Страх
Вместе с чувством огромной вины, доводившей его до исступления и особенно обострившейся после вступления его в Пятый десяток, когда вопросы смысла жизни, бытия, как правило, неодолимо встают перед каждой человеческой личностью, Александра всю жизнь преследовало гнетущее чувство страха. Без этого чувства невозможно, на мой взгляд, понять и его чисто человеческие эмоции, и его политические шаги. В его уме не мог не выстроиться короткий, но грозный мартиролог убитого в заговоре деда Петра III и погибшего также в ходе дворцового переворота отца. И в обоих случаях мощные дворянские группировки, лица, близкие к трону, явились исполнителями этих расправ над самодержцами.
Не случайно и он сам, и его брат Константин всю жизнь носились с мыслью об отречении от престола, в основе которой, кроме всего прочего, лежал самый элементарный страх за свою жизнь.
Константин в начале 20-х годов, расторгнув свой венценосный брак и женившись на польской графине Иоанне Грудзинской, по существу, отказался от прав на престол, а позднее и неофициально оформил свой отказ письмом на имя Александра. Но было известно, что и ранее в семейном кругу великий князь неоднократно повторял о своем нежелании царствовать (учитывая, что у Александра не было мужского потомства, а обе дочери от Елизаветы Алексеевны, Мария и Елизавета, умерли в раннем детстве, в 1800 и 1808 гг.). «Удушат, как отца удушили», — говорил Константин.
Эта же мысль, пусть не в такой грубой форме, постоянно присутствовала и в уме Александра с той ночи 11 марта 1801 г. И она, эта мысль, вовсе не была безосновательной, потому что в высших правительственных сферах время от времени появлялись идеи о насильственном устранении Александра I, что, конечно, рано или поздно становилось ему известным.
Так, вскоре после заключения позорного для России Тильзитского мира популярность Александра резко упала. «Всеобщее неудовольствие против императора более и более возрастает, — писал шведский посол Стединг в Стокгольм. — И на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Циркулировали слухи о возможности дворянского переворота и возведения на престол энергичной и умной сестры Александра Екатерины Павловны. В назревании заговора был убежден и французский посол в Петербурге герцог Савори70.
Александр внимательно следил за движением общественного мнения. Ответом на эти слухи явилось создание Комитета общественной безопасности, которому вменялась в обязанность, в частности, и перлюстрация частных писем.
В 1817-м — начале 1818 г. в Москве на совещаниях декабристского общества «Союз спасения» впервые была высказана мысль о необходимости цареубийства как неизбежном условии свержения самодержавия и уничтожения крепостного права. Членом этого «Союза», кстати, был П.П. Лопухин, флигель-адъютант Александра и сын первого сановника России — председателя Государственного совета и Комитета министров князя П.В. Лопухина71.
Эта идея уже в начале 1818 г. стала известна Александру, о чем есть свидетельства не кого-либо, а самого Николая I: «По некоторым доводам я должен полагать, — писал он, — что государю еще в 1818-м году в Москве после Богоявления сделались известными замыслы и вызов Якушкина (будущего декабриста. — А.С.) на цареубийство»72.
И хотя в первом случае опасность заговора исходила справа, а во втором — слева, результатом и того и другого могли быть отстранение монарха от власти и его возможное убийство, как и в 1801 г. И в том и другом случае дворянство, офицерство, гвардия и даже сановная знать были той средой, где зрели нити этих заговоров, т.е. для Александра, который сам был в центре такого заговора и являлся непосредственным его участником, сомнений быть не могло: ситуация повторялась и ему грозила опасность.
В дальнейшем, стали поступать сигналы о существовании тайных обществ. В 1820 г. Александру, находившемуся за границей, пришло известие из России о восстании гвардейского Семеновского полка, одной из частей русской армии, всегда бывшей опорой самодержавия. Это известие поразило Александра, который вопреки своей обычной скрытности и нежеланию «выносить сор из избы» совещался по этому поводу с министром иностранных дел Австрии Меттернихом. Вот что писал по этому поводу сам Меттерних: «Царь полагает, что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, что никто иной, как радикалы, устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился»73.
Я уже упоминал о том, что Александр не захотел арестовать заговорщиков в 1821 г., когда князь И.В. Васильчиков представил ему их списки. В этом можно усмотреть и гуманный акт, и неверие в серьезность их намерений, поскольку народ среди заговорщиков был несановный, молодой. Но возможно и то, что Александр — и в этом могла быть обнаружена его действительная государственная мудрость, которая в подобных случаях изменяет многим правителям, — просто не захотел привлекать внимание к щепетильной проблеме, оповещать мир о противостоящей ему оппозиции, создавать прецедент.
Бесследно для него и этот факт пройти не мог.
Оставив заговорщиков на свободе, Александр тем не менее принял меры наступательного характера. В августе 1822 г. он дал рескрипт на имя министра внутренних дел В.П. Кочубея о запрещении в стране тайных обществ и масонских лож и о взятии с военных и гражданских членов подписки, что они не связаны с этими обществами; в гвардии и армии вводится сеть тайной полиции, система сыска и слежки, расцветает шпиономания. Однако и эти меры, не срабатывают.
К августу 1825 г. в руках Александра уже находилась обширная информация о заговоре, который охватил многие армейские части. Начальник южных военных поселений генерал Витт направил ему в Петербург донесение, а потом лично докладывал государю в октябре того же 1825 г. в Таганроге, что тайное общество «значительно увеличилось», «что 18-я пехотная дивизия в особенности заражена сим духом и что в оной играет главную роль командир Вятского пехотного полка Пестель»74.
Будучи уже тяжелобольным, Александр постоянно возвращается к этим сведениям. Они тревожат его, буквально преследуют. Некоторые историки справедливо полагали, что общее ухудшение состояния здоровья Александра после 8 ноября как раз и было вызвано последними сообщениями о действиях тайных обществ, главной целью которых было его физическое устранение75. Император стал чрезвычайно подозрителен, опасался отравления. Когда его личный врач Виллие предлагал ему лекарства, то Александр отказывался их принимать, ссылаясь, что главная причина его недомогания — это «расстройство нервов». «В настоящее время есть много причин тому, и более, нежели когда-либо»76, — сказал он врачу. А сам Виллие записал в дневнике: «Уже с 8 ноября я замечаю, что его занимает и смущает его ум что-то другое, чем мысль о выздоровлении». И будучи уже в бреду, Александр твердил: «Чудовища! Неблагодарные!77 Все, чем он жил, чему поклонялся, все его старания на пользу людей, на пользу Отечества, как он понимал их, все его стремления к великому искуплению своей вины, которыми он руководствовался всю свою жизнь, были теперь зачеркнуты, опрокинуты, опровергнуты этим упорным противостоянием, которое его не только пугало чисто физическим, но и уничтожало духовно.
После смерти в кабинете Александра была найдена написанная им записка, в которой, в частности, среди заговорщиков и его противников названы видные сановники страны и военные — Ермолов, Раевский, М. Орлов, граф Гурьев, Д. Столыпин; «и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров». Александр упоминает, что в заговор вовлечены «обе армии» и «отдельные корпуса»78; его родное детище — армия, которой он уделял столько сил, внимания, любви, с которой он прошел всю Европу и вступил в Париж, поднималась против своего государя, что не могло не потрясти его и не обострить течение болезни.
10 ноября Александр наконец отдал приказ произвести аресты среди членов тайной организации. Тем самым он в известной степени признал свою жизненное поражение. Это было его последнее распоряжение.
Таким образом, страх быть убитым заговорщиками преследовал Александра, по существу, всю его жизнь. Этот страх был неразрывно соединен в его сознании с другим сильным чувством — угрызением совести в связи с убийством отца; ощущение неизбежной расплаты за совершенное злодеяние, в котором он отнюдь не был пассивной стороной, а, напротив, играл роль едва ли не основную, хотя и оставался в тени (да по-иному и не могло быть; Екатерина тоже не сама же организовывала убийство Петра III), преследовало его на протяжении всей жизни, окрашивало ее в роковые, печальные тона, подвигало его к фатализму и мистицизму.
Поэтому я полагаю, что ни одно из крупных государственных начинаний Александра I нельзя рассматривать, с одной стороны, вне его стремления оправдать свое восшествие на престол, дать благо Отечеству, «принести счастье людям», а с другой — вне этого постоянного чувства страха за свою жизнь, которой он мог поплатиться в случае, если бы его политика либо пришла в противоречие с могущественным консервативным дворянством, либо вызывала возмущение его радикального крыла. В делах государственных найти для себя соответствие права на престол, реализации своих гуманистических идеалов, своих последующих действий было неимоверно трудно, если вообще не невозможно. Но Александр упорно пытался это сделать.
Самодержавный либерал
Первые государственные шаги молодого императора (в 1801 г. Александру I было 24 года) дали основание А.С. Пушкину определить начало XIX в. как «дней Александровых прекрасное начало». Было проведено широкое помилование заключенных (освобождено более тысячи человек), многие из которых отбывали наказание по политическим мотивам в Петропавловской крепости, Шлиссельбурге, в сибирской ссылке, в монастырях; 12 тыс. человек, уволенных со службы, вновь получили доступ к государственным должностям. Русские войска, направленные в Индию, были отозваны на родину. Депеша остановила их движение уже за Волгой. Александр I уничтожил один из важнейших институтов политического сыска — «Тайную канцелярию», которая занималась делами, связанными с оскорблением царского величества и изменой государю и государству. Многие судебные дела были пересмотрены, цензура смягчена. Все препоны по общению с европейскими странами были устранены: выезд за рубеж стал свободным, были сняты и павловские ограничения по части одежды, а также в области торговли с заграницей. Александр подтвердил восстановление екатерининского Городового положения и Жалованную грамоту городам. Жалованная грамота дворянству также была восстановлена в своих правах. Дворянство вернуло все свои привилегии, в том числе свободу от телесных наказаний. В армии были восстановлены названия старых полков и возвращена русская униформа.
Мысль о внедрении конституционных начал все более пронизывала первые начинания Александра. В это время он демонстрирует склонность руководствоваться существующими (пусть и несовершенными) законами в ущерб произволу властелина, чему немало примеров дал его отец. Некоторые исследователи справедливо считают, что при всех неясностях для Александра так называемых конституционных начал, которые в разных странах имели великое разнообразие в соответствии с их строем жизни, для него это означало систему управления, основанную на законе.
Именно об этом было сказано в рескрипте от 5 июня 1801 г. на имя графа Завадовского — председателя вновь учрежденной «Комиссии о составлении законов»: «Поставляя в едином законе начало и источник народного блаженства и быв удостоверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их навеки, в самых первых днях царствования моего и при первом обозрении государственного управления признал я необходимым удостовериться в настоящем части сей положении. Я всегда знал, что с самого издания уложения (имеется в виду «Уложение» 1649 г. — А.С.) до дней наших, то есть в течение почти одного века с половиною, законы, истекая от законодательной власти различными и часто противоположными путями и быв издаваемы более по случаям, нежели по общим государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собою, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда всеобщее смешение прав и обязанностей каждого, мрак, отрешающий равно судью и подсудимого, бессилие законов в их исполнении и удобность переменить их по первому движению прихоти или самовластия»79. Итак, закон против произвола, «прихоти», «самовластия» — эта мысль четко прослеживается в программе законотворчества Александра. Каков будет этот закон — уже другой вопрос, но и то, что было сказано, по существу, означало попытку провести своеобразную «революцию сверху», особенно после времен Екатерины II и Павла I.
В дни коронации осенью 1801 г. наряду с уничтожением «Тайной канцелярии» специальным указом была образована «Комиссия» по пересмотру прежних уголовных дел. В нем говорились немыслимые для того времени слова: «Часто одно безвинное и совершенно случайное прикосновение к делу, один слух, одно слово, без намерения произнесенное, заставляли правительство при разных его превращениях исторгать из среды общества людей невинных для того только, чтоб сокрыть свидетелей какого-либо происшествия и предупредить самую тень его последствий... Оскорбительные величеству слова признаны были в числе первых злодеяний, но опыт и лучшее познание о начале преступлений показали, что мнимое сие злодеяние не что другое суть в естестве своем, как сущий припадок заблуждения или слабоумия, и что власть и величество государей, быв основано на общем законе, не могут поколебаться от злоречия частного лица».
Как видим, Александр I не только предполагал уничтожить знаменитые статьи Уложения 1649 г. о «деле и слове» государевом, когда одного доноса об оскорблении государевой чести было достаточно, чтобы отправить человека на дыбу, не только предполагал ликвидировать тяжелую практику недавних времен Павла I, но и давал гуманистическую интерпретацию подобного рода практике: «оскорбительные величеству слова» являются «мнимыми злодеяниями» и не могут поколебать власть. Сущим «припадком заблуждения и слабоумия» назвал император подобную практику. Десятки лет, вплоть до Октябрьской революции, действовал этот разумный подход к одному из тягчайших прежде уголовно наказуемых дел. Эта «слабоумная практика» возродилась в мрачные годы действия ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, расцвела в период сталинизма. Ее отголоски читаются и в законе об охране чести президента, установленном в годы «перестройки» Горбачева. Но это уже другие годы, другие люди, которые не были овеяны крылом просветительского гуманизма рубежа XVIII–XIX вв. и не имели представления о христианских понятиях добра и зла.
Через несколько дней после этого новым указом Александр I уничтожил пытки: «...чтоб нигде ни под каким видом, ни в высших, ни в нижних правительствах и судах, никто не дерзал не делать, не допущать, не исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания; чтобы присутственные места, коим законом предоставлена ревизия дел уголовных, в основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, чтоб в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам и чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»80. Увы, не прошло и ста с небольшим лет, как эта практика почти на целый век вновь утвердилась в России.
В коронационные же дни был подготовлен проект «Всемилостивейшей грамоты, русскому народу жалуемой», в котором Александр I осмелился и на такие слова: «Не менее правилом себе поставляем признать сию истину, что не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих»81. И хотя эта грамота, авторство которой остается главным образом за графом А.С. Воронцовым, убежденным сторонником конституционной монархии, где бы решающая роль принадлежала аристократии, не увидела свет (именно из-за попытки ее авторов связать власть царя определенными ограничениями), она еще раз ярко подчеркнула умонастроение Александра I в первые месяцы после переворота: государь — слуга народа, его действия должны быть основаны на прочном фундаменте закона.
На исходе этого первого реформаторского периода своего правления (1805) Александр даже обратился к Томасу Джефферсону, тогдашнему президенту США и идеологу демократических преобразований в стране, с письмом, в котором с восхищением писал о том, что совершается в США, и в частности о «свободной и мудрой конституции, которая обеспечивает счастье всех и каждого»82. Джефферсон в связи с этим писал американскому консулу в Петербурге, что император высказал желание «узнать кое-что о нашей конституции. Поэтому я выбрал две лучшие работы, которые мы имеем по этому вопросу, и я прошу Вас передать их в его библиотеку»83.
Но наиболее существенным в программе либерального преобразования в России стал приступ к крестьянскому вопросу. Еще за несколько месяцев до переворота 1801 г. Александр записал в своем дневнике: «Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда запретил. К стыду России рабство еще в ней существует. Не нужно, я думаю, описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако же, должно признаться, сие трудно и опасно исполнить, особливо если не исподволь за оное приняться»84. Как видим, здесь есть и четкое понимание всей мерзости крепостного права в России, но есть и ясное осознание того, что вопрос сложен и опасен для реформатора. В свое время это поняла Екатерина, это понимал и Павел I, a после — Александр I, Николай I и Александр II. Но Александр I это понимание, пожалуй, сформулировал в наиболее обнаженном и откровенном виде. И все же 12 декабря 1801 г. вышел указ о распространении права покупки земель купцами, мещанами, казенными крестьянами, вольноотпущенниками. Монополия дворян на землю оказалась нарушенной. 20 февраля 1803 г. появился указ «О вольных хлебопашцах», по которому крепостные крестьяне с согласия своих помещиков могли выкупаться на волю с землей целыми селениями. Через год купцы получили право владеть землей на договорных условиях с крестьянами.
С точки зрения тех процессов, что протекали в тогдашней передовой Европе, это было ничтожно мало. Но это была Россия с мощным консервативным дворянством, могучей бюрократией, дворянской же военщиной. Возможно, для того времени, чтобы не быть убитым в очередном заговоре, это были важные шаги, и сделал их не кто-либо другой, а Александр I, проложив тем самым дорогу к будущим реформам. Как писал в своем дневнике, он действовал исподволь.
Позднее он несколько опрометчиво и с горечью говорил госпоже де Сталь: «За главою страны, в которой существует крепостничество, не признают права явиться посредником в деле освобождения невольников; но каждый день я получаю хорошие вести о состоянии моей империи и с Божией помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование»85.
Во внешнеполитической области, которой с 1801 г. на короткий промежуток времени стал руководить В.П. Кочубей, Александр начал проводить политику «национальной достаточности», делать лишь те шаги, которые выгодны России. Формулируя эту линию, Кочубей говорил: «Россия достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие. Благодаря счастливому своему положению император может пребывать в дружбе с целым миром и заняться исключительно внутренними преобразованиями, не опасаясь, чтобы кто-либо дерзнул потревожить его среди этих благородных и спасительных трудов. Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной империи, содействуя процветанию земледелия, торговли и промышленности. Какое соотношение может существовать между многочисленным населением России и европейскими делами вместе с войнами, из них проистекающими? Оно не извлекало из них ни малейшей пользы; русские гибли в этих войнах; с отчаянием поставляли они все более рекрутов и платили все больше налогов. Между тем действительное их благосостояние требовало продолжительного мира и постоянной попечительности мудрой и миролюбивой администрации. Что может лучшего придумать государь с его преобразовательными идеями и либеральными совещаниями?»86
Одновременно П. Зубов и Пален вынашивали конституционные планы, к которым Александр поначалу относился благожелательно, пока не понял, что заговорщики в разработке конституционных проектов преследовали весьма прозаические цели — подчинить монарха аристократии.
Ярким проявлением либеральных устремлений Александра I стала организация так называемого Негласного комитета.
Сразу же после переворота новый император вызвал в Россию Чарторыйского. Из Англии вернулся по письму Строганова Новосильцев. Появился при дворе и Кочубей. Кружок «молодых друзей» вновь оказался воссозданным самим Александром. Они и прежде, до восшествия на престол Александра I, собирались в его покоях, вели задушевные беседы, жаркие споры, мечтали о реформах для России, об обновлении всей ее жизни. Причем Александр был душой этих бесед, их инициатором и организатором.
По существу, в этих беседах Александр оттачивал свои мысли, проверял убеждения, корректировал их. Настойчивость, с которой он в тайне от всех, в том числе и от Павла, проводил эти встречи, показывает, что дело здесь было не просто в забавах молодости, в пустых шалостях ума; мысль о переустройстве страны постепенно всецело завладевала его сознанием.
После дворцового переворота и восшествия на престол жизнь предоставила Александру возможность реализовать свои планы, а главное — оправдать в собственных глазах необходимость свержения отца и захвата власти.
А. Чарторыйский вспоминал, что «каждый нес туда свои мысли, свои работы, свои сообщения о текущем ходе правительственных дел и о замеченных злоупотреблениях власти. Император вполне откровенно раскрывал перед нами свои мысли и свои истинные чувства. И хотя эти соображения долгое время представляли собой простое препровождение времени в беседах, не имеющих практических результатов, все же надо сказать правду, что не было ни одного внутреннего улучшения, ни одной полезной реформы, намеченной или проведенной в России в царствование Александра, которые не зародились на этих именно тайных совещаниях»87.
Четыре с лишним года (до сентября 1805 г.) эти тайные встречи проходили под председательством Александра I. И с каждым разом становилось все более и более ясным, что ни Негласный комитет, ни сам Александр не были в состоянии реально осуществить хотя бы малую долю тех планов, которые рождались в его стенах.
В своих дневниках П.А. Строганов с огорчением отмечал, что Александр о будущих преобразованиях высказывался довольно туманно; он вежливо, но упорно отвергал все предложения сколько-нибудь определенно сформулировать круг обсуждаемых вопросов. И все же из этих записей становится очевидным, что основой реформ, замышляемых Александром, должны были стать право на свободу и собственность. Александр предполагал издать законы, «не дающие возможности менять по произволу существующие установления», но полагал, что инициатором реформ должен был выступить он сам88.
Здесь обсуждались и проблемы крепостного права; выявилось понимание экономической необходимости его ликвидации. И все же члены комитета ясно понимали огромную дистанцию между своими планами и реальной действительностью; у них не было сомнений в том, что любое покушение на существующую систему ценностей, в первую очередь по крестьянскому вопросу, вызовет острое недовольство помещиков, приведет власть в противостояние с интересами господствующего класса в стране.
Особенно остро это чувствовал сам Александр I, который, по словам Н.Н. Новосильцева, и так уже слыл человеком «слишком преданным свободе»89.
В кругах русской аристократии, особенно в салоне вдовствующей императрицы Марии Федоровны, даже эти, по сути своей просто либеральные, разговоры получили название собраний «якобинской шайки»90.
Возвращаясь в обыденную жизнь, к своим повседневным обязанностям, встречаясь и решая вопросы с министрами, генерал-губернаторами, сенаторами, Александр снова попадал в стихию российской действительности, в стихию крепостнической, консервативной, жесткой и тупой системы, приводимой в движение сотнями и тысячами помещиков, прочно держащих власть и в центре и на местах.
А. Чарторыйский с горечью писал: «Тем временем настоящее правительство — Сенат и министры продолжали управлять и вести дела по-своему, потому что стоило лишь императору покинуть туалетную комнату, в которой происходили наши собрания, как он снова поддавался влиянию старых министров и не мог осуществить ни одного из тех решений, которые принимались нами в неофициальном комитете», правительственная рутина затягивала его в свои сети, и вырваться из них для человека, который самим своим положением олицетворял и возглавлял эту рутину, было практически невозможно.
Два решающих обстоятельства обрекли на бездеятельность и постепенное умирание Негласный комитет: во-первых, неготовность самого Александра I пойти на какие-то решающие шаги; его либеральные воззрения не переплавились в необходимость практического действия; потенциальный реформатор лишь чувствами воспринимал неодолимость грядущих перемен, но умом, как сын времени и представитель своей среды, он понимал, что их наступление будет означать прежде всего перемену в его собственном положении неограниченного монарха. Во-вторых, каждая из сторон по-своему понимала уровень и смысл конституционных преобразований: он был государь, они — его подданные. Поэтому с такой подозрительностью и неодобрением он воспринимал и в Негласном комитете, и в позднейших реформаторских инициативах своих подданных хотя бы малейший намек на то, что будет затронуто его право вершить судьбами страны и тем самым выступать ее благодетелем.
Как известно, история практически не знает случаев, чтобы человек власти отказывался от своих личных прерогатив и преимуществ ради интересов Отечества, народа. Все эти так называемые революции сверху были направлены на то, чтобы подновить систему, освободить ее от наиболее одиозных черт и фигур, успокоить общественное мнение и сделать ее более гибкой, живучей и тем самым укрепить общественное и личное положение человека, стоящего в главе этой системы. Александр I не вышел за рамки этого мирового стереотипа, более того, в своих начинаниях он проявил задумчивость и нерешительность, которые и послужили позднее поводом для того, чтобы посылать критические стрелы в его адрес как либеральными современниками, так и будущими его радикальными судьями.
При этом они забывали, что, кроме могучего воздействия системы, на действия и менталитет Александра оказывал влияние и такой немаловажный фактор, как панический страх перед очередным переворотом и возможной гибелью; он вовсе не хотел быть убит, как его дед и отец.
Негласный комитет был лишь «пробой пера» в реформаторских сочинениях Александра I, но пробой довольно определенной и симптоматичной, которая определила в дальнейшем весь политический настрой императора.
Прежде всего это проявилось в подходе к проблемам реформ в целом, когда Александр уже вышел из стен комитета и понес свои идеи к людям той правительственной рутины, которая представляла истинную власть в стране. Но прежде он попытался освободиться от тех пут, которыми его сковал переворот 1801 г. С каждым месяцем позиции Александра крепли. Он был поддержан основными слоями населения, армией, что ярко проявилось во время коронационных торжеств в Москве в сентябре 1801 г. Но уже до этого Александр начал наступление на лидеров и исполнителей переворота 1801 г. Первые попытки Палена, П. Зубова и других вождей переворота связать Александра I конституционными обручами не удались. Александр сдержанно, вежливо, но уверенно отвел все попытки ограничения его власти. Уже в этих столкновениях определилась основная линия императора: возможно, конституцию он и даст народу, но тот получит ее только из его рук. Это будет акт монаршей воли.
Следует, видимо, учесть и мнение некоторых историков о том, что противовесом группе Палена-Зубова и «сенаторской партии» братьев Воронцовых и стало формирование так называемой третьей силы — Негласного комитета, «молодых друзей» Александра I. Именно в стенах Негласного комитета возникла сильная оппозиция «сенаторской партии», в первую очередь со стороны Новосильцева. Против титулованных конституционалистов выступил и Лагарп, приглашенный Александром в Россию после переворота91.
Попытка Зубовых и Палена сплотиться и создать организованную оппозицию царю не удалась, хотя и ходили слухи о готовившемся новом перевороте. К началу июня Пален сосредоточил в своих руках огромную власть: продолжая оставаться военным губернатором Петербурга, он стал членом Иностранной коллегии, членом Государственного совета, управляющим гражданской частью прибалтийских губерний. В июне он получил новое важное назначение — стал управляющим гражданской частью Петербургской губернии. Но через две недели политическая карьера Палена закончилась. Опираясь на мнение петербургской аристократии, на позицию Марии Федоровны и ее окружения, Александр поручил генерал-прокурору А.А. Беклешову передать Палену, чтобы тот отправлялся в свои прибалтийские владения, а 17 июня он был уволен со всех должностей. На место Палена генерал-губернатором Петербурга был назначен М.И. Кутузов. Одновременно был уволен в отставку один из вдохновителей заговора, Н.П. Панин, за ним последовали непосредственные участники убийства Павла I — генерал-майор В.М. Яшвиль и полковник И.М. Татаринов. Наконец, в начале 1802 г. пал П.А. Зубов. Он получил заграничный паспорт и покинул Россию. Был отослан в Калугу и поэт Г.А. Державин, отличавшийся непримиримостью в отношении Павла. Теперь руки царя были свободны. После переворота это была его первая большая победа. Она была осуществлена серией твердых, дальновидных, хитрых решений. Впервые Александр в полной мере для сохранения своей власти, которую он намеревался использовать для проведения в России «революции сверху», прибег к вполне самодержавным действиям. Опыт удался.
Но своей мечты облагодетельствовать Россию Александр не оставил. И это несомненно говорит о его упорстве и приверженности идеалам молодости. В этой же связи следует рассматривать появление в России Лагарпа, который был приглашен Александром I.
На роль своего первого помощника Александр определил способного и достаточно гибкого М.М. Сперанского, который не разделял радикальных воззрений членов Негласного комитета и не пугал императора своей настойчивостью и нетерпением, как его «молодые друзья».
Впоследствии Сперанский писал, что Александр «начал занимать меня постояннее предметами высшего управления... Отсюда произошел план всеобщего государственного образования»92. Так явился документ «Введение к уложению государственных законов», представлявший собой план преобразований. И снова Александр сам, по собственной инициативе, опираясь на выбранного им же, а никем иным, человека, приступил к очередному туру реформ. Прав был специально занимавшийся этим вопросом СВ. Мироненко, когда писал: «Очевидно, что самостоятельно, без санкции царя и его одобрения, Сперанский никогда не решился бы на предложение мер чрезвычайно радикальных в условиях тогдашней России. Осуществление их означало бы, без сомнения, решительный шаг на пути превращения русского крепостнического абсолютизма в буржуазную монархию93. Смыслом намечаемых преобразований являлись введение в государственную жизнь страны гражданских и политических прав, прежде всего права частной собственности, выборное начало, некоторое ограничение самодержавной власти царя. Квинтэссенцией проекта Сперанского, подготовленного к 1809 г., стала идея привлечения к участию в законодательстве, суде и управлении народных представителей на различных уровнях.
Предполагалось, что законодатели в соответствии со своими задачами будут организованы в волостную, окружную, или уездную, думы, губернскую думу и высшую — государственную думу. На такие же четыре степени предполагалось разделить и судебную власть: суды волостной, окружной, губернский и верховный, или Судебный сенат. Исполнительная власть в стройной и ясной системе Сперанского также разделялась на управления волостное, окружное, губернское и государственное, или министерское. Государственный совет, где рассматривались все наиболее важные государственные законы, венчал это конституционное здание. Сперанский предполагал также создать Кабинет, куда стекались бы наиболее важные государственные дела для апробации и совершенствования, и Правительствующий сенат, как заменяющий комитет министров. Верховная власть в стране, естественно, оставалась за монархом. Его слово было решающим. Позднее, уже после своей опалы, Сперанский писал о плане этих преобразований царю: «Они не были предложены мною, я нашел их вполне образовавшимися в Вашем уме»94.
Однако Сперанский лукавил. Император стремился либерализовать общество по своему образу и подобию, под своей властью, выступить просвещенным гарантом некоторых прав и свобод. Сперанский же мыслил подвести прочный фундамент правового государства и гражданского общества в самодержавной стране. Реформатор явился возле Александра в то время, когда царь после переворота 1801 г. был охвачен еще юношескими иллюзиями и утопическими планами, сдобренными порывами раскаяния содеянным в марте 1801 г. и импульсами искупления греха благом Отечества. Но уже после разгрома аристократической оппозиции и упрочения личной власти реформаторские планы уступили в сознании Александра, особенно под влиянием прагматической позиции «молодых друзей» и Лагарпа, осторожным оценкам, в основе которых была постепенность развития страны, совершенствования ее культуры, общего цивилизованного уровня, с которого и можно было бы приступать к государственным реформам. К 1810 г., как заметил Ю. Пивоваров, «Сперанский и Александр фактически говорили на разных языках, ставили разные цели, решали разные задачи. У них была основа для сотрудничества, покуда государю для «подновления» принадлежащего ему здания требовался талантливый и трудолюбивый работник. Когда же реформаторский потенциал Александра Павловича был исчерпан (заметим, лишь в области государственного устройства и применительно лишь к России. — А.С.), оказалось, что Сперанский совсем не нужен»95.
Свои предложения Сперанский в конце концов представил царю, и они были одобрены им в январе 1810 г. Вскоре было объявлено о создании нового высшего органа государственной власти — Государственного совета и состоялось его первое заседание. В своем выступлении на этом заседании Александр произнес знаменательную речь, написанную Сперанским, в которой были и такие слова: «Среди всех забот, среди войны и мира, в непрерывном движении дел внутренних и внешних мысль о твердых государственных установлениях никогда меня не оставляла. Я всегда желал, чтоб благосостояние империи утверждалось на законе, а закон был неподвижен на установлениях. Я считал все минуты жизни моей потерянными для блага России, в кои войною и внешними происшествиями намерения мои отвлекали от сей великой цели»96.
Однако в манифесте царя об утверждении Государственного совета оказалась выхолощенной основная мысль, исповедуемая ранее и Александром и Сперанским, — о разделении властей законодательной, судебной и исполнительной, действие которых координировал бы Государственный совет. Теперь ему вменялись в обязанность лишь законодательные функции при императоре. Но и это не устроило Александра. На деле царь смело, как и прежде, единолично решал многие важнейшие вопросы. Традиции самодержавия продолжали действовать, и царь оказывался первым, кто их активно поддерживал, и проводил в жизнь. В иное время в более обнаженной форме, в больших масштабах повторилось то, что произошло в свое время с Негласным комитетом: снова сработала система, снова человек системы, несмотря на благие декларации и подталкивание своих сподвижников к реформам, в решающий момент сделал шаг назад. И снова мы должны винить в этом не только время, но и постоянные колебания самого Александра, его страх перед возможным недовольством дворянства. А оно, это недовольство, уже при первых опытах Александра и Сперанского по государственному переустройству России грозно дало о себе знать. Бывший одним из рупоров реакционной части дворянства, попечитель петербургского учебного округа Д.П. Рунич с возмущением писал о том, что «самодержавие царя сочеталось с мнением Государственного совета». «Самый недальновидный человек понимал, что вскоре наступят новые порядки, которые перевернут вверх дном весь существующий строй. Об этом уже говорили открыто, не зная еще, в чем состоит угрожающая опасность. Богатые помещики, имеющие крепостных, теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям. Недовольство высшего сословия было всеобщее»97. Надо отдать должное Руничу: он верно уловил в создании Государственного совета начало новых и небывалых перемен в Отечестве, перемен, которые еще два года назад, по словам Сперанского, «показались бы оскорблением величества». Теперь же, несмотря на всю урезанность конституционных начал в России, они становились государственной рутиной, и это приводило людей «старой закваски» в шок.
К тому времени, когда Сперанский был озадачен царским планом разработки государственного переустройства России, в недрах Негласного комитета родилась мысль об организации по европейскому типу министерств и Совета министров вместо устаревших коллегий. Были проведены широкие реформы в области образования, открыты новые университеты в Петербурге, Дерпте, Казани, Харькове. В ряде городов появились гимназии и уездные училища. Н.М. Карамзин получил звание историографа и был поощрен в своем стремлении создать историю Отечества.
Все это также будоражило общественное мнение, озлобляло реакционное дворянство. К тому же реформа управления, создание министерств лишь усилили бюрократические основы государства. Неудачи во внешней политике и позорный для России Тильзитский мир еще более накаляли обстановку. По существу, Александр отступил от своей идеи невмешательства в дела Европы и пренебрег именно национальными интересами страны.
Еще не затихло недовольство, связанное с заключением Тильзитского мира, еще свежа была в памяти деятельность «якобинской шайки» — Негласного комитета, а на Александра обрушивалось новое недовольство правящих верхов. Оно хорошо перекликалось с тем возмущением, которое было вызвано первыми подступами Александра к реформам и Тильзитскому миру, и было выражено тогда в так называемом письме, приписываемому известному деятелю адмирала Мордвинову Александру I:
«Если Ваше величество удостоит обратить свой взор с пружин правления на их действия, какая ужасная картина всеобщего расстройства в государстве представится отеческому Вашему сердцу, — говорилось там, — моровая язва, приближающаяся к нашим границам и угрожающая распространиться даже во внутренности государства, возмущение народа в Астрахани, прекращение внешней и внутренней торговли, товары, остановленные в Макарьевской ярмарке, непослушание уральских народов, явное неповиновение работников на железных заводах в Перми; крестьяне немецкие ожидают лишь первого знака к возмущению, жиды, притесненные в гражданском их существовании без всякой основательной причины и побуждаемые внешним влиянием, готовы все предпринять против правительства, которое с ними одними нарушает правило терпимости веры, в коем оно дало пример другим нациям; польские крестьяне и их господа, ободренные прилипчивым примером вольности, дарованной смежным соотечественникам, крымские татары, упоенные фанатизмом, готовые соединиться с турками; необыкновенная дороговизна в столицах, голод в пограничных губерниях, недостаток рук и скота, похищенных от земледелия рекрутскими наборами и милицией, и от севера до юга во всех губерниях все классы подданных, дворяне, духовные, купцы и земледельцы, движимые одинаковым чувством отчаяния и возмущения; финансы, истощенные двумя несчастными войнами, патриотические пожертвования, истраченные без всякой пользы, чрезмерное умножение ассигнаций без нужды, соблазнительная роскошь в строении домов в столицах, бедность в губерниях и источники государственных доходов, истощенные даже у крестьян не истинными нуждами Отечества, неся удовлетворение ненасытной алчности всякого рода грабителей, явно ободряемых систематической терпимостью.
Армия потеряла прежний дух свой, огорченная потерей бесполезно пролитой крови, без опытного начальника, к которому бы могла иметь истинное доверие, презирая тех, кого одна личная благосклонность монарха подтверждает против всеобщего мнения; вновь укомплектованная рекрутами, без повиновения, без правил настоящего устройства и, наконец, имея недостаток попеременно в оружии, в военных припасах и в провианте.
Милиция, обманутая в справедливой доверенности и к торжественным обещаниям монарха, призванная единственно на время войны и употребленная на укомплектование армии, как обыкновенные рекруты.
Морская сила еще в жалостнейшем положении, нежели армия! Состоящая в одном Сенявинском флоте и заслуживающая свое наименование одними бесполезными и чрезмерными издержками; Сенявин, заслуживший своим достойным поведением общее одобрение народа, уважаемый, как воспитанник Мордвинова, и притесняемый, равно как и он.
Департамент иностранных дел обнаружился миром, теперь обнародованным, но имея хотя то одно достоинство, что, будучи управляем иностранцем, который оставил по крайней мере Отечеству утешение, что не имя русского покрыто будет вечным посрамлением.
Духовенство навлекло на себя презрение народное ненавистью и ругательством, которых правительство от него требовало, чтобы оно произносило против врага Отечества, и отринутое самим правительством.
Ежели внутреннее положение России возбуждает справедливое опасение, равно и внешние отношения ее не представляют ничего утешительного. Она не имеет более союзников, ибо она их всех обольстила тщетным надеянием на свои силы и потом оставила без всякой защиты».
В заключение письмо призывало царя:
«Положитесь более всего на дворянство, на сию твердую подпору государства, на сие сословие, которое поставляет единым преимуществом проливать кровь за Отечество, признавать государя своим покровителем и гордиться его доверенностью»98.
Другие предпринятые в течение первых лет правления реформы государственного переустройства в России, будучи нерешительными, половинчатыми, не только не давали никакого эффекта, но, напротив, отягощали страну новыми неурядицами и трудностями. Они подвергались атакам как справа, так и слева.
Вот лишь два мнения, исходящие, казалось бы, из разных общественных полюсов, а на деле оказавшиеся просто мнениями честных и прозорливых людей, независимо от их общественной позиции. Декабрист А.А. Бестужев говорил на следствии: «В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов — везде, где замешан интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал»99. А Н.М. Карамзин в своей знаменитой «Записке о древней и новой России», которая традиционно почему-то считается чуть ли не верхом русского консерватизма, с возмущением произнес свои вещие слова, которые буквально уничтожили результаты половинчатых и недальновидных александровских преобразований: «Каковы ныне большею частию губернаторы? Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что в какой-то губернии начальник глупец, и весьма давно. Слухом земля полнится, а министры не знают того или знать не хотят. К чему же служат ваши новые министерские образования? К чему писать законы, разве для потомства? Не бумаги, а люди правят... Одно из важнейших государственных зол нашего времени — бесстрашие». «Начинайте всегда с головы, — призывает историк, — если худы исправники, виновны губернаторы, виновны министры. Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования — и ничего не выходит! Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей — и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто-нибудь на них подал просьбу. А сии недостойные чиновники в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, какого они условно лишились. В два или три года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни»100.
Н.М. Карамзин обрушивается на всю систему преобразований первого десятилетия царствования Александра I, не оставляя без внимания практически ни одной из сторон общественной жизни. Особенно он негодует по поводу нового статуса министерств, которые были поставлены в прямую личную зависимость от монарха, а фактически были бесконтрольны и насаждали произвол, монополизм, местничество и коррупцию.
Эту «Записку» Н.М. Карамзин передал Александру I в Твери, во дворце сестры императора Екатерины Павловны, куда просвещенная великая княгиня и жена тверского губернатора герцога Ольденбургского пригласила историка для чтения очередных глав уже становившейся знаменитой его «Истории государства Российского». Александр слушал Карамзина, долго беседовал с ним и унес с собой его «Записку». В ней историк не только дал уничтожающую критику тогдашних российских порядков, но и представил Александру общий обзор истории России, где начало XIX в. непосредственно связал с предшествовавшими десятилетиями. Воскурив фимиам Екатерине II, которая «очистила самодержавие от примесов тиранства», Карамзин обрушивается на несовершенства ее правления — моральную распущенность общества, отсутствие основательности в государственных учреждениях, упадок правосудия, засилье иностранцев, взяточничество, «приводившее к тому, что открыто торговали правдою и чинами»101. Историк резко осуждает время Павла I, который «заставил ненавидеть злоупотребление самодержавия»102, и переходит к царствованию Александра I, который вместе со своими «молодыми друзьями» попытался поставить закон выше государя, отдать часть власти в руки Государственного совета, Сената. Историк подвергает эту попытку нелицеприятной критике, полагая, что она нарушает основу основ России — самодержавную власть, способную двинуть общество по пути цивилизованного прогресса. Н.М. Карамзин пишет: «Можно с добрыми намерениями ошибаться в средствах добра»103. Он резко осуждает правительство за то, что оно втянуло Россию в бесполезную для нее войну с Францией в 1805-1807 гг. «Безопасность собственная, — возглашает Н.М. Карамзин, — есть высший закон в политике». Усилия же правительства Александра I, усилия его новых самолюбивых советников, «имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европой и сделали нас через Варшаву соседом Наполеона», а кроме того, подорвали российскую экономику разрывом торговых связей с Англией104. Эти же советники «хотели новостей в главных способах монаршего действия», забыв, что «всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости»105.
Замена коллегий министерствами, потеря Сенатом своей былой роли, перемены в области просвещения и другие новшества, по мысли Н.М. Карамзина, оказались неподготовленными материально и организационно. С горечью он пишет, что «вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственной»106. Критикует он и стремление к выработке нового законодательства, руководствуясь западными образцами — то кодексом Фридриха II, то кодексом Наполеона. Резкой критике подвергает он финансовую политику правительства, расточительство казны, инфляцию, связанную с внешнеполитическими проблемами после заключения Тильзитского мира. И хотя Александр не дал хода этой «Записке», положил ее под сукно, где она пролежала несколько десятилетий (что уже само по себе ставит под сомнение ее безоговорочно консервативный характер), но уже одно то, что он внимательно ознакомился с ней, а фактически — с мнением наиболее мыслящей части русского дворянского общества, показывает большую осведомленность императора в делах страны и в оценках этих дел в различных слоях русского общества.
Эти оценки не могли не вызывать разочарование у Александра, но в делах реформ для него лучше было недовольство людей мыслящих, нежели ярость тупой и себялюбивой помещичьей массы, готовой стереть в порошок любого, кто покушался на ее интересы.
Отношение Н.М. Карамзина с императором — это вообще отдельная глава царствования Александра I, высвечивающая и личность историографа, его непоколебимую преданность принципам просвещенного, гуманного, способного к позитивному действию на основе твердых законов самодержавия, и личность императора, внимательно следившего за трудами Карамзина, постоянно его поддерживавшего и стоически терпевшего его резкую критику как царствования в целом, так и его отдельных сторон и направлений. В исторической литературе в течение долгого времени было признано, что «Записка» послужила причиной долгого и прочного охлаждения отношений между историком и императором. Но это также один из мифов, который не соответствует фактам. Действительно, после 1811 г. встречи между Александром I и историографом, который получил этот титул от Александра в пору либеральных реформ начала царствования, после опубликования ряда блестящих литературных трудов, и прежде всего «Писем русского путешественника», проникнутых либерально-интеллигентским, глубоко гуманистическим духом, временно прекратились. То было роковое для России время: канун наполеоновского нашествия, Отечественная война 1812 г., пожар Москвы, заграничный поход русской армии, Венский конгресс, Ватерлоо, второе низвержение Наполеона. В тот военно-политический водоворот Александр I был вовлечен на долгие годы.
