они были недостатками эпохи и общества, в котором он жил. Лучший из друзей, уж конечно, он был и лучшим из мужей. Я никогда его не видала скучным или неприятным, слабым или неровным. Один упрек только сознательно ему можно сделать, — это за лень, которая ему мешала работать на пользу людей. Эта же лень делала его удивительно снисходительным к слугам своим, которые могли быть все, что им было угодно: и грубыми, и пренебрежительными; он на них рукой махнул, и если б они вздумали на головах ходить, я думаю, он бы улыбнулся и сказал бы свое обычное: «Забавно!» Он так мило, так оригинально произносил это «забавно», что весело вспомнить. И замечательно, что иногда он это произносил, когда вовсе не было забавно. Я с ним и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме 3; и это нас так сблизило, что Дельвиг дал мне раз (от лености произносить вполне мое имя или фамилию) название 2-й жены, которое за мной и осталось. Вот как это случилось: мы ездили вместе смотреть какого-то фокусника. Входя к нему, он, указывая

403

на свою жену, сказал: «Это жена моя»; потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, проговорил: «Это вторая, а это третья». У меня была книга (затеряна теперь), кажется, — «Стихотворения Баратынского», которые он издавал; он мне ее прислал с надписью: «Жене № 2-й от мужа безномерного Б. Дельвига». Он очень радушно встречал обычных своих посетителей и, — всем было хорошо близ него: On était si à son aise près de lui! on se sentait si protégé!*..У меня были «Северные цветы» за все почти годы с надписью бароновой руки.

В альбоме моем (сделанном для портрета Веневитинова, подаренном мне его приятелем Хомяковым после его смерти) Дельвиг написал мне свои стихи к Веневитинову: «Дева и Роза»  4. Я уже говорила вам, что в это время занимала маленькую квартиру во дворе (в доме бывшем Кувшинникова, тогда уже и теперь еще Олферовского). В этом доме, в квартире Дельвига мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручение от его матери, Надежды Осиповны, принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина Ольгу 5. Надежда Осиповна мне сказала, отпуская меня туда в своей карете: «Remplacez moi, chère amie, ici je vous confie cette image pour bénir ma fille en mon nom»** Я с гордостью приняла это поручение и с умилением его исполнила. Дорогой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне шутя! «Voilà pourtant la première fois que nous sommes seuls. — Vous et moi». — «Et nous avons bien froid, n'est-ce pas?»— «Oui,vousavez raison, il fait bien froid — 27 dégres»*** — а сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты, — и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных. Там мы долго прождали молодых, молча прогуливаясь по освещенным комнатам, тоже весьма холодным, отчего я, несмотря на важность лица, мною представляемого (посаженой матери), оставалась, как ехала, — в кацавейке; и это подало повод Пушкину сказать, что я похожа на царицу Ольгу. Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною... Я заметила в этом и еще в нескольких других случаях, что в нем было до чрезвычайности развито чувство благодарности:

404

самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно. Так, я помню однажды, потом, батюшка мой, разговаривая с ним на этой же квартире Дельвига, коснулся этого события, т. е. свадьбы его сестры, мною нежно любимой, сказал ему, указывая на меня: «А эта дура в одной рубашке побежала туда через форточку». В это время Пушкин сидел рядом с отцом моим на диване, против меня, поджавши по своему обыкновению ноги и, ничего не отвечая, быстро схватил мою руку и крепко поцеловал: красноречивый протест против шуточного обвинения сердечного порыва! Помню еще одну особенность в его характере, которая, думаю, была вредна ему: думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему нравиться, чем истинным глубоким чувством любви. Это была в нем дань веку, если не ошибаюсь; иначе истолковать себе не умею! Un bon mot, la repartie vive* всегда ему нравились. Он мне однажды сказал, — да тогда именно, когда я ему сказала, что не хорошо меня обижать, — moi, qui suis si inoffensive**, выражение ему понравилось, и он простил мне выговор, повторяя; «C'est réellement cela, Vous êtes si inoffensive»***, — и потом сказал: «Да с вами и не весело ссориться; voila Votre cousine, c'est toute autre chose: et cela fait plaisir, on trouve à qui parler»**** Причина такого направления — слишком невысокое понятие о женщине, опять-таки — несмотря на всю его гениальность, печать века. Сестра моя сказала ему однажды: «Здравствуй, Бес!» Он ее за то назвал божеством в очень милой записке 6. Любезность, остроумное замечание женщины всегда способны были его развеселить. Однажды он пришел к нам и сидел у одного окна с книгой, я у другого; он подсел ко мне и начал говорить мне нежности à propos de bottes***** и просить ручку, говоря: «C'est si satin»; я ему отвечала «satan»******, а сестра сказала шутя: «Не понимаю, как вы можете ему в чем-нибудь отказать!» Он от этой фразы в восторг пришел и бросился перед нею на колени в знак благодарности. Вошедший в эту патетическую минуту брат Алексей Николаевич Вульф аплодировал ему от всего сердца. И, однако ж, он однажды

405

мне говорил кстати о женщине, которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие 7: «Rien de plus insipide que la patience et la résignation»*

Приятно жилось в это время. Баронесса приходила ко мне по утрам: она держала корректуру «Северных цветов». Мы иногда вместе подшучивали над бедным Сомовым, переменяя заглавия у стихов Пушкина, например: «Кобылица молодая» мы поставили «Мадригал такой-то...». Никто не сердился, а всем было весело 8. Потом мы занимались итальянским языком 9, а к обеду являлись к мужу. Дельвиг занимался в маленьком полусветлом кабинете, где и случилось несчастье с песнями Беранже, внушившее эти стихи:

Хвостова кипа тут лежала,

А Беранже не уцелел:

За то его собака съела,

Что в песнях он собаку съел (bis).

Эти стихи, в числе прочих, пелись хором по вечерам. Пока барон был в Харькове, мы переписывались с его женой, и она мне прислала из Курска экспромт барона:

Я в Курске, милые друзья,

И в Полторацкого таверне

Живее вспоминаю я

О деве Лизе, даме Керне!10

Я вспомнила еще стихи, сообщенные мне женою барона Дельвига, сложенные когда-то вместе с Баратынским.

Там, где Семеновский полк,

В пятой роте, в домике низком

Жил поэт Баратынский

С Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они.

За квартиру платили немного,

В лавочку были должны,

Дома обедали редко.

Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,

Шли они в дождик пешком.

В панталонах триковых тонких,

Руки спрятав в карман (перчаток они не имели),

Шли и твердили шутя:

Какое в Россиянах чувство!

406

А вот еще стихи барона: пародия на «Смальгольмского барона», переведенного Жуковским:

До рассвета поднявшись, извозчика взял

Александр Ефимыч с Песков

И без отдыха гнал от Песков чрез канал

В желтый дом, где живет Бирюков.

Не с Цертелевым он совокупно спешил

На журнальную битву вдвоем;

Не с романтиками переведаться мнил

За баллады, сонеты путем,

Но во фраке был он, был тот фрак заношен,

Какой цветом, нельзя распознать,

Оттопырен карман, в нем торчит, как чурбан,

Двадцатифунтовая тетрадь.

................................

................................

Его конь опенен, его Ванька хмелен,

И согласно хмелен с седоком.

Бирюкова он дома в тот день не застал:

Он с Красовским в цензуре сидел,

Где на Олина грозно Фон Поль напирал,

Где ..... улыбаясь глядел.

Но изорван был фрак, на манишке табак,

Ерофеичем весь он облит;

Не в журнальном бою, но в питейном дому

Был квартальными больно побит.

Соскочивши на Конной с саней у столба,

Притаяся у будки, он стал,

И три раза он крикнул Бориса-раба,

Из харчевни Борис прибежал.

«Подойди-ка, мой Борька, мой трагик смешной,

И присядь ты на брюхо мое;

Ты скотина, но, право, скотина лихой.

И скотство по нутру мне твое».

Вскоре после того, как мы читали эту прекрасную пародию, барон Дельвиг ехал куда-то с женой в санках через Конную площадь; подъезжая к будке, он сказал ей очень серьезно: «Вот, на самом этом месте соскочил с саней Александр Ефимович с Песков, и у этой самой будки он крикнул Бориса Федорова». Мы очень смеялись этому точному указанию исторической местности. Он всегда шутил очень серьезно, а когда повторял любимое свое словцо «забавно», это значило, что речь

407

идет о чем-нибудь совсем не забавном, а или грустном, или же досадном для него!.. Мне очень памятна его манера серьезно шутить, между прочим по следующему случаю: один молодой человек преследовал нас с Софьей Михайловной насмешками за то, что мы смеемся, повторяя часто фразу из романа Поль де Кока, которая ему вовсе не казалась так смешною. Нам стоило только повторить эту фразу, чтобы неудержимо долго хохотать. Эта фраза была одного бедного молодого человека (разбогатевшего потом) взята из романа «La maison Blanche». Молодой человек в затруднении перед балом, куда приглашен школьным товарищем, знатным молодым человеком; весь его туалет собран в полном комплексе, недостает только шелковых чулков, без которых невозможно обойтись; у него были одни, почти новые, да он ими ссудил свою возлюбленную гризетку …., швею в модном магазине. Она пришла на помощь, чтобы завить волосы своему приятелю, но, увы, относительно чулков объявила, что чулки эти даны ею взаймы г-же …., она тоже дала взаймы своей подруге, которая, в свою очередь, ссудила ими своего друга, а друг этот награжден от природы огромнейшими mollets* и потому, надев их раз, так изувечил, что они больше никому не могут годиться. <Она> кончила свою <речь> философическим замечанием своему Robineau: «Est-ce qu'on a jamais eu un amant qui vous a redemande ce qu'il vous a prêté?»** На это г-н Робино возразил комическим тоном, чуть не плача: «Quand on n'a que quinze cent livres de rente, on ne nage pas dans les bas de soie!»***

Не мы одни с баронессою находили юмор в этой жалостливой фразе, из наших знакомых один только помянутый выше молодой человек не видел в ней смешного. Раз он резко выразил свое удивление, что мы так долго смеемся совсем не смешному. Мы сидели в это время за обедом, и барон Дельвиг, стоя за столом в своем малиновом шелковом  шлафроке и разливая, по обыкновению, суп, сказал: «Я с тобою согласен, мой милый, je ne nage pas dans les bas de soie****: совсем не смешно, а жалко!»

Никогда не забуду его саркастической улыбки и забавной интонации голоса при слове «жалко!»

Разбирая свои старые бумаги и письма, я нашла очень интересные записки: одну собственноручную барона Дельвига, о деле касательно

408

моих интересов, которая начинается так: «Милая жена, очень трудно давать советы; спекуляция Петра Марковича может удаться или же нет; и в том и в другом случае будете раскаиваться (если отдадите имение). Повинуйтесь сердцу, — это лучший совет мой...»

Записка его жены, в год женитьбы Александра Сергеевича, — именно в тот год, когда мы ездили на Иматру и я с ними провела лето в Колтовской, у Крестовского перевоза11. Я уехала в город прежде их, когда мне представился случай достать выгодную квартиру. Вскоре, кажется, в конце августа, она мне писала: «Лев уехал вчера, Александр Сергеевич возвратился третьего дня. Он, говорят, влюблен больше, чем когда-нибудь. Однако он почти не говорит о ней. Вчера он привел фразу — кажется, г-жи Виллуа, которая говорила сыну: «Говорите о себе только с королем, и о своей жене — ни с кем, потому что всегда есть риск разговаривать с кем-нибудь, кто знает ее лучше вас».

Действительно, в этот приезд Пушкин казался совершенно другим человеком: он был серьезен, важен, как следовало человеку с душою, принимавшему на себя обязанность счастливить другое существо...

Таким точно я его видела потом в <другие> разы, что мне случалось его встретить с женою или без жены. С нею я его видела два раза. В первый это было на другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна была в Петербурге и у меня остановилась; они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошел быстро и подвел жену ко мне прежде (Прасковья Александровна была уже с нею знакома, я же ее видела только раз у Ольги одну). Уходя, он побежал вперед и сел прежде ее в экипаж; она заметила, шутя, что это он сделал оттого, что он муж. Потом я его встретила с женою у матери, которая начинала хворать: Наталия Николаевна сидела в креслах у постели больной и рассказывала о светских удовольствиях, а Пушкин, стоя за ее креслом, разводя руками, сказал шутя: «Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю ее в деревню». Она, однако, не поехала, кажется, потому, что в ту же зиму Надежде Осиповне сделалось хуже, и я его встретила у родителей одного. Это было раз во время обеда, в четыре часа. Старики потчевали его то тем, то другим из кушаньев, но он от всего отказывался и, восхищаясь аппетитом батюшки, улыбнулся, когда отец сказал ему и мне, предлагая гуся с кислой капустою: «C'est un plat écossais»*, — заметив при этом, что он никогда ничего не ест до обеда, а обедает в 6 часов. Потом я его еще раз встретила с женою у родителей,

409
 

незадолго до смерти матери и когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, и Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражал ласку к жене и ласку к матери12. Он при этом ничего не говорил... Наталья Николаевна была в папильотках: это было перед балом... Я уверена, что он был добрым мужем, хотя и говорил однажды, шутя, Анне Николаевне, которая его поздравляла с неожиданною в нем способностью себя вести, как прилично любящему мужу: «Ce n'est que de l'hypocrisie»*. Вот еще выражение века: непременно, во что бы то ни стало казаться хуже, чем он был... В этом по пятам за ним следовал и Лев Сергеевич.

Я теперь опять обращусь к Дельвигу, припоминая все это время: и как он был добр ко всем и ласков к родным, друзьям и даже только знакомым! Вскоре после возвращения из Харькова он или выписал к себе, или сам привез, — не помню, — двух своих маленьких братьев, 7 и 8 лет. Старшего, Александра, он называл классиком, меньшего, Ивана, — романтиком и таким образом представил их однажды вечером Пушкину. Александр Сергеевич нежно, внимательно их рассматривал и ласкал, причем барон объявил ему, что меньшой уже сочинил стихи. Александр Сергеевич пожелал их услышать, и маленький Дельвиг, не конфузясь нимало и не гордясь своей ролью, медленно и внятно произнес, положив свои ручонки в обе руки Александра Сергеевича:

Индиянди, Индиянди, Индия!

34

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

Индиинди, Индиинди, Индии!

Александр Сергеевич погладил его по голове, поцеловал и сказал, что он точно романтик. Где-то он теперь? Как бы мне хотелось на них взглянуть! Вспоминая о Дельвиге, я невольно припоминаю еще многое о Пушкине, и, разбирая записки Дельвига, сохранившиеся у меня, нашла еще несколько записок Пушкина. Это относится к тому времени, когда он узнал о смерти моей матери и о тесных обстоятельствах, вследствие которых одна дама, принимавшая во мне большое участие (а именно Елизавета Михайловна Хитрово) переписывалась со мною, хлопотала о том, чтобы мне возвратилось имение, проданное моим отцом графу Шереметеву13. Я интересовалась этим имением по воспоминаниям моего счастливого детства, хотя и в финансовом отношении

410

оно не могло быть не интересно, потому что иметь что-нибудь или не иметь ничего все-таки составляет громадную разницу.

Не воздержусь умолчать об одном обстоятельстве, которое завело меня на эту мысль выкупить без денег свое проданное имение! Однажды утром ко мне явился гвардейский солдат. «Не узнаете меня, ваше превосходительство?» — сказал он, поклонившись в пояс. «Извини, голубчик, не узнаю тебя, припомни мне, где я тебя видела». — «А я из вашей вотчины, ваше превосходительство, я помню вас, как вы изволили из ваших ручек потчевать водкой отца моего и жить тогда в нашей чистой избе, а в другой, чистой же, ваш батюшка и матушка». — «Помню, помню, мой милый, — сказала я (хотя вовсе его-то самого не помнила). — Так ты пришел со мной повидаться, — это очень приятно!» — «Да кроме того, — сказал он, — я пришел просить вас, нельзя ли вам, матушка, откупить нас опять к себе; мне пишут мои старики: сходил бы ты к нашей прежней госпоже, к генеральше такой-то, да сказал бы ей, что вот, дескать, мы бы рады-радешеньки ей опять принадлежать, что по ревизии теперь в двух селениях прибавилось много против прежнего, — что мы и теперь помним, как благоденствовали у дедушки их, у матушки и у них самих потом; скажи ей, что мы даже согласны графу Шереметеву внести половинную цену за имение и сами на свой счет выстроим ей домик, коли вы согласны нас у него откупить опять».

Это предложение было так трогательно и вместе так соблазнительно, что я решилась его сообщить Елизавете Михайловне Хитрово вскоре после кончины матери моей, и она по доброте своей взялась хлопотать.

Вот первая записка ее:

«Вчера утром я получила ваше хорошее письмо, сударыня, я бы тотчас приехала Вас навестить, но серьезная болезнь дочери меня задержала. Если Вы свободны приехать ко мне завтра в полдень, я с большой радостью Вас приму. Ел. Хитрово»14.

Вследствие этой-то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете и в ней меня отправил к Хитровой.

2-я записка Хитрово, написанная рукою Александра Сергеевича. Вот она:

«Дорогая г-жа Керн, у нашей малютки корь, и с нею нельзя видеться, как только моей дочери станет лучше, я приеду вас обнять»

а ее рукой — Ел. Хитрова.

 

411

Опять рукою Александра Сергеевича: «У меня такое скверное перо, что г-жа Хитрова не может им пользоваться, и мне выпала удача быть ее секретарем».

Следует еще одна записочка от Елизаветы Михайловны Хитровой ее рукой: «Вот, моя дорогая, письмо Шереметева — скажите мне его содержание. Я собиралась вам нести его сама, но, на мое несчастье, идет дождь. Е.Хитрова».

Потом за нее еще рукою Александра Сергеевича об этом неудавшемся деле:

«Вот ответ Шереметева. Желаю, чтобы он был благоприятен — г-жа Хитрова сделала все, что могла. Прощайте, прекрасная дама. Будьте спокойны и довольны и верьте моей преданности».

Самая последняя была уже в слишком шуточном роде, — я на нее подосадовала и тогда же уничтожила. Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим):

«Раз вы не могли ничего добиться, вы, хорошенькая женщина, то что уж делать мне — ведь я даже и не красивый малый... Все, что могу посоветовать, это снова обратиться к посредничеству...»

Меня это огорчило, и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались и виделись уже очень редко, кроме визита единственного им с женою Прасковье Александровне. Этой последней вздумалось состроить partie fine*, и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно «Ятаган». Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал: «Entendons-nous**.. Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием»15.

Теперь я себе припомнила несколько его суждений о романах: он очень любил Бульвера, цитировал некоторые фразы из «Пельгама» в то время, когда его читал. Вследствие чего мне показался замечателен случай, что его напечатали в той же книжке «Библиотеки», где и «Воспоминания». Еще я помню (это было во время моего пребывания

412

в одном доме с бароном Дельвигом): тогда только что вышел во французском переводе роман Манцони: «I promessi sposi» («Les fiancés»)*; он говорил об них: «Je n'ai jamais lu rien de plus joli»**16.

Возвратимся к обеду у Дюме. За десертом («les 4 mendiants») г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalièrement*** и спросил: «Comment cela va ici?»**** У Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашел, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе. Барон Дельвиг очень любил такие эксцентрические проделки. Не помню во все время нашего знакомства, чтобы он когда-нибудь один с женою бывал на балах или танцовальных вечерах, но очень любил собрать несколько близко знакомых ему приятных особ и вздумать поездку за город, или катанье без церемонии, или даже ужин дома с хорошим вином, чтобы посмотреть, как оно на нас, ничего не пьющих, подействует. Он однажды сочинил катанье в Красный Кабачок вечером на вафли17. Мы там нашли тогда пустую залу и бедную арфянку, которая, вероятно, была очень счастлива от фантазии барона. В катанье участвовали только его братья, кажется, — Сомов, неизбежный, никогда не докучливый собеседник и усердный его сотрудник по «Северным цветам», я да брат Алексей Вульф. Катанье было очень удачно, потому что вряд ли можно было бы выбрать лучшую зимнюю ночь — и лунную, и не слишком холодную. Я заметила, что добрым людям всегда такие вещи удаются, оттого что всякое их действие происходит от избытка сердечной доброты. Он, кроме прелести неожиданных удовольствий без приготовлений, любил в них и хорошее вино, оживляющее беседу, и вкусный стол; от этого он не любил обедать у стариков Пушкиных, которые не были гастрономы, и в этом случае он был одного мнения с Александром Сергеевичем. Вот, по случаю обеда у них, что раз Дельвиг писал Пушкину:

Друг Пушкин, хочешь ли отведать

Дурного масла и яиц гнилых, —

Так приходи со мной обедать

Сегодня у своих родных18.

413

Вот все, что осталось в моей памяти в добавление к тому, что вам уже сообщила прежде. При этом присоединяю некоторые записки; может, они понадобятся вам.
Сноски

Сноски к стр. 401

*   Я думаю, мне и барону Дельвигу вполне позволительно не всегда быть умными.

**   Ах, как глупы эти умные люди!

Сноски к стр. 403

*   Возле него чувствовали себя так непринужденно! Встречали такую доброжелательность!

**   «Заместите меня, дорогой друг; вот я доверяю вам эту икону — благословить дочь мою от моего имени».

***   «А ведь мы в первый раз одни — вы и я». — «И очень зябнем, не правда ли?» — «Да, вы правы, очень холодно — 27 градусов».

Сноски к стр. 404

*   Острота, быстрый и находчивый ответ.

**   Меня, такую безобидную.

***   Это в самом деле верно, вы такая безобидная.

****   Вот ваша двоюродная сестрица — совсем другое дело и это приятно: есть с кем поговорить.

*****   Под пустым предлогом.

******   «Настоящий атлас» — «Сатана!»

Сноски к стр. 405

*   Ничего нет пошлее терпенья и самоотречения.

Сноски к стр. 407

*   Икрами.

**   Виданное ли дело, чтобы любовник потребовал обратно то, что дал вам в долг?

***   Когда имеют всего полторы тысячи ливров дохода, не щеголяют в шелковых чулках!

****   Я не щеголяю в шелковых чулках.

Сноски к стр. 408

*   Это шотландское блюдо.

Сноски к стр. 409

*   Это только притворство.

Сноски к стр. 411

*   Увеселительная поездка.

**   Сговоримся.

Сноски к стр. 412

*   «Обрученные»

**   Я ничего красивее не читал.

***   Немножко развязно.

****   Ну, как здесь идут дела?

35

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

ДАМОН
 
Ich singe, wie der Vogel singt, Der in den Zweigen wohnet: Das Lied, das aus der Kehle dringt Ist Lohn, der reichlich lohnet.
Goethe.

(Идиллия)

Вечернее солнце катилось по жаркому небу,
И запад, слиянный с краями далекими моря,
Готовый блестящего бога принять, загорался;
В долинах, на холмах звучали пастушьи свирели;
По холмам, долинам бежали стада и шумели;
В прохладе и блеске катилися волны Алфея.

Дамон, вдохновенный певец, добродетельный старец,
Из хижины вышел и сел у дверей на пороге.
Уж семьдесят раз он первыми розами лиру
И длинные кудри свои украшал, воспевая
На празднике пышном весны и веселье, и младость.
А в юности зрелой камены его полюбили.
Но старость, лишив его сил, убелив ему кудри,
Отнять у него не могла вдохновенного дара
И светлой веселости: их добродетель хранила.
И старец улыбкой и взором приветливым встретил
Отвсюду бегущих к нему пастухов и пастушек.
«Любезный Дамон, наш певец, добродетельный старец!
Нам песню ты спой, веселую песню,— кричали,—

Мы любим, после трудов и полдневного жара,
В тени близь тебя отдыхать под веселые песни.
Не сам ли ты пел, что внушенные музами песни
На сердце больное, усталое веют прохладой,
Которая слаще прохлады, из урны Алфея
С рассветом лиющейся, слаще прохлады, лилеям
Свежесть дающей росы, и вина векового,
В амфорах хранимого дедами, внукам на радость?
Что, добрый? Не так ли ты пел нам?» Дамон улыбнулся.
Он с юности ранней до позднего вечера жизни
Ни в чем не отказывал девам и юношам милым.
И как отказать? Убедительны, сладки их просьбы:
В прекрасных устах и улыбка, и речи прекрасны.
Взглянул он на Хлою, перстом погрозил ей и молвил:
«Смотри, чтоб не плакать! и ты попадешь в мою песню».
Взял лиру, задумался, к солнцу лицом обратился,
Ударил по струнам и начал хвалою бессмертным:

«Прекрасен твой дар, Аполлон,— вдохновенные мысли!
Кого ты полюбишь, к тому и рано и поздно
В смиренную хижину любят слетаться камены.
О Эрмий, возвышен твой дар — убедительность речи!
Ты двигаешь силою слова и разум и душу.
Как ваших даров не хвалить, о Гимен, о Паллада!
Что бедную жизнь услаждает? — Подруга и мудрость.
Но выше, бесценней всего, Эрот и Киприда,
Даяние ваше — красою цветущая младость!
Красивы тюльпан, и гвоздика, и мак пурпуро́вый,
Ясмин, и лилея красивы — но краше их роза;
Приятны крылатых певцов сладкозвучные песни —
Приятней полночное пенье твое, Филомела!
Все ваши прекрасны дары, о бессмертные боги!
Прекраснее всех красотою цветущая младость,
Прекрасней, проходчивей всех. Пастухи и пастушки!
Любовь с красотою не жители — гости земные,
Блестят, как роса, как роса, и взлетают на небо.
А тщетны без них нам и мудрость, и дар убежденья!
Крылатых гостей не прикличешь и лирой Орфея!
Все, други, вы скажете скоро, как дед говорит ваш:
Бывало, любили меня, а нынче не любят!
Да вот и вчера... Что краснеешь ты, Хлоя? взгляните,
Взгляните на щеки ее: как шиповник алеют!
Глядите: по ним две росинки, блестя, покатились!
Не вправду ль тебе говорил я: смотри, чтоб не плакать!
И ты попадешь в мою песню: сказал — и исполню».

И все оглянулись на Хлою прекрасную. Хлоя
Щеками горячими робко прижалась к подруге,
И шепот веселый и шум в пастухах пробудила.
Дамон, улыбаясь на шум их и шепот веселый,
Громчей заиграл и запел веселей и быстрее:

«Вчера, о друзья, у прохладной пещеры, где нимфы,
Игривые дщери Алфея и ближних потоков,
Расчесывать кудри зеленые любят сходиться
И вторить со смехом и песням, и клятвам любовным,
Там встретил я Хлою. «Старинушка добрый, спой песню»,—
Она мне сказала.— «С охотой, пастушка, с охотой!
Но даром я песень не пел никогда для пастушек;
Сперва подари что-нибудь, я спою».— «Что могу я
Тебе подарить? Вот венок я сплела!» — «О, прекрасен,
Красиво сплетен твой венок, но венка мне не надо».
— «Свирелку возьми!» — «Мне свирелку! красавица? Сам я
Искусно клею их воском душистым».— «Так что же
Тебе подарю я? Возьмешь ли корзинку? Мне нынче
Ее подарил мой отец — а ты знаешь, корзинки
Плетет он прекрасно. Но, дедушка, что же молчишь ты?
Зачем головой ты качаешь? Иль этого мало?
Возьми же в придачу ты овцу любую!» — «Шалунья,
Шалунья, не знать в твои годы, чем платят за песни!»
— «Чего же тебе?» — «Поцелуя».— «Чего?» — «Поцелуя».
— «Как, этой безделицы?» — «Ах, за нее бы я отдал
Не только венок и свирелку, корзинку и овцу:
Себя самого! Поцелуй же!» — «Ах, дедушка добрый!
Все овцы мои разбежались; чтоб волк их не встретил,
Прощай, побегу я за ними».— Сказала, и мигом
Как легкая серна, как нимфа дубравная, скрылась.
Взглянул я на кудри седые, вздохнул и промолвил:
Цвет белый пастушкам приятен в нарциссах, в лилеях;
А белые кудри пастушкам не милы. Вот, други,
Вам песня моя: весела ли, судите вы сами».

Умолк. Все хвалили веселую песню Дамона;
А Хлоя дала поцелуй (так хотели пастушки)
Седому слагателю песней игривых и сладких —
И радость блеснула во взорах певца. Возвращаясь
К своим шалашам, пастухи и пастушки: «О боги,—

Молились, — пошлите вы нам добродетель и мудрость!
Пусть весело встретим мы старость, подобно Дамону!
Пусть так же без грусти, но с тихой улыбкою скажем:
«Бывало, любили меня, а нынче не любят!»

1821

36

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

РУССКАЯ ПЕСНЯ
 
Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Кто-то бедная, как я,
Ночь прослушает тебя,
Не смыкаючи очей,
Утопаючи в слезах?
Ты лети, мой соловей,
Хоть за тридевять земель,
Хоть за синие моря,
На чужие берега;
Побывай во всех странах,
В деревнях и в городах:
Не найти тебе нигде
Горемышнее меня.
У меня ли у младой
Дорог жемчуг на груди,
У меня ли у младой
Жар-колечко на руке,
У меня ли у младой
В сердце маленький дружок.
В день осенний на груди
Крупный жемчуг потускнел,
В зимню ночку на руке
Распаялося кольцо,
А как нынешней весной
Разлюбил меня милой.

1825

37

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

https://sun1-3.userapi.com/c639826/v639826797/1b9dc/H6_k3uGQFQk.jpg

Павел Лукьянович Яковлев (1796 – 1835)
Портрет барона Антона Антоновича Дельвига
1819 г.
Бумага, черная акварель. 11x16,8 см
Государственный литературный музей

Под изображением черновой автограф А. С. Пушкина:
«Се самый Дельвигъ тотъ, что намъ всегда твердилъ
Что коль судьбой [во власть] ему даны бъ Неронъ и Титъ.
То не въ Нерона (ножъ) мечь, но въ Тита сей вонзилъ -
Неронъ же безъ него правдиву смерть узритъ».

38

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

АНТОН ДЕЛЬВИГ
 

Русский поэт, критик, журналист, лицейский друг Пушкина, барон А.А. Дельвиг родился 6 (17) августа 1798 года в Москве. Он происходил по отцу из старинного, но обедневшего рода лифляндских баронов, потомков рыцарей-меченосцев. К концу XVIII века семья Дельвигов настолько обрусела, что сам поэт даже не знал немецкого языка. Отец его был помощником коменданта Московского Кремля, по-старинному - плац-майором. Мать, Любовь Матвеевна, из рода русских дворян Красильниковых. На вопрос анкеты "сколько имеет во владении душ, людей, крестьян?" - наследник баронского титула после смерти отца чистосердечно отвечал: " Не имею".

Начальное образование Дельвиг получил в частном пансионе в Москве и под руководством домашнего учителя А.Д. Боровкова, который привил ему вкус к русской словесности и отвращение к точным наукам. В октябре 1811 года г-н Боровков привез толстенького неповоротливого румяного Антошу Дельвига в Петербург, для поступления в открывающийся Царскосельский лицей. С 19 октября 1811 года началась его лицейская жизнь. На вступительном экзамене он познакомился с А.С. Пушкиным; знакомство вскоре переросло в тесную дружбу. Учился он очень плохо, и его несколько нарочитая лень служила в кругу лицеистов вечным предметом добродушных шуток и дружеских эпиграмм. Из характеристики Дельвига, подписанной директором Лицея В.Малиновским: "Барон Дельвиг Антон, 14 лет. Способности его посредственны, как и прилежание, а успехи весьма медленны. Мешкотность вообще его свойство и весьма приметна во всем, только не тогда, когда он шалит или резвится: тут он насмешлив, балагур, иногда и нескромен; в нем примечается склонность к праздности и рассеянности. Чтение разных русских книг без надлежащего выбора, а может быть и избалованное воспитание, поиспортили его, почему и нравственность его требует бдительного надзора, впрочем, приметное в нем добродушие, усердие его и внимание к увещеваниям при начинающемся соревновании в российской словесности и истории, облагородствуют его склонности и направят его к важнейшей и полезнейшей цели". Из этой ценной, но несколько противоречивой, характеристики видно, как высоки были требования к лицеистам и сколь тонкие наблюдения велись педагогами за их развивающимися душами. О лени Дельвига в Лицее ходили легенды. Он сам поддерживал свою репутацию увальня-лентяя, задумчивого и рассеянного:

Я благородности труда
Еще, мой друг, не постигаю
Лениться, говорят, беда:
А я в беде сей утопаю.

Но был ли он ленив на самом деле? Едва ли. Скорее, это была манера поведения, темп жизни, усвоенный в детстве и перешедший в стойкую привычку. По воспоминаниям Пушкина, в лицее Дельвиг развивался медленно, не отличаясь способностями к наукам; однако леность и флегматичность сочетались у него с живостью ума и воображения, независимостью поведения и рано пробудившейся любовью к поэзии. Особенно близок в лицее Дельвиг был с А.С. Пушкиным и В.К. Кюхельбекером - друзьями на всю жизнь.

Успехи Дельвига в изучении словесности отмечались учителями. Воображение Дельвига не знало границ. Часто лицеисты собирались по вечерам и рассказывали друг другу разные выдуманные истории о приключениях и подвигах. Пушкин позднее вспоминал в неоконченной статье о Дельвиге: "Однажды вздумалось ему рассказать некоторым из своих товарищей поход 1807 года, выдавая себя за очевидца тогдашних происшествий. Его повествование было так живо и правдоподобно и так сильно подействовало на воображение молодых слушателей, что несколько дней около него собирался кружок любопытных, требовавших новых подробностей о походе. Слух о том дошел до нашего директора (В.Ф. Малиновского, рано умершего, его сменил Е.А. Энгельгардт), который захотел услышать от самого Дельвига о его приключениях. Дельвиг постыдился признаться во лжи столь же невинной, как и замысловатой, и решился ее поддержать, что и сделал с удивительным успехом, так что никто из нас не сомневался в истине его рассказов, покаместь он сам не признался в своем вымысле".

Дельвиг был очень начитан в русской литературе, превосходно знал немецкую поэзию, наизусть цитировал Шиллера. Вместе с Кюхельбекером и Пушкиным они заучивали наизусть оды и стихотворения Державина, Жуковского, Горация. Ранние литературные опыты Дельвига были удачны. "Первыми его опытами в стихотворстве, - писал Пушкин - были подражания Горацию. Оды "К Диону", "К Лилете", "К Дориде" были написаны им на пятнадцатом году и напечатаны в собрании его сочинений без всякого изменения. В них уже заметно необыкновенное чувство гармонии и той классической стройности, которой никогда он не изменял". Вскоре Дельвиг стал одним из первых лицейских поэтов. Он самым первым из лицеистов начал публиковаться, в 1814 году Дельвиг послал свои первые стихотворные опыты издателю популярного журнала "Вестник Европы" В.Измайлову. Патриотическая ода "На взятие Парижа" была напечатана на месяц раньше первого стихотворения Пушкина, без имени автора (за подписью "Русский"). Дельвиг сразу же твёрдо выбрал для себя путь литературной деятельности. В 1814-1815 годах он систематически помещает стихи в журналах "Вестник Европы" и "Российский музей".

Особое влияние он уделял изучению русской литературы, по свидетельству директора лицея Е.А. Энгельгардта, знал ее лучше всех своих товарищей. Именно к Дельвигу, зная о его "дружбе с Музой" обратился Е.А. Энгельгардт с просьбой написать прощальную песнь для выпуска. Дельвиг просьбу исполнил, написал гимн Лицея (1817), который знали все, кому в разные годы довелось учиться в этом заведении:

Шесть лет промчалось как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины.
И уж Отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!

Окончив в 1817 году лицей, Дельвиг поступил на государственную службу, служил в разных ведомствах, сначала в Министерстве финансов, но уже с сентября 1820 года он "по найму" поступил в Публичную библиотеку, под начало И.А. Крылова, а 2 октября 1821 года был официально утвержден в должности помощника библиотекаря. Правда, Иван Андреевич много раз шутливо ворчал на нерасторопного и ленивого помощника, предпочитавшего читать книги, а не заносить их в каталоги. Вскоре русское отделение Публичной библиотеки оказалось под угрозой хаоса. Служба всегда оставалась для Дельвига не главным и, по существу, посторонним делом. Он предпочитал жить "в тиши" в стороне от житейских, идейных и политических бурь века. В 1825 году Дельвиг покинул свой пост. Он и потом служил чиновником самых различных ведомств, но всю свою душу и время отдавал литературным занятиям.

Дельвиг был членом "Вольного общества любителей российской словесности", куда вступил в 1819 году и где бывали члены "Северного Общества" декабристов - К.Рылеев, А.Бестужев, Трубецкой, Якушкин. Шумные споры о поэзии, гражданских и политических свободах затягивались до полуночи. Дельвиг же впервые привел на заседание "Вольного общества" и опального Е.Баратынского, с которым в то время очень подружился. У Дельвига был удивительный дар распознавать литературный талант и поддерживать его, чем только возможно. Он первый предсказал Пушкину огромную поэтическую славу, в трудную минуту дружески опекал Е.Баратынского, помогал Н.М. Языкову с печатанием стихов. К 1819 году Пушкин, Кюхельбекер, Дельвиг и проживавший с ним в одной квартире Е.А. Баратынский составили дружеское сообщество, именуемое "союзом поэтов" (позднее в него вошел П.А. Плетнев). Их группа провозгласила дух поэтической независимости, дружеского единения, наслаждения радостями жизни. Противники называли их "вакхическими поэтами" за пристрастие к теме беззаботного наслаждения радостями жизни. В стихотворных посланиях, которыми они постоянно обменивались, господствовал культ дружбы и дух поэтической независимости. Дельвиг - излюбленный их адресат и сам автор многих посланий. В лирике Дельвига звучат мотивы политического и религиозного вольномыслия; его стихотворение "Поэт" (1820) стало декларацией свободы и высокого предназначения поэта. Человек приветливый и остроумный, внимательный и тонкий критик, Дельвиг пользовался искренним уважением в писательской среде и был зачинателем многих важных литературных предприятий.

6 мая 1820 года Дельвиг проводил А.Пушкина в южную ссылку в Одессу, потом в Михайловское. И непрерывно писал ему, ободряя, веселя, рассказывая петербургские новости и новости семьи родителей Пушкина, с которыми он был дружен чрезвычайно, расспрашивая о литературных планах. Переписка Дельвига и Пушкина - настоящий литературный памятник тому, что называется истинной дружбой. Вот несколько строчек из уцелевших писем: "Милый Дельвиг, я получил все твои письма и ответил почти на все. Вчера повеяло мне жизнью лицейскою, слава и благодарение за то тебе и моему Пущину. На днях попались мне твои прелестные сонеты - прочел их с жадностью, восхищеньем и благодарностью за вдохновенное воспоминанье дружбы нашей" (Пушкин - Дельвигу 16 ноября 1823 г.). "Милый Пушкин, письмо твое и "Прозерпину" я получил, благодарю тебя за них. "Прозерпина" это не стихи, а музыка: это пенье райской птички, которое, слушая, не увидишь, как пройдет тысяча лет". В этом же письме и деловые разговоры - Дельвиг обращается к Пушкину как издатель: "Теперь дело о деньгах. Ежели ты хочешь продать второе издание "Руслана", "Пленника" и, ежели можно, "Бахчисарайского фонтана", то пришли мне доверенность. Об этом меня трое книгопродавцев просят; ты видишь, что я могу произвести между ними торг и продать выгодно твое рукоделье. Издания же будут хороши. Ручаюсь". (Дельвиг - Пушкину 10 сентября 1824 г.).

Антон Антонович все время собирался посетить друга в Михайловском, но литературные и издательские дела задерживали, а потом с ног свалила болезнь. В Михайловское Дельвиг попал лишь 18-19 апреля 1824 года. Пушкин был рад ему несказанно. Начались задушевные беседы, обсуждение издания альманаха "Северные Цветы", подробнейший разбор всех литературных новинок. Уточняли состав нового сборника стихотворений Пушкина. Обедали, вспоминая общих знакомых, играли в бильярд, гуляли. А вечерами отправлялись в Тригорское, к соседкам - барышням Осиповым-Вульф на малиновый пирог с чаем. Все семейство Осиповых-Вульф дружно влюбилось в добродушного, веселого умницу Дельвига, все время ронявшего смешное пенсне на шнурке. Время пролетело незаметно. 26 апреля 1824 года Дельвиг выехал из Михайловского в Петербург.

В.А. Жуковский - сам добрый гений талантов - высоко ставил душевную способность Дельвига не завидовать, понимать, сострадать, дарить свое внимание и добрую, чуть растерянную близорукую улыбку всем, кто его окружал... Сам Дельвиг написал как-то в сонете Н.М. Языкову такие строки:

От ранних лет я пламень не напрасный
Храню в душе, благодаря богам,
Я им влеком к возвышенным певцам,
С какою-то любовию пристрастной.

Эта пристрастная любовь выражалась чаще всего в том, что поэтический дар друзей, Дельвиг ценил больше, чем свой собственный. Хуже то, что критика впоследствии говорила, что половина стихотворений Дельвига написано Баратынским, половина - Пушкиным. Скромность Дельвига сослужила ему очень плохую службу…

Молодой Дельвиг находился в тесном и постоянном общении с людьми передовых убеждений, посещал литературные и масонские кружки, из которых вышли будущие декабристы, и сам в известной мере разделял их свободолюбивые настроения. Но в тайные общества он не входил и радикальных убеждений не разделял, вообще чуждаясь активной общественно-политической деятельности. Он дружил и с Рылеевым и с Александром Бестужевым, но гораздо ближе был ему, например, далёкий от политики Баратынский, с которым его тесно связывали общие литературные интересы. Однако аресты и ссылки, последовавшие за восстанием 14 декабря 1825 года, Дельвиг воспринял как личную драму и был одним из немногих, кто присутствовал на казни пятерых заговорщиков. После 14 декабря Дельвиг целиком и безраздельно предался творчеству.

В начале 1820-х годов он пережил недолгое увлечение С.Д. Пономаревой, хозяйкой литературного салона, покорительницей сердец многих литераторов; адресовал ей ряд стихотворений ("С.Д.П<ономарев>ой", "К Софии" и др.), в том числе двустишную "Эпитафию" на ее безвременную кончину в 1824 году:

Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой.
Скоро разбила ее: верно утешилась там.

А в 1825 году Дельвиг женился на Софье Михайловне Салтыковой, которой было только 19 лет. Мать ее умерла, отец, человек свободолюбивых взглядов, литератор и хлебосол, доживал свой век в Москве. Софья Михайловна была умна, очаровательна, обожала литературу и больше всего - Пушкина. Она писала подруге: "Невозможно иметь больше ума, чем у Пушкина - я с ума схожу от этого. Дельвиг очаровательный молодой человек, очень скромный, не отличающийся красотою; что мне нравится, так это то, что он носит очки". Дом Дельвига стал одним из литературных центров; его посещали Пушкин, Жуковский, Баратынский, Мицкевич, Языков, Плетнев, князь Вяземский, Гнедич. В их доме устраивались литературно-музыкальные вечера, но желанного семейного счастья из-за увлекающегося характера супруги не было. Единственное посвященное жене стихотворение - "За что, за что ты отравила…" (ок.1830). Впрочем, любовь между ними была вполне счастливая. Софья Михайловна старалась создать дома атмосферу дружеского общения и веселья. Часто исполнялись романсы на стихи Языкова, Пушкина и самого Дельвига. После того, как молодой композитор Алябьев написал музыку на слова его стихотворения "Соловей", романс запела вся Россия.

С 1825 года Дельвиг служит чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел, но литературную деятельность не прекращает. Он начинает издавать одно из лучших произведений пушкинского времени альманах "Северные цветы", где участвовали Пушкин, В.А. Жуковский, И.А. Крылов и другие. Альманах имел шумный успех у читателей. До 1832 года он выпустил 8 книжек "Северных цветов". Их издание ставит Дельвига в центр литературной деятельности пушкинской группы, в качестве объединителя всех ее основных творческих сил и хозяина одного из самых утонченных литературных салонов эпохи. Он проявляет незаурядные организаторские способности, привлекает петербургских и московских, известных и начинающих авторов для участия в альманахе, публикует и пишет сам критические статьи и рецензии.

Кроме "Северных Цветов", выходивших ежегодно (последнюю книжку, 1832 года, издал Пушкин), Дельвиг выпустил в 1829 и 1830 годы две книжки альманаха "Подснежник". А затем Дельвиг, числившийся по министерству внутренних дел, добился разрешения на издание еженедельника с программой, не выходившей за пределы литературы и искусства. Так с января 1830 года он, при ближайшем участии Пушкина и князя Вяземского, стал издавать "Литературную Газету", главной силой и душой которой стал Пушкин. Газета, служившая боевым органом писателей пушкинской группы, боролась с представителями реакционной литературы за высокое назначение литературы и чистоту литературных нравов. При всём своём отчуждении от политических интересов Дельвигу всё же не удалось избежать столкновений с правительством. Враги "Литературной газеты" без устали подавали на её редактора доносы в цензуру и полицию. "Литературная газета" часто выдерживала нападки булгаринской "Северной пчелы".

В 1829 году вышел сборник стихотворений Дельвига, в котором уже полностью определилась его поэтическая манера. Дельвиг, как поэт, прославился своими "Идиллиями" - стихотворениями в стиле античной поэзии. "Душой и лирой древний грек", - так охарактеризовал его Языков. В самом деле, Дельвигу ближе была поэзия древних, в подражание которым он сочинял свои идиллии. Часто думали, что это переводы Феокрита, Горация и Вергилия, но это были плоды воображения самого Дельвига. Пушкин писал о творчестве друга: "Идиллии Дельвига для меня удивительны. Какую силу воображения должно иметь, дабы так совершенно перенестись из XIX столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы, эту роскошь, эту негу, эту прелесть, которая не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях!" Этот отзыв не лишен дружеского преувеличения, но идиллии - действительно лучшая часть поэтического наследия Дельвига.

Другим характерным жанром для Дельвига были "русские песни", которые он писал по образцам подлинных песен, также стремясь проникнуть в их духовный и художественный мир. Среди русских поэтов Дельвиг был одним из лучших знатоков народной лирической песни. Большинство их положено на музыку Глинкой, Даргомыжским, Алябьевым и др. Иные, оторвавшись от своих литературных корней, и сейчас пользуются широкой известностью ("Ах, ты, ночь ли, ноченька", "Не осенний мелкий дождичек" и др.). Дельвиг был известен также как тонко - беспощадный критик, разбирающий все литературные новинки: роман, поэму, повесть, стихотворения, и особенно - переводы. Иногда он с горечью писал: "Радуешься хорошей книге, как оазису в африканской степи. А отчего в России мало книг? Более от лености учиться". Не правда ли, звучит весьма современно?

В "Литературной газете" Дельвиг публиковал произведения полуопального Пушкина и "совсем" опального Кюхельбекера, выдерживая шумные нападки и недовольства Цензурного комитета. Письменные и устные объяснения с цензурой и с самим шефом жандармов, графом Бенкендорфом, затягивались, порой, до бесконечности. Жесткая литературно-журнальная борьба и заботы о семье (в мае 1830 года у Дельвига родилась дочь Елизавета) совершенно изматывали поэта. Он все реже мог спокойно присесть к письменному столу для того, чтобы написать несколько поэтических строк. Сырой климат Петербурга не подходил Дельвигу, он простужался и часто болел, но уехать куда-то отдохнуть не имел возможности - мешали издательские заботы, и нехватка средств. Очень тяжело он переживал разлуку с друзьями: Пущиным, Кюхельбекером, Бестужевым, Якушкиным. Старался поддержать их письмами, посылками, всем, чем мог. Это тоже вызывало тихое недовольство власти. И хотя сам Дельвиг был далек от политики, выпускаемые им издания служили своего рода трибуной для тех, кто хотел высказать свободолюбивые взгляды. Поэт жестоко поплатился за это. В результате доносов Булгарина Бенкендорф сначала приостановил издание "Литературной газеты", а затем в 1830 году запретил ее (вскоре выпуск её возобновился, но уже под другой редакцией - О.М. Сомова). Официальной причиной внезапной смерти Дельвига считается тяжелый разговор с начальником III отделения графом А.Х. Бенкендорфом в ноябре 1830 года. Бенкендорф обвинил Дельвига в неподчинении властям, печатании недозволенного в "Литературной газете" и пригрозил ссылкой в Сибирь ему, Пушкину и Вяземскому... Дельвиг вел себя столь мужественно, достойно и хладнокровно, что в конце разговора граф, вспомнив о дворянском достоинстве, вынужден был извиниться: Дельвиг спокойно вышел из кабинета. Но когда он вернулся домой, то вскоре слег в приступе нервной лихорадки, осложнившейся воспалением легких. Причиной неофициальной, но эмоционально более понятной, была банальная супружеская измена. По воспоминаниям Е.А. Баратынского (малоизвестным и никогда не публиковавшимся) поэт, вернувшись домой в неурочный час, застал баронессу в объятиях очередного поклонника. Произошла бурная сцена, София Михайловна и не пыталась оправдаться, упрекала мужа в холодности и невнимании. Тяжелые впечатления от разговора с Бенкендорфом и семейная трагедия привели к тяжелому приступу нервической лихорадки. Все осложнилось простудой. Полтора месяца Дельвиг провел в постели. Одна ночь облегчения сменялась двумя ночами приступов кашля, озноба и бреда. Врачи пытались облегчить страдания больного, но безуспешно. 14 (26) января 1831 года Антона Дельвига не стало. Он умер, не приходя в сознание, шепча в горячечном бреду одно и то же: "Сонечка, зачем ты сделала это?!" В доме поспешно разобрали нарядно украшенную елку. Завесили черным кружевом зеркала. Зажгли свечи. Кто-то открыл створку окна. Порывом ледяного ветра свечу задуло. На секунду все погасло во мраке. И тут послышалось пение: София Михайловна, не отходившая последние дни от постели мужа, заливаясь слезами и гладя его похолодевшие руки, бархатным контральто пыталась вывести первые строки романса ее мужа:

"Соловей мой, соловей!
Ты куда, куда летишь?
Где ж всю ночку пропоешь?.."

Голос сорвался на самой высокой ноте. Ответом скорбному пению была лишь пронзительная тишина. Спустя несколько месяцев после смерти Дельвига, баронесса София Михайловна Дельвиг вышла замуж за брата поэта Баратынского - Сергея Абрамовича. Он и был тем поклонником, которого застал в своем доме в поздний час барон Дельвиг. Всю свою жизнь София Михайловна не могла сдержать слез, слыша первые такты "Соловья". В доме Баратынских этот романс никогда не исполнялся. София Михайловна считала, что незачем призрак прошлой жизни смешивать с настоящей. Возможно, она была права....

Смерть Дельвига была воспринята его многочисленными друзьями как тяжёлая утрата. Особенно глубоко переживал ее Пушкин. "Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига, - писал он под впечатлением понесённой потери. - Без него мы точно осиротели. Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас". Пушкин не разбрасывал слов понапрасну. И если сказал: "Он был лучшим из нас", то это истинно так. Похоронили Дельвига на Волковском православном кладбище. Через сто лет, когда на территории Волковского кладбища стали создавать мемориальный некрополь Литераторские мостки, памятник Дельвигу был разрушен. По словам основателя музея-некрополя Н.В. Успенского, в 1934 году "памятник преступно был сломан по почину рабочих, производящих уборку бесхозных памятников и заинтересованных в скорости и мерности укладки материала в кубометры, по количеству которых оплачивается их наряд". В том же году, к 135-летию со дня рождения А.С. Пушкина, прах его лицейского товарища был перенесен в Некрополь мастеров искусств (Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры) и захоронен против могил Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского. Для нового надгробия использовали близкий по типу к первоначальному памятник с могилы Н.Н. Аплечеевой (колонна, пресеченная рустом, с фигурой плакальщицы наверху).

Творчество Дельвига изучено мало и практически забыто. В истории русской литературы Дельвиг известен прежде всего как лицейский товарищ, задушевный друг и литературный спутник Пушкина, якобы всецело находившийся под его влиянием. Между тем такое представление о Дельвиге приходится признать недостаточным: он был хотя и не очень крупным, но талантливым и самобытным поэтом и старался идти самостоятельным творческим путём. Поэтическое наследие Дельвига невелико, писал он мало (всего около 170 стихотворений, из которых при его жизни было напечатано меньше ста). Но Дельвиг и в самом деле внёс нечто новое в русскую поэзию. Его идиллии высоко ценил Пушкин, он смело вводил в поэзию народно-песенные размеры и внедрял в неё такую строгую стихотворную форму, как сонет. Дельвиг - первый издатель первой русской "Литературной газеты", критик и публицист, переводчик и собиратель фольклора, автор знаменитого "Соловья"... Просто барон Антон Антонович Дельвиг, "чья жизнь была богата не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами" (Пушкин - П.Плетневу 31 января 1831 г.).
"Дельвиг - поэт-сибарит, который нежился всяким звуком своей почти эллинской лиры и, не выпивая всего напитка поэзии, глотал его по капле, как знаток вин, присматриваясь к цвету и обоняя самый запах", - писал о нем Гоголь.

39

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

https://img-fotki.yandex.ru/get/38393/199368979.6/0_19d3cb_23f35732_XXXL.jpg

Могила А.А. Дельвига на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в СПб.

40

  • Автор: AWL
  • Site Admin
  • AWL
  • Зарегистрирован: 12-12-2010
  • Сообщений: 45643

"МАРА"
 

«Усталый труженик, спешу к родной стране...»

При восшествии на престол Павел I, считавший, что положение помещичьих крестьян несравненно лучше, чем государственных, раздал во владение частным лицам около полумиллиона казённых душ. Вместе с крепостными крестьянами новым владельцам жаловались земли, значительная часть которых располагалась в богатой чернозёмом Тамбовской губернии.

Усадьба Боратынских под названием «Мара» — «приют младенческих годов» поэта пушкинской эпохи, некогда располагавшаяся в селе Вяжля Кирсановского уезда Тамбовской губернии, не сохранилась. Однако память о ней жива. Её образ, отчётливо проявляется в стихах Евгения Боратынского.

Возведение Мары совпадает с эпохой расцвета — золотым веком усадебного строительства в России. На протяжении последующего своего существования она прошла все этапы развития, разделив общую судьбу русских усадеб.

Тамбовскую усадьбу Боратынских по праву можно назвать «дворянским гнездом», поскольку здесь родились, выросли и получили первоначальное образование дети самого просвещённого сословия русского государства. Один из них – поэт, в стихах которого тема Родины очень часто сосредоточивается в образе отеческого дома — «хранительного крова», «священного крова», «сени святой», «глуши смиренной» — надёжного пристанища всех нравственных ценностей, символа незыблемых жизненных устоев. Детство поэта, проведённое в Маре, общение с людьми и окружающей его природой, которую Евгений Боратынский почитал за «истинного друга», легли невидимой печатью на его характер, художественное восприятие мира и литературное творчество.

Строительство усадьбы связано с именем отца поэта — Абрама (Аврама) Андреевича Боратынского. В 1796 году за заслуги перед Отечеством император Павел I подарил ему и его брату Богдану Андреевичу «дворцовое» село Вяжля в Тамбовской губернии и две тысячи душ крестьян. Братьям было некогда спокойно жить в деревне, их более всего занимали государственные дела и свершения на военном поприще. Полковнику Абраму Боратынскому, приближённому к императору, было около 28 лет, впереди его ждала ответственная служба и новые чины — генерал-майора, генерал-лейтенанта. Жизнь флигель-адьютанта Богдана Боратынского проходила в морских плаваниях и сражениях; через два года в чине контр-адмирала он будет командовать эскадрой Балтийского флота, через три — архангельской эскадрой в Белом море, через четыре — получит чин вице-адмирала.

1798 год был решающим в судьбе Абрама Андреевича. В январе он женился на выпускнице Смольного института, любимой фрейлине императрицы Марии Фёдоровны — Александре Фёдоровне Черепановой. В сентябре этого же года Абрам Андреевич попал в опалу и был отстранён от службы.

Пожив несколько месяцев с молодой женой в имении отца на Смоленщине, отставной генерал Боратынский отправился в свои тамбовские владения. Построив совместно с Богданом Андреевичем дом в селе Вяжля, где в 1800 году родился его первый сын Евгений, Абрам Андреевич не долго жил в нём со своей семьей. В 1802 году происходит формальный раздел имения между братьями Абрамом и Богданом Боратынскими и вскоре Авраам Андреевич приступает к постройке нового дома в урочище, называемом Марой.

Выбор нового места для усадьбы, очевидно, не был случаен. Мара привлекла Абрама Андреевича сложным, живописным рельефом местности: пологий береговой склон реки Вяжля, смешанный лес, холмы и маленькие возвышенности, глубокий протяжённый овраг с прихотливо изгибающимися контурами, прозрачный ручей. Ландшафтное разнообразие давало возможность для творческого проявления фантазии в создании оригинального садово-паркового комплекса. Древнее название «Мара» придавало ему оттенок экзотики.

 
Архитектурный ансамбль усадьбы Мара

Ансамбль Мары, построенный Абрамом Андреевичем Боратынским в 1804—1807 годах, состоял из одноэтажного дома с мезонином в стиле классицизма; роскошного многоярусного парка с летним павильоном Гротом, прудом, каскадами, мостиками, беседками и затейливыми тропами; фруктового сада и ягодников. Основной дом был выстроен с применением традиционного материала — дерева, поставлен на крепком кирпичном фундаменте, и отличался строгой экономичностью решения: простотой общей композиции и наружного убранства, компактным и практичным планом помещений. При общей скромности здание выглядело очень пластичным и создавало ощущение необыкновенной естественности на фоне окружающей природы. Его зрительный образ строился на сочетании ясных, легко сочленённых, местами скругляющихся объёмов. Особой выразительностью отличался фасад, обращённый в парк; он имел вид дорического портика, который выступал вперёд в виде полуротонды (в воспоминаниях дореволюционных обитателей Мары он называется «балконом»). Последний штрих в создание архитектурного облика вносил цвет: белые колонны портика выделялись на глади стен в соответствии со вкусами той эпохи окрашенных в охристо-жёлтые цвета.

 
Ритм белых колонн портика повторяли стройные стволы липовой аллеи, начинавшейся от фасада и уходящей в глубь протяжённого парка.

Грот был главной достопримечательности Мары на протяжении всего последующего столетия.

Ощущение естественности в окружающем пейзаже достигалось за счёт хорошо продуманных объёмов и распределений усадебных построек. Основной дом был поставлен в роще на склоне холма, покато сходящего к правому живописному берегу реки Вяжля и расположенному здесь селу и был виден полностью или частично с любой точки основной части парка. Расположение дома на возвышенности не выражало стремления к господству над природой, а украшало ландшафт, придавало ему рукотворную одухотворённость.

 
Подступающий к дому парк нёс черты регулярности: симметричная осевая композиция определялась центральной липовой аллеей, и, по-видимому, расположение цветников перед окнами было подчинено геометрическому порядку.

Своеобразным «путеводителем» по утраченному ныне парку для нас может служить стихотворение Евгения Боратынского «Запустение», посвящённое Маре 1833—1834 годов. Несмотря на то, что Боратынский в своём поэтическом творчестве был далёк от конкретных описаний, всё же в тексте «Запустения», можно прочитать о характерных особенностях усадебного парка Мары. В тот период (спустя 20 лет после смерти Абрама Боратынского) садово-парковый комплекс, лишённый мужской хозяйственной руки, начал действительно приходить в запустение:

Я посетил тебя, пленительная сень,
Не в дни веселые живительного мая,
Когда, зелеными ветвями помавая,
Манишь ты путника в свою густую тень,

Когда ты веешь ароматом
Тобою бережно взлелеянных цветов,—
Под очарованный твой кров
Замедлил я моим возвратом.

Если пространство около главного усадебного дома было организовано регулярно, что соответствовало формам классицизма в архитектуре, то по мepe удаления вглубь парка осуществлялся постепенный переход к пейзажно-живописному принципу, который достигал своей кульминации около оврага. Здесь, в округе оврага, были «разбросаны», вкраплены в ансамбль природы ряд построек: павильон Грот, купальня, беседка. В планировке этой части садово-паркового комплекса идея естественности была выражена наиболее полно и ясно. Склоны оврага были искусно превращены в парковые террасы с отдельно стоящими и небольшими группами деревьев, уединёнными лужайками, извилистыми тропами, местами преодолевавшими природные препятствия и следовавшими прихотливому рельефу местности:

Душой задумчивый, медлительно я шел
С годов младенческих знакомыми тропами;
Художник опытный их некогда провел.
Увы, рука его изглажена годами!
………………………………………………………………………
Но вот по-прежнему, лесистым косогором,
Дорожка смелая ведет меня...

Благодаря тому, что при путешествии по косогору положение зрителя постоянно изменялось относительно глубины оврага, перед его взором внезапно открывался то один, то другой, то одновременно несколько архитектурных образов на фоне пейзажа. Парковые постройки и сама природа воспринимались в движении как ряд сменяющих друг друга картин:

Иду я: где беседка тлеет
И в прахе перед ней лежат ее столпы,
Где остов мостика дряхлеет.
И ты величественный грот,
Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем
И угрожаешь уж паденьем,
Бывало, в летний зной прохлады полный свод!
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей,
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.

Причудливые формы псевдоготики павильона Грота («крепостная» кладка стен, неровные своды, цветные витражи, башни), их обращение к образу средневекового замка, очевидно, в сознании Абрама Андреевича Боратынского являлись напоминанием о величии прошлых эпох, о его доблестных предках — польских рыцарях — и о замке «Боратынь» Дмитрия Божедара.

От каменного павильона Грота Мары, сказочно возвышавшегося над краем оврага, сквозь группы деревьев и заросли кустарника вниз вели ступени протяжённой лестницы. Здесь, в овраге у источника, Абрам Андреевич устроил искусственный пруд, который, по словам современников, совмещая прекрасное с полезным, имел не только эстетический, но и чисто практический характер — служил для разведения редких пород рыб:

Сошел я в дол заветный,
Дол, первых дум моих лелеятель приветный!
Пруда знакомого искал красивых вод,
Искал прыгучих вод мне памятной каскады;
Там, думал я, к душе моей
Толпою полетят виденья прежних дней...
Вотще! Лишенные хранительной преграды,
Далече воды утекли,
Их ложе поросло травою...

Использование водоёмов в хозяйственной жизни и создании облика сада — главная особенность русских поместий, имеющая глубокие традиции в Древней Руси. Искусственный пруд в овраге Мары также играл важную роль в эстетическом восприятии садово-паркового комплекса. О поэтичности этого места мы можем судить по рисункам художника Э. А. Дмитриева-Мамонова, хранящимся в музее-усадьбе Мураново. На них запечатлены и Грот среди зелёной листвы деревьев, и косогор оврага, и «марское» общество на прогулке.

Через овраг на противоположный берег был перекинут длинный, слегка изогнутый мост с перилами; он кончался у купальни, своими «готическими» формами вторящей фантастическому «средневековому» облику Грота.

От противоположной Гроту стороны оврага через редеющий смешанный лес шла мощёная дорожка к большой поляне. На ней величественно возвышались массивные ворота с башней-руиной, выполненные также в стиле псевдоготики и замыкающие пространство этой части парка в единый архитектурный ансамбль. Постройки псевдоготики как нельзя лучше соответствовали колоритному пейзажу с живописным оврагом, источником, прудом, таинственными зарослями, с меняющимся рельефом местности, — всё вместе создавало романтическое настроение и свидетельствовало о тонком художественном вкусе Абрама Андреевича Боратынского — устроителя паркового комплекса:

Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,
Кто, безыменной неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.

Главный въезд в усадьбу (со стороны кирсановской дороги) украшали небольшие башни-обелиски классицистического стиля; на них были помещены флюгер и герб дворян Боратынских.

При создании усадьбы Абрам Андреевич Боратынский, очевидно, опирался не только на личные впечатления, полученные от придворных дворцово-парковых комплексов, столичных резиденций, но черпал знания по устройству садов и парков из многочисленных книг. В Маре была обширная библиотека, о которой мы можем частично судить по упоминаниям в семейных письмах.

Во второй половине XVIII—XIX веках каждый садово-парковый ансамбль или дворянская усадьба имели свой художественный образ, свою философию, своё прочтение. Путеводительными знаками здесь служили архитектурные и скульптурные образы, топонимика, особенности природного пейзажа, которые были обращены более к человеческому чувству, чем к знаниям. Поэтому кажется не случайным, что посетители Мары отмечали в своих воспоминаниях прежде всего «средневековый замок» Грот и другие постройки псевдоготики в той части парка, где находился овраг. Органично вписанные в романтический пейзаж, они представлялись для зрителя главной таинственной загадкой, артистично и художественно оформленной, пробуждающей воображение и фантазию.

В самой композиции усадьбы был заключён внутренний философский диалог: прошлого (постройки псевдоготики) и настоящего (основной дом в стиле классицизма), природы (пейзажный парк в черте оврага) и цивилизации, культуры (регулярный парк около основного дома).

«Марский» парк с его элегическим настроением оказал огромное воздействие на поэтическое творчество Евгения Боратынского. Воспоминания о тенистых дубравах, извилистых тропах, шуме деревьев, романтических постройках проносятся лёгким отзвуком прошлого, ностальгической ноткой в письмах и стихах поэта.

Образ отца в памяти Евгения Боратынского навсегда соединился с «марским» парком — любимым детищем Абрама Андреевича. В живой природе парка поэт стремился почувствовать любимого человека и обрести с ним желанное душевное общение. В усадебном парке Мары Евгений Боратынский видел прообраз Рая, символ грядущего воскресения и залог встречи с отцом:

Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую бессмертную весну,
Где разрушения следов я не примечу.
Где в сладостной тени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень, священную мне, встречу.

В 1818 году Александра Фёдоровна Боратынская построила в Маре каменный Вознесенский храм в память о муже. Около церкви был устроен некрополь Боратынских. Здесь впоследствии нашли свой последний приют мать поэта, его брат, племянник и племянницы, другие родственники и соседи по имению.

Мара в 1830-1860-х годах

В 1833 году имение Александры Фёдоровны Боратынской было разделено между её детьми. Усадьба Мара перешла во владение старшей дочери Софьи. Лишь один из сыновей — Сергей — после окончания учёбы вернулся в родительский дом.

Окончив московское отделение Медико-хирургической Академии, Сергей Абрамович Боратынский женился на вдове поэта А. А. Дельвига — Софье Михайловне Дельвиг (урождённой Салтыковой). Вскоре она со своей дочерью от первого брака Лизой переехала в Мару, где и прожила до конца жизни. Таким образом, в этом историческом месте причудливым образом переплелись две ветви, два рода поэтов и друзей пушкинской эпохи — Боратынского и Дельвига.

В 1840—1960-х годах Сергей Абрамович взялся за наведение порядка и строительство в родительской усадьбе. Он реставрировал и перестроил разрушавшийся Грот, обновил декоративное убранство помещений и придал им новую жизнь; пристроил к основному усадебному дому большую кирпичную башню, которая, видимо, служила ему кабинетом, лабораторией и мастерской; построил больницу. Вид южного фасада стал напоминать усадебный дом в Мураново, построенный незадолго до того Евгением Абрамовичем Боратынским: башня - оранжерея - крыльцо с входом.

К 1840-м годам Мара вместе с имениями Любичи (Н. И. Кривцова) и Умёт (Хвощинских и Чичериных) стала культурным центром Тамбовщины и переживала период второго расцвета. Здесь собиралось просвещённое общество, ставились оперы, читались стихи, велись споры философского характера, устраивались красочные торжества.

Круг ближайших друзей Боратынских, помимо Кривцовых и Чичериных, дополнялся ещё двумя дворянскими фамилиями — Голицыных и Устиновых, проживавших в своих имениях в Балашовском уезде Саратовской губернии, граничившим с Кирсановским уездом.

Третье поколение Мары

С середины XIX века в России началось разорение дворянства. Александровские реформы и капитализация сельского хозяйства повлекли за собой упадок многих ранее процветавших дворянских гнёзд, которые стали переходить от своих прежних владельцев в руки быстро богатевшего купечества, промышленников, а иногда и зажиточного крестьянства. Большинство усадеб, остававшихся во владении своих исконных хозяев-дворян, начали приходить в упадок. Особенности усадебной жизни в России второй половины XIX — начала XX столетия в полной мере присущи и Маре.

Единственный сын Сергея Абрамовича Боратынского — Михаил Сергеевич, соединив интересы отца и семейные традиции, окончил Московский университет и получил звание доктора медицины, некоторое время служил военным врачом, после чего окончательно поселился в Маре. Здесь он безвозмездно практиковал как врач.

Рядом с главным усадебным домом он построил собственный деревянный дом. Несмотря на то, что по величине он не отличался от дедовского, для соблюдения семейной иерархии его называли «малым».

История Мары связана не столько с Михаилом Сергеевичем, сколько с его сёстрами — Елизаветой, Александрой и Анастасией. (Одна из его сестёр — Софья Сергеевна — вышла замуж за Владимира Николаевича Чичерина и поселилась в имении Сергиевка, полученном в приданое и располагавшемся в семи верстах от Мары. Таким образом, дружба старшего поколения Боратынских и Чичериных кровно закрепилась в браке их детей).

Елизавета Дельвиг, Александра и Анастасия Боратынские остались незамужними и всю жизнь прожили в Маре.

Первой помощницей Елизаветы Антоновны Дельвиг по ведению дел в Маре была Александра Сергеевна, натура деятельная и энергичная. Анастасия Александровна, напротив, обладала застенчивым характером и была человеком малоразговорчивым и тихим.

Мара, как и в прежние времена, продолжала иметь значение культурного центра округи и славиться семейным гостеприимством. Сюда часто приезжали соседи Боратынских по имению: Боратынские из Ильиновки, Чичерины из Сергиевки и Караула, поэт А. М. Жемчужников. Летом в Маре собиралось многочисленное общество родственников и друзей Боратынских с малолетними детьми и гувернантками. Мара оглашалась детскими голосами и радостно-волнующими звуками музыки.

В первые годы XX столетия, с возрастанием общественного желания приобщиться к культуре русской усадьбы, проявился большой интерес и к Маре. Она привлекала посетителей как родина поэта Евгения Боратынского, воспетая в его стихах. Их принимала Елизавета Антоновна — радушная хозяйка имения Боратынских. Гостям Мары показывали архитектурную достопримечательность усадьбы — Грот, который к тому времени стал опять разрушаться, но ещё с большим достоинством хранил величие родовой и поэтической славы.

В то время Мара почти совсем перестала приносить доход. Сёстры Боратынские постарели и не могли уделять должного внимания большому хозяйству, сказывалось и отсутствие мужчины в семье. Все оставшиеся силы и средства они вкладывали в благотворительные дела. Для деревенской молодёжи в просветительских целях создавались кружки — музыкальный, театральный, литературный. В доме проживали девочки, взятые из бедных семей, престарелые родственники и старые служилые люди; на Рождество устраивались праздничные ёлки для детей из соседних деревень.

Воспитанницы Боратынских получали хорошее домашнее образование в Маре. Они изучали литературу, музыку, живопись; затем их определяли в гимназию города Кирсанова; собирали приданое, выдавали замуж.

У Боратынских находили приют престарелые люди, ранее работавшие в имении, которых кормили и одевали, оказывали медицинскую помощь.

Последняя из сестёр, живших в Маре — Елизавета Антоновна Дельвиг — умерла 30 августа 1913 года в возрасте 83 лет. После её смерти кирсановское имение перешло к дочерям Михаила Сергеевича Боратынского, которые, выйдя замуж, проживали в других губерниях. Мара опустела.

 
Вместо послесловия

В Государственном архиве Тамбовской области сохранилось письмо от 12 мая 1919 года Е. П. Катина к некоей Софье Александровне, в котором он просит её помочь в деле спасения тамбовского имения Боратынских: «Я никогда, ни минуты не сомневался, дорогая Софья Александровна, что нам с Вами суждено свершить великие дела. Кажется, час настал. Правда, дела не всероссийского масштаба, но всё же такого значения, что если неблагодарное потомство и не воздвигнет нам памятников, тем не менее, совершив его, можно будет умирать спокойно... Есть, вернее, были имения, в которых в буквальном смысле не осталось камня на камне... Среди этого нашествия вандалов каким-то... чудом осталось не тронутым имение Боратынских. В нём устроен агрономический пункт... Все материальные ценности, фамильные безделушки, фарфор, золото, серебро украдено, но духовные сокровища целы. Полные собрания рукописей Дельвига, предсмертное письмо Рылеева, рескрипты Анны Иоанновны... Дом должен быть сохранен, всё, что в нём ещё есть, необходимо сберечь самым тщательным образом».

Опасения, высказанные в этом письме, роковым образом сбылись. В 1920—1930-е годы имение Мара прекратило своё существование. В 1950-е годы парк был вырублен на дрова, усадебные постройки с церковью большей частью разобраны на строительный материал, в поисках драгоценностей разорены фамильные склепы.

В разные годы предпринимались попытки восстановления усадьбы Мара. В 1957 году архитектор В. Белоусов сделал первые обмеры наружных остатков стен разрушенных построек. Идею возрождения Мары вынашивал краевед А. Захаров, по инициативе которого было принято постановление Тамбовского облисполкома о восстановлении усадьбы как памятника русской культуры. Долгие годы никакой конкретной работы не проводилось.

В 1995 году на территории усадьбы работала научная экспедиция под руководством литературоведа из Мичуринска В. Андреева, которой большую помощь оказали художник и краевед В. Шпильчин, археолог В. Карпейкин, геодезист П. Кочетыгов, архитектор В. Езерский. На сельском кладбище был установлен надгробный памятник с одной из могил предков поэта.

27 октября 2000 года в помещении Софьинской средней школы Умётского района был открыт музей Е. А. Боратынского, в котором хранятся произведения поэта, копии документов, фотографии, рассказывающие о жизни и творчестве нашего знаменитого земляка.

На небольшом клочке земли близ современного села Софьинка около могил знаменитого рода, с особой надеждой вспоминаются строки стихотворения Евгения Боратынского «Родина», написанные поэтом в 1821 году:

Я возвращуся к вам, поля моих отцов,
Дубравы мирные, священный сердцу кров!
Я возвращуся к вам, домашние иконы!
Пускай другие чтут приличия законы;
Пускай другие чтут ревнивый суд невежд;
Свободный наконец от суетных надежд,
От беспокойных снов, от ветреных желаний,
Испив безвременно всю чашу испытаний,
Не призрак счастия, но счастье нужно мне,
Усталый труженик, спешу к родной стране
Заснуть желанным сном под кровлею родимой.
О дом отеческий! о край, всегда любимый!

Страница:   1 2 3 4 5 6  

Вы здесь » Декабристы » ЛИЦА, ПРИЧАСТНЫЕ К ДВИЖЕНИЮ ДЕКАБРИСТОВ » ДЕЛЬВИГ Антон Антонович.