-----
   
Полуденное солнце среброогнистыми лучами изливает на задумчивую природу последний жар утекшего лета. Иссохшие багровые листья шелестят и валятся друг за другом. Там рябина красуется своими тяжелыми коралловыми кистями; тут иглистая сосна, как бесстрастная душа, однообразно зеленеет, пока стоит на здравом корне. Мутные воды своенравного Днепра бушуют по омутам, разливаются то на один берег, то на другой, -- и струя за струею желтеет и серебрится. Везде свет; все бело, все сверкает: как будто все тени и мрак укрылись в днепровские мшистые пещеры. Гады выползают на песчаный берег, а прозрачные насекомые спешат блеснуть и приласкать крылом ленивым полуувядшие цветы; но вещее крылатое племя давно летит прямым путем к лимонным рощам. Их теплые гнезда пуховые здесь скоро наполнятся тяжелым снегом: иным уж не согреться под крылом весенней матери.
-- Вставай, колдун! -- кричала толпа варягов, теснившаяся в закоптелую избушку киевского кудесника.-- Ступай с нами к князю! Что ты там на полатях ворчишь? Смотри не колдуй,-- не то мы тебе заткнем рот твоей же длинней седой бородою.
-- На что вам меня? -- промолвил старик, спускаясь медленно с полатей, и стал перед воинами в темном шерстяном плаще, едва покрывавшем худое и черное его тело.-- Что во мне князю вашему? Не сам ли он стал ныне вещий? Он лучше меня знает, чему быть и не быть; он сам, говорят, кудесник такой же, как и я.
-- Молчи, косматый! -- закричали варяги, выталкивая старика из низких дверей, и потащили его в княжьи палаты.
Громкий хохот раздался по застольной княжеской.
-- Добро пожаловать, -- закричал Олег, -- чудесный, высокий чародей! Зрячий крот! вещая сова! -- и после каждого восклицания он прихлебывал из двух огромных роговых кружек то мед, то пиво.
-- Не бросить ли его из окна в реку! -- закричал пьяный варяг,-- авось либо он там светлее будет видеть.
-- Нет, нет,-- возопили другие, до безумства упоенные Игоревы товарищи.-- Если он сова, то повесить на дереве; если он крот, то в землю его.
-- А ты что думаешь, Рюрикович? -- сказал Олег, обратись к Игорю.
-- Что я думаю? -- отвечал сын Рюрика, не отходя от очага, у которого он жарил под горячей золою отборный кус конины.-- По-моему, его бы здесь испечь да созвать на пир галок да ведьм хвостатых.
-- Испечь, испечь,-- повторил Свенельд и вся молодежь за ним. Но Олег, оттолкнувши от себя обе кружки полные, воскликнул:
-- Что ж ты скажешь, колдун? Где ж твое предсказанье! Добрый мой конь давно не бьет копытом по сырой земле, а я еще здесь за почестным столом пирую и беседую.
-- Хлеб да соль,-- прошептал испуганный кудесник,-- дай тебе наш Перун киевский и житья и бытья... Не всегда язык нам повинуется, -- продолжал старик смелее и выше, заметя, что на челе правителя дума заменила выражение строгости.-- Где темно, тут немудрено споткнуться, а ведь в будущем, ты сам знаешь, не скоро разглядишь. Видишь черно, а выйдет бело; на уме хорошо, а выскажешь худо.
-- Подавайте конюха сюда,-- сказал князь, как будто пробудившийся от сна глубокого. Конюх вошел -- и, по восточному обычаю, бросился в ноги правителю.
-- Говори, брат хозар, да вставай же, не валяйся, как кляча больная, стой на ногах! Хорошо ли ты ходил за Ателем моим или бросил его, моего коня удалого, как бросают ссылочную неверную жену? Уж не кормил ли ты его жесткой соломой али пыльным, землянистым сеном? Уж не поил ли ты его гнилой водой в соседнем, тинистом пруду? Вы, хозары, ведь ленивы; все бы лежали, а бедный Атель мой, верный, ретивый слуга, от хозарской неги да от слов злорада-старика протянул навсегда свои быстрые ноги. Помните, друзья, как он, бывало, спесивился подо мною, как он круглил свои передние ноги, словно пару упругих натянутых луков. Сказывай, хозар, как Атель у тебя кончил дни свои?
-- Каган16 солнцеообразный! Скажи мне: поди, умри! -- я пойду и умру. Но не вини меня в смерти коня Ателя. Атель мне был брат, одноземец. Он, так же как и я, воскормлен в изумрудных и перловых лугах моей Хозарии и вместе со мною приведен в Киев лесистый. Я ли его не любил, не лелеял? Его ржание мне было понятно, как наречие красной родины. Не вкушать мне боэмота за божией трапезою, если я не кормил Ателя пшеничной золотой соломой и благовонным сеном, скошенным дочерьми киевскими на поемных лугах. Поил я его водой хрустальной; купал его в проточных ручьях. Но с тех пор как лучи твои яркие потухли для него, с тех пор как каганская рука твоя не стала уж более его гладить по ребрам шелковым, глянцевидным, как волосы девы, выходящей из купальни, Атель стал томнее вдовицы; глаза его оленьи померкли; алые ноздри поблекли, как сорванные розы. Но кто может скрыться от ангела смерти? Однако утешься, каган; крыло смертное не тронуло в твоих теплых конюшнях ни коня, ни жеребца белогривого, ни угорской кобылы. Моим только рабским глазам проливать слезы по Ателе милом, по брате моем, по одноземце моем!.. Да отсечется язык, который промолвил совет ядовитый! Да будешь ты, каган, везде осенен радостию и златом -- и одр твой да устелется любовию дев славянских!
-- Где же лежит теперь мой бедный конь? -- спросил правитель, тронутый рассказом восточного конюха.-- Оседлай мне угорскую кобылу и повези меня туда, хозар. Я хочу взглянуть на кости моего страшного врага!
Пошел Олег с своею дружиной в новопостроенную теремную конюшню и, осмотревши все стойла дубовые и погладя каждого из лоснистых коней своих: "Надобно признаться, -- сказал он варягам,-- что люди восточные лучше нас знают дело конское".
-- Да на что нам было и учиться ему! -- отвечал бывший король морской, Рюриков родственник.-- Наши поля норманнские -- лазурное море! А по нему скачут крылатые ладьи. У них степи да луга, а у нас океан да звезды!
Правитель улыбнулся, сел на лошадь и поехал вслед за хозаром: за ним же пошла толпа варягов и славян. Игорь и товарищи его потащили кудесника, чтобы еще им позабавиться.
Дорога к берегу вела мимо холма Перунова. Славяне ударили челом в землю, а Олег, не сходя наземь, опустил голову до правого плеча коня своего и, поворотясь к своим варягам, сказал:
-- Преклоните свои главы пред киевским Тором. Но кто там стоит промеж богов, -- спросил он у купца Мстислава,-- словно образ из дерева?
-- Это вдова Нариза,-- отвечал киевлянин.
-- И впрямь она! Вот уж сколько раз она мне попадается,-- шепнул про себя правитель встревоженный.
-- Огня нет, а крови много!..-- закричала пронзительным голосом безумная, истощенная горестью женщина и, устремя на Олега неистовые взоры: -- Так! -- продолжала она.-- Ведь вы не князья!.. за то и убили!.. зачем же для меня огня не стало? -- Тут вдова перебежала через дорогу и скрылась в дебрь лесную. Слова несвязные помешанной вдовы не в первый раз ударяли в слух Олега; они не были бессмысленны для него. "Ведь я их погубил,-- помышлял он у себя на уме,-- не для себя одного, а в пользу Рюрикова сына!.. Нет, неправда!.. Но разве месть и война не дают права на жизнь людей? Тут не было ни мести, ни войны..." И стало тяжело и пусто в душе князя варяжского.
Спускается толпа с крутого утеса к широкому Днепру. Тяжелые шаги и говор людской раздаются в пещерах: тут голоса заглушают журчание реки; далее они заглушены шумом волн строптивых.
-- Вот череп Ателя,-- сказал конюх Олегу,-- вот весь остов его. Я его тут в глазах востока нарочно положил, чтобы восходящее солнце раскрашивало каждое утро его белые кости.
-- Мир тебе, мой Атель ретивый! приветствую, товарищ нобед моих! -- промолвил князь, сходя с лошади.-- Дома умер! Не на поле! Не от острой стрелы!.. Вещий старичишка! -- продолжал князь с насмешливой улыбкой. -- Этому ли коню сломить мне голову?
И тут приподнял ногою череп.
-- Возьмите, братцы, да наденьте ему это вместо шапки...
Тут Олег замолчал, пошатнулся, помертвел, взглянул на все стороны и указал на ногу. Сподвижники-витязи бросились к нему в изумлении и, устремив глаза наземь, узрели с ужасом медяную змею, обвившую ногу уязвленного богатыря.
-- Это он! он! -- едва выговаривал Олег, указывая на кудесника, а после на реку.
-- Он! -- повторили варяги и, схвативши колдуна, взвили его, как пращу, и бухнули в волны, а за ним растерзанную на куски змею и роковой лошадиный остов.
Правитель, изъявив им благодарность движением головы, назвал Игоря... Ольгу... бога Одина,-- и пал на песок, как тяжелый камень.
   

-----
   
   

Песнь шестая
   
На уступе горы, висящей над Днепром, кроется землянка промеж златистых высоких коноплей. Вход в нее с севера, а напротив возвышается курган, заросший муравою. В подземной хижине с треском горит лучина, а в средине ее нагромождены венцы из бревен. Возле сей громады, доходящей до низкого потолка, стоит женщина в белой вдовьей одежде, клочками висящей на худощавом теле.
-- Высоко! Не достану! -- промолвила она и стала перебирать и разбрасывать бревна на все стороны и после с глубоким вниманием опять их накладывать, одно на другое. Много раз принималась она за свою бессменную ночную работу и, качая головой, столько же раз разрушала ее с одинаковым терпением. "Вот уже занялись Стожары на небе, а я еще не готова!" -- и вдова с новым рвением торопливо продолжала свой труд.
-- Слава богу Нию! Кончено! -- вдруг закричала безумная.-- Теперь надо огня!..-- И тут взглянула на догоравшую лучину, протянула к ней руку, но вместо лучины схватила медный котел, пошла к реке, скоро возвратилась... и вылила воду на бревна... Потом задумалась и долго твердила: "Не то! Не то!.." Тогда мысли ее совсем растерялись, и она неподвижно, в изумлении стояла возле мнимой клады {Костер погребальный.-- Примеч. авт.}, ею сооруженной. Таким образом несчастная проводила все ночи; никогда добровольно не вкушала покоя и, как сторож на холме в бранное время, иногда только, стоя, дремала. Когда же члены ее, угнетенные непрестанною мукою, не могли уже более упорствовать против требования природы, она падала наземь; но скоро пробуждалась и вскакивала с ужасом, как будто сон был для нее преступление.
-- Добрую весть к тебе несу, вдовушка-сестрица, за хлеб твой за соль,-- промолвил нищий, входя в землянку, и подбежал к знакомому углу, где возле кружки, наполненной красным квасом, лежали ржаные хлеба и груда яблок и орехов,-- врага твоего не стало!.. Олега не стало!.. слышишь ли?
-- Олега! -- повторила Нариза.-- Аскольда17 моего давно не стало!.. Старик!.. Принеси мне ужо сюда огоньку, да побольше... нет, нет, не сюда, а туда, на курган его... Здесь низко, тесно... как ни стараюсь, все не удается.
-- Послушала бы ты,-- продолжал нищий,-- какой плач поднялся в Киеве!.. Словно собаки воют!.. а жены его и духа не переводят, говорят да приговаривают: я чаю, слов недостанет на похоронный час.
-- Жены его? -- возразила Нариза.-- Поведи меня к ним.
-- Пойдем,-- отвечал старик, наполняя суму съестным запасом,-- и я сам рад посмотреть, что там делается, да голод притянул к тебе, сестрица, в землянку... Теперь я сыт... пойдем...
Толпа валит со всех сторон и стремится на гору Щековицу; хрупкие и пестрые листья устилают землю в лесах и шерошатся под торопливыми стопами народа. По густой дубраве раздаются женские голоса, сзывающие резвых, игривых детей. На холме шум, крик, суматоха, разнообразие одежд, наречий; все движется, все пестреет...
На самой вершине холма качается шатер на дубовых столбах; ветер рвется в натянутую белую парусину; в шатре стоит одр, покрытый узорчатыми коврами, недавно присланными в дар правителю от греческого царя. На них лежит усопший Олег, в железных латах, в шлеме, с мечом у бедра. Жены его теснятся вокруг одра и непрестанным стенанием изъявляют свою горесть. То одна, то другая приговаривает плачевным голосом следующие надгробные речи:
"Ах, владыко наш! Наше красное солнышко! На кого ты нас покинул, на кого нас, горемышных? С кем ты думал эту думушку, бросил здесь нас, слезных вдовушек! С кем-то теперь слово нам промолвить? К кому нам чело приклонить? Иль тебе белый свет не мил? Что спесиво так лежишь, не взглянешь? Хоть молодым женам скажи слово ласковое! Как лебедушек, нарядил нас навек в белую фату! Посвети на нас еще красным солнышком! Ты одень нас опять в лазурный, в алый цвет!"
В продолжение плача жен Олеговых Ольга, окруженная своими молодыми и старыми прислужницами, неоднократно старалась подойти к печальному одру, чтобы усы пать труп благодетеля мшистой душицей, можжевельником и буковицею, набранною в тени; но вдовы, побужденные согласным чувством негодования, желая сохранить вполне последние права свои, под видом горести каждый раз заграждали путь молодой княгине и грубыми движениями отдаляли ее, как будто в отчаянии своем не примечая ее намерений.
Идет Игорь с толпою варягов, а за ним славянские купцы несут медовый пирог в рост человеческий. Тут вдовий вопль раздался громче; но, уважая нового правителя, все с почтением разошлись и пропустили его. Славяне положили возле трупа огромный пирог.
-- Вот тебе дар от всего киевского купечества,-- сказали они с гордым удовольствием.
-- Будь доволен, дядя,-- продолжал сын Рюрика,-- вот и еще тебе!
Тогда ильменские купцы, поглядя спесиво на киевлян, обставили одр мехами, наполненными кипящим медом.
Ольга стала возле своего супруга и тогда только свободно совершила обряд заветный. Игорь с толпою удалился, а молодая княгиня села в ногах усопшего и, погрузясь в глубокую думу, стала мечтать о начинающемся княжении своего сожителя и о тяжком деле, на нем возлежащем. Вдруг поднялся край шатра -- и явилась Аскольдова вдова с убогим своим проводником.
-- Кто из вас хочет умереть? -- промолвила она резким голосом.
Вопль унялся, и все на ней остановили удивленные взоры.
-- Кто из вас хочет умереть? -- возопила троекратно исступленная вдова.
-- Я! -- закричали единогласно три болгарские славянки, и лица их, отражавшие душевную борьбу, зарделись вдруг и побледнели.
-- Все три! -- воскликнула Нариза.--Довольно и одной. Я за своего Аскольда одна горела.
-- Так я иду одна,-- прервала с усильным восхищением молодая вдова Олегова, привезенная с берегов Дуная.
-- Давайте же сюда,-- закричала безумная,-- кур, детей новорожденных и петухов! Натащите бревен да хворосту побольше да огня не забудьте!..
-- Что вы ее слушаете? -- сказала суровая старуха, выходя из толпы рабынь, окружавших Ольгу.-- Она, безумная, не может вас научить! Это дело не легкое. Если в чем ошибешься, так от Чернобога ввек не уйдешь! Все должно идти по порядку, по очереди; а я уж с малолетства привыкла к делу похоронному. У нас на Дунае, у черных болгаров, всегда сжигают трупы на кладах, и мертвых и живых вместе, лишь бы охота была. Я на своей родине уже два раза служила свахою смертною и покажу вам, как все должно исполниться. Первое, смотрите: вы, две землячки мои, отходите от нее,-- показывая на молодую болгарку,-- чтобы она не передумала,-- а то беда! Тут надо соорудить кладу для усопшего, ибо коль уж жене гореть за мужа, то не особливо же, а с трупом его... а не по-киевски зарывать его в землю...
Тут поднялся шепот и спор между разноплеменными славянками.
-- Что они вздумали? -- возразили вместе уроженки ильменские и киевские.-- Кто им даст волю? Теперь не водится у нас мертвых огню предавать. Наша же премудрость -- Олег строго запретил женам погибать с усопшими мужьями: он эту самую сумасбродную вдову Аскольдову милосердно велел вытащить из огня едва живую, когда она бросилась на костер сожителя своего.
-- Зачем мешать, если охота есть! -- сказала смолянка.-- У наших кривичей жгут на кладах... Если же болгарочке нашей, любя сожителя, хочется с его телом сгореть, так для чего же ее останавливать?
-- И в самом деле! -- сказала старая Любеда.-- У нас на стране черниговской мудрые люди говорят: вдове неприлично в люди казаться, а если покажется, все закричат: стыдно! Муж в могиле, а жена по дворам! Добро нам оставаться в живых, у кого детушек много, а ее дело свободное, ребят не бывало, молода... долго, долго еще ей одной шататься по белу свету. Пусть ее к нашему кормильцу идет служить рабою; видно, он ее любит, видно, зовет к себе.
-- Безумные! Не срам ли нам молодушку губить? -- возразили новогорожанки и киевлянки.
"И впрямь безумные!" -- говорила себе на уме княгиня Ольга, не взирая на толпу, ее окружавшую, и закрывая глаза свои руками.
-- Безумные! -- закричали опять все на болгарку.
-- Безумные вы! -- возопила с яростью восточная раба.-- Вы червям отдаете любимца своего; а у нас он прямо с клады идет на светлое место; но что мы с ними время тут теряем!.. -- и, обратясь к двум болгаркам,-- возьмите ее,-- продолжала она, указывая на посвященную вдову, которая с судорожной улыбкой стояла неподвижно и оглядывалась кругом с исступленными взорами. -- Возьмите ее под руки и водите всюду, куда ей вздумается; несколько раз днем и ночью умывайте ей ноги; подавайте ей почаще пьяного меду и пойте живые песни; да заставляйте ее с вами припевать, а как я кончу все при усопшем, то приду и наряжу ее, как водится; мы наденем на нее ее лучшие кольца и ожерелья, что там у нее найдется... Подите же с Бел-богом... Ты же,-- сказала она смолянке,-- иди на холм священный, к жрецу Молоху, и вели ему принести сюда божков раскрашенных; их надо будет расставить вокруг клады... да собери молодцов проворных, чтобы они здесь нагромоздили высокий сруб... А ты, княгиня-матушка, поди, скажи своему сожителю Игорю Рюриковичу, что мы собираемся здесь совершить страву по-нашему, по-славянскому, по-старинному! Проси ж его, чтоб он до другого дня отложил похоронный обряд; нам нужно по крайней мере два денька, чтоб все снарядить порядочно.
Ольга встала, решась помешать безумному обряду, и строго повелела старой болгарке следовать за собою. За нею пошли ее прислужницы.
У подошвы холма, на гладкой лужайке, Игорь пировал с товарищами своими в шумном кругу, обставленном пивными котлами, к которым ежеминутно подбегал народ и черпал в них с жаждою, непрестанно умножавшеюся. Четыре гусляра стоят рядом и при первом знаке готовы заиграть на гуслях и запеть богатырский плач по Олегу. Далее на бугре конюх, хозар в куньей шапке, в азиатском богатом кафтане, с печатью уныния на лице держит за узду черногривого коня; за ним двое темно-русых юношей, в кружало обстриженных, с трудом удерживают ярых жеребцов. Старейшина славянский, тот самый, который с черным жезлом в руках обходил поутру все дворы киевские и окольные места и собрал народ на печальное празднество, доплетает тут лестницу из ремней, творя молитву богу Нию. Усердные рабы теснились вокруг него: одни точили ножи; другие расставляли стеклянные и муравленые чаши; между ними блистали сосуды серебряные, похищенные самим Олегом в греческом монастыре. Возле нагроможденных оружий усопшего лежат два заморские пса; они свирепо глядят и ворчат на проходящих. Но вдруг, приподнявши рыло на мимошедших жен, они замахали длинными хвостами и подошли к княгине. Знакомая им рука ее погладила их по худощавым бедрам. Они приласкались к ней и после долго смотрели ей вслед, прилегли опять и снова стали стеречь Олеговы доспехи и ворчать на прохожих.
Княгиня Ольга с прислужницами вошла в круг собеседников Игоря. Варяги, хотя полуошалевшие от крепких напитков, не забывали, однако же, скандинавского уважения к женщинам и, приветливо нагнув голову, улыбнулись ей.
-- Здравствуй, красавица княгиня,--сказали ей они,-- не хочешь ли ты с своими молодушками сесть с нами попировать? Всем молодушкам будет место! -- И тут они начали тесниться... Славяне, которые считали женщин рабами, не трогались с места и, поглядывая косо на варягов, продолжали пить и разговаривать.
-- Братцы варяги! -- возопил Игорь,--Оставьте баб и девок, теперь не до них! Выпьем последний кубок в честь дяди Олега, а потом примемся за игры похоронные.
-- Вздор! -- сказал среброусый воин. -- Неприлично пить в честь мужа, умершего не на ратном поле!
-- Как говоришь ты князю? -- прервали другие.
-- Да вздор, конечно! -- повторил воин.-- Я Рюриков старый товарищ; между отцом княжим и мною было братство кровное, сочетанное после побоища на великом поле-Окияне. Сыну его молодому я все в глаза сказать могу. Ты, князь, не знаешь этого. Ежели б Олег умер от булата, то выпили б мы охотно кубок в честь его; но он кончил дни свои в время мирное. Довольно того, что мы порадуем дух усопшего тризною, играми и пением так, как поминали и Рюрика, отца твоего.
-- Вот нашел о чем толковать,-- отвечал насмешливо на грубом наречии варяжский старый сотрудник Олега,-- для чего на тризне не осушить кубка в честь полководца и брата? Он же не своею смертию пал, а ужален злым гадом. Ежели б у нас кто на пиру вздумал петь песню о морском витязе Лодборге, осмелился ли бы ты сказать, что он умер не от меча, не от стрелы, а в сырой тюрьме от ехидных змей?.. Да об чем нам говорить? Мало ли что мы сотворяем против родных обрядов? Какие мы обряды из отчизны сюда привезли? Все пошло по-славянскому, и припевы наши, и празднества наши, и азы наши, и морские сшибки... Все пропало!.. Пропал и Тор-буреносец, пропал и Один-стреловержец, а на место их Перун да Перкун иль Волос какой-то рогатый!..
-- Для чего ж,-- возразила молодежь варяжская,-- теперь, что Олега старого не стало, для чего не завести все по-нашему? Пусть будет все по-скандинавски, и боги и язык! Зачем нам, норманнам, плясать по дудке славянской, кланяться уродливым и нищим их богам да коверкать язык свой на их наречие? Пускай же они говорят по-нашему; они же переимчивы, скоро выучатся.
-- Да будет так! -- воскликнул с восторгом устарелый слепец, сидевший возле Игоря.-- Князь, сын мой! С благословением всех азов, построй храм Одину на высшем холме киевском и дай мне прежде смерти ощупать стены, посвященные отцу вековому, отцу кроволития, пожароносцу, богу шумному, бровистому, темному, супругу земли, сидящему над всеми морями северными!..
Тут старец, который в восхищении своем привстал было на дряхлые ноги, запыхавшись, сел на траву и, опустя голову, задремал.
-- Пропадай их Перун! -- закричала вдруг тьма голосов.-- Заведем все свое! Да, князь Игорь, быть так.
Между тем Ольга, подбежавши к князю и пользуясь умножающимся шумом, стала сильно уговаривать его:
- Не слушайся отца и варягов: ты княжишь над славянами: а ведь что сделано Рюриком и Олегом, то все обдумано, все зрело. Можно ли меньшему одолеть большее? Если все славяне соберутся да вздумают обступить вас и выжить, как вы с ними сладите? Ведь вы топчете чужую землю, а не своя земля бежит что вода под ногами!
Игорь с видом равнодушия и даже насмешливо улыбаясь внимал советам мудрой Ольги, но внутренне соглашался с ней, тем более что он ни к одному, ни к другому богослужению не имел душевного усердия.
Славяне, тараща взоры на иноземцев, ловили иностранные слова, многим из них едва понятные, другим же нисколько. Богатый купец, уроженец ильменский, устарелый в делах торговых и давно изучивший варяжское наречие, сидел нахмуря брови и долго слушал во молчании; но вдруг подозвал своих одноземцев, стал рассказывать им, о чем идет дело и чего им пришлось опасаться. Все славяне обступили его и одногласно закричали:
-- Так-то они хранят богов славянских! Так-то они почитают обычаи дедов наших! Скорей наши леса станут корнем вверх, чем мы позволим изменить дедовские законы. Предшественник его еще над землею лежит, не кончен еще похоронный пир, а уж они собираются перековеркать то, что для нас свято и мило. Не успел еще вступить в ладью, да вздумал уже ее опрокинуть.
-- Да постойте, погодите! -- прервал киевлянин Мстислав Многоуст.-- Ведь еще Игорь Рюрикович ни слова не промолвил. Увидим, что он скажет; а варяги его пусть себе каркают. Без головы ноги не ходят, а я его знаю... он не хуже будет отца и дяди...
-- Заступайся, заступайся, краснобай,-- закричали новогородцы,-- вам хорошо, киевлянам! Вы привыкли кланяться князьям! Хан хозарский научил вас творить низкие поклоны, а у нас на Ильмене спина жестка: боимся переломить. Небось у вас не являлся свой Вадим-богатырь? Да что с вами толковать? Ведь не с вами дело шло, не вам обещано было! Это наша забота! Дотронься-ка он до отца Перуна, так ему и в глаза не видать нашей дани!..
-- Э! братцы! -- закричал Мстислав.-- Чего вы боитесь? Хоть бы он и захотел нас обидеть, так у него жена баба умная... не допустит!
-- Слышите ли вы, что еще вздумал этот краснобай! -- сказал новогородец,-- жена не допустит. Давно ли бабы в совет пустились? Разве у вас уж наседки закудахтали громче петушиного?
-- Да! ему можно за княгиню стоять, -- возразил киевкий купец, -- эта курочка накудахтала ему клад порядочный. Она немало от Олега золотца достала, а он ей то из-за моря, то из Чуди парчицы да бисеру и всякой всячины, чем бабы любят охорашиваться. Не слушайте его: мы все в Киеве с вами заодно пойдем... Только тронь они отцов наших Перуна да Волоса, так мы их опять за моря швырнем!
-- Дело! дело! -- закричали все, кроме Мстислава.
-- Сем-ка, я пойду, -- сказал киевлянин,-- да в глаза им молвлю, что мы поняли их речи.
И все в один голос:
-- Скажи, да скажи сильнее, скажи, что мы не дети, что с нами не играют, что...
-- Я пойду,-- прервал новогородец.-- Нет я...
-- Да чу!.. Вот уж они другие речи заводят... Постойте!..
Тут славяне, приближась к месту, где сидел Игорь, начали внимать новому раздору, возникшему между варягами, и пристально смотрели в глаза толмачу-славянину.
Ольга, видя нерешимость супруга своего, позвала Свенельда и без труда уговорила молодого норманна, воспитанного в славянской земле, которому обычаи и боги скандинавские были чужды, восстать против мнения пожилых варягов, душою привязанных к закону Одинову.
-- Свенельд! Скажи им,-- говорила княгиня,-- что теперь не время разбирать богов славянских и заморских, переменять наречие и заводить новизны. Скажи князю, что теперь пришло ему время княжить, воевать... Подите вы, молодцы, заговорите громче по-славянскому, чтоб все славяне вас поняли.
Свенельд, который до той поры был немил молодой княгине за то, что старался удалять от нее супруга, возрадовался в душе своей и возгордился тем, что он стал ей нужен; поглядел на ее милую улыбку и с той поры был ей уже предан по гроб.
-- Будет по-твоему! -- сказал он ей, пошел и сел возле нового властителя, и вся молодежь стала за ним.
-- Что вы затеяли, старики? -- закричал он.-- Где ваши головы? Князю нашему теперь не до заморских богов! Игорю, сыну Рюрикову, скоро придет дело бранное. Где ему теперь копаться дома? У нас дух молодецкий: хочется побороться! Уж довольно князь у вас насиделся! Теперь наша пора пришла!
-- Правда твоя, Свенельд,-- промолвил Игорь,-- правда, правда; да что вы, братцы, приуныли? Выпейте-ка еще по чарке, да примемся за погребальный обряд: мы было дядю совсем забыли.
Старые воины промолчали; но с той поры возымели тайное негодование на молодого Свенельда. Славяне же, все вдруг забывши, с веселым духом подошли к котлам и пивом стали заливать свою минутную досаду.
Между тем старая болгарка, погруженная в одни и те же мысли, ежеминутно подходила к своей княгине.
-- Теперь-то время,-- шептала она,--доложи князю про наше дело.
Как скоро все замолкло в собрании, Ольга объявила своему супругу о намерении молодой Олеговой вдовы и рассказала ему, что при ней произошло в шатре.
-- Пустое,-- возразил князь,-- уж и так много времени потеряно: все приготовлено иначе. Неужели для нее опять расходиться да собираться и новый пир учреждать?
Тут опять поднялся шум и спор о похоронных обрядах, и слепой отец княгини стал было длинно рассказывать, как прекрасная Нанна горела на костре златовласого бога Балдера18; как древле был век огня; как после начался век курганов; но Игорь, потеряв терпение, вскочил вдруг, опрокинул порожнюю посуду, стоявшую перед ним, и, подозвавши купца Мстислава, препоручил ему очистить место для исполнения надгробных игрищ. Сам же помчался на холм со всем народом, и все окружили белый шатер.
Там вдовы с недоумением ждали возвращения молодой княгини. Лишь только услышали говор приближающейся толпы -- они все выбежали из шатра и стали вопрошать у Ольгиных прислужниц, что было решено.
-- Князь хочет,-- отвечали киевлянки,-- чтоб все исполнилось, как водится у нас на Днепре, в славянских землях. Вот как послушались этой бабы сумасбродной,-- прибавили они, указывая на рабу-болгарку,-- полетела будто бы с делом, а воротилась пешком с пустым мешком!
- Растерзай тебя леший! -- шептали все на старую болгарку, которая взорами своими охотно бы их всех сожгла на месте нареченной вдовы.-- А вот наш батюшка князь, видно, разумом пошел по отцу нашему, по хозяину!..-- И опять все бросились в шатер и снова начали приговаривать слова нежные и горестные, теснясь кругом трупа усопшего витязя.
   

-----
   
Начинается обряд похоронный. Шатер разобран; староста расставил всех по местам и, раздавши погребателям сосновые лопаты, повелел снести в сторону одр с усопшим и тут же посередине вырыть яму. Игорь и Ольга подошли к трупу, приподняли ему голову, подложили изголовья лазурного цвета, любимого у норманнов, и, посадивши бездыханного витязя, стали его потчевать крепкими напитками и тучными пирогами, приговаривая: "Умерший! имей пищу и питие!" Между тем вдовы не переставали стенать и плакать: старейшина вручил им стеклянные сосудцы, чтобы, по славянскому обычаю, в них капала каждая их слезинка. Труп опускают в рыхлую землю; вдовы Олеговы острыми стрелами царапают себе лицо, а особливо молодая болгарка, та самая, которая хотела гореть с трупом супруга своего; она почитала себя предреченной жертвою и, воображая, что долг велит ей не щадить своего тела, терзала свою грудь, рвала черные волосы и клочками метала их в могилу.
Старшина стоит с пасмурным видом и опускает в землю все, что было поднесено усопшему вместе с оружием его и разною посудою, и так говорит при каждом действии: "Глада не бойся: вот тебе пища! вот тебе посуда! Врага не бойся: вот тебе булат! Коль высоко взбираться,-- вот лестница ременная! Коли встретят псы,-- вот тебе дубина!"
-- Без твоей дубины обойдется Олег! -- сказал с насмешкой варяг.-- У кого меч булатный, тот псов не боится.
А старшина продолжал свое дело, не смущаясь словами иноземца. Ольга подходит к нему и подает пук из розовых лоз.
-- И это положи в могилу,-- сказала княгиня,-- белозерские старухи вон там говорят, что тогда злая сила не при коснется к нашему дяде.
Набрасывают землю, и мало-помалу возвышается бугор. Ведут на привязи псов Олега. Они, приклони рыло, узнают по чутью место погребения -- и сами туда тащат проводников своих; дошли и проворно стали рыть ногами свежую землю. По повелению старшины, слуги схватили их, связали и закололи над курганом, а они, умирая, воткнули рыло свое в могилу и так испустили верный дух свой. Старейшина поднимает свой черный жезл; конюхи вскакивают на коней, пускаются вскачь и так прытко кружатся вокруг могилы, что в глазах составляют как будто целый круг. Пот льет с усталых лошадей; конюхи остановились, спрыгнули и тихо подводят коней к погребателям. Кони дрожат, становятся на дыбы, фыркают, пятятся назад, но сильные руки их удерживают; железо их пронзает -- они с судорожным движением падают на землю. "Кровь! кровь!" -- кричит народ; а конюх хозарский рвет с себя шапку, рвет волосы, усыпает свою голову землею и не знает, что тяжелее ему, утрата господина или смерть коней любимых.
-- Что вы сделали? -- закричал строгий воин, пробиваясь вперед сквозь толпу.-- Что вы сделали? -- (То был тот самый варяг, товарищ Олега, который во время пиршества противоречил князю Игорю.) -- Какая радость усопшему Олегу в животных убитых, коль они будут лежать поверх кургана? Их бы следовало спустить туда, в яму. Разве вы не ведаете, для чего это делается? -- чтобы мертвец радовался беседе любимых им во время жизни. Конь ему там нужнее, чем вся ваша поклажа. А вы, новогородцы, неужели забыли, как, погребая нашего Рюрика, мы его любимого жеребца с ним зарыли в землю?
-- Помним, помним,-- сказали ильменцы.
-- Если же так,-- произнес Игорь,-- то и теперь приказываю, чтоб все исполнилось, как на тризне моего родителя. Разрывайте бугор скорей!
Старшина повиновался князю, шепча бранчливые слова, которые повторяемы были усталыми погребателями.
-- Похороните же с каганом черногривого его Сама,-- промолвил сквозь рыдания хозарский конюх.-- Он был его любимец с той поры, как не стало Ателя. Смотрите на него, как алая благородная кровь его гордо течет, не мешаясь с другою кровью!
Княжего коня и псов заморских толкнули в разрытую могилу,-- и снова медлительно стал возвышаться острый курган на вершине холмовой.
Унывный звон раздался на гуслях. Варяги, опершись на мечи, повисшие с пояса, а киевляне и новогородцы, поджавши жилистые руки, внимают гармонии слов и звуков, между тем как дикие славяне другого племени и грубые финны разлеглись по косогору и храпят, как животные.
   Вот уже занялись Стожары на небе, а я еще не готова!
НАДГРОБНАЯ ПЕСНЬ СЛАВЯНСКОГО ГУСЛЯРА
   
Уж как пал снежок со темных небес,
А с густых ресниц слеза канула:
Не взойти снежку опять на небо,
Не взойти слезе на ресницу ту.
У Днепра над горой, высокой, крутой,
Уж как терем стал новорубленый:
Ни дверей в терему, ни окна светла,
А уж терем крыт острой кровлею.
Кровля тяжкая на стенах лежит,
А хозяин так крепким сном заснул,
Как проснется он,-- то куда пойдет?
Как захочет он на бел свет взглянуть,
Пожелает он гулять но граду,--
Ан в глазах земля и в ногах земля!
Как прозябнет он -- где согреется?
Сыро в тереме,-- а ни печи нет,
И не высохнут стены хладные.
Ах, вы, хладные стены, тесные!
Для чего вы тут, для чего у нас?
Зима-бабушка! ах, закрой ты их
Своей рухлою, белой шубою!
Ты, млада весна, зеленой фатой!
   
-- Не так поете! -- возопил слепой отец княгинин.-- Ведь Олег был над нами то же, что у нас в Скандинавии король морской; а в наше время королю морскому пели не протяжно, не уныло, а по-воинскому! Подавайте сюда гусли! -- И начал старец петь на варяжском наречии:
   
НОРМАННСКАЯ НАДГРОБНАЯ ПЕСНЯ
   
Олега-варяга
Не знал Один:
Вдруг оком единым
Сюда взглянул...
   
Тут старец задохнулся, и все Олеговы товарищи хором подхватили:
   
Олега-варяга
Не знал Один:
Вдруг оком единым
Сюда взглянул,--
И стало завидно
Отцу-горе,
Там, в Валгалле.
   
* * *
   
Довольно ты славы
Себе набрал!
Ты наш -- так пожалуй
Ко мне на пир!
И вот за тобою
Пришла змея:
Олег, сюда!
   
Норманнские звуки воспалили сердца варягов,-- и внезапный крик поднялся между ними. Они стали дружно плечо с плечом и громким хором запели:
   
Не пеший убогий, а гордый ездок
К Одину спешит во дворец:
Наш брат прешагнул за валгаллский порог:
-- Давай ему пива, отец!
   
Старшина, с жезлом в руках, идет вперед. Народ окружает лужайку, волнуется, змеится и, с трудом повинуясь усилиям учредителя надгробных игр, попятился назад и составил сцену живого амфитеатра.
Выходят на поприще двое широкоплечих мужчин: они долго рассматривают друг друга, меряются глазами, сошлись: рука с рукой, нога с ногой; уж один колеблется, но впять утверждается на ногах; ломают, гнутся то направо, то налево; мышцы натянуты; ноги и руки их в беспрестанном движении: но вот оба на скошенной траве поскользнулись и ударились лбом об лоб, как два быка ревнивых, бодающихся в поле,-- раздается хохот. Раздраженные борцы, стиснув зубы, проклинают зрителей и вот схватились, обнялись, как будто навек, и вместе колыхаются: грудь давит грудь, колено бьет колено; пошатнулся один, ноги подкосились, спина гнется назад. Уж победитель сцапал побежденного, приподнял его и долго держал на воздухе. Толпа кричит: ура! Борец, размахнувшись, грянул обземь соперника. Учредители игр уносят падшего; другой спесиво удаляется, И ему вслед кричат похвалу.
Сцена переменяется.
Вот с правой стороны явилось четверо мальчишек. "Давай, давай!" -- кричат они, махая кулаками. Выходят слева четверо других, одинакового роста. Сразились. Кулачные удары сыплются словно град с обеих сторон, но чаще теряются в воздухе, нежели попадают. Вдруг один из мальчиков громко завизжал: товарищи его смутились. "Отдай, отдай",-- кричат все четверо -- и ударились бежать.
Выходят к ним на помощь трое удалых юношей. Но и с другой стороны являются защитники большого роста,-- и юноши свалились, как скошенные колосья. Выбегают новые заступники, те остановились, и оба ряда бойцов стоят и глядят друг на друга: ноги их неподвижны; они качаются на чреслах и, собираясь с силами, метят, где ловчее ударить соперника. "Теперь пойдет драка не на шутку,-- говорил народ.-- Постойте, братцы, скажите прежде, как будете играть? Лежачего бить или нет?" -- "Нет",--закричали бойцы. "Начинайте же!"
Пустились в бой; удары редки, сухи, тверды: то в челюсть, то в лоб, то в бока, то в грудь высокую. Кость об кость то и дело ударяет, но не слыхать ни жалоб, ни стенания: только слышно какое-то глухое кряхтенье, похожее на однозвучный шум топора, рубящего деревья.
Вот один справа отступил на ш>г; соперник вперед; пятится второй; противник на него. Правая сторона слабеет, а ца дружно подается вперед. "Наша взяла!" -- закричали на левой. "Нет, нет!" -- отвечают другие, и целая шайка справа кинулась сражаться.
Народ гудет и во все глаза смотрит на борьбу. С обеих второй валятся избитые плечистые бойцы. Тут два древлянина ринулись на падшего и стали его топтать и бить без пощады. "Не та игра,-- закричала толпа,-- лежачего не бить! Таково было условие!" Шум и крик поднялись кругом. "Лежачего-то и бить",-- возразили древляне. Тогда со всех сторон бросились на них, вытащили их из круга и покатили вниз с горы. Шайка древлян вступилась было за них, но вмиг отражена киевлянами. Последовало минутное молчание, но опять живее начался бой.
Вдруг богатырского роста муромец, который сначала неподвижно взирал на драку и только быстрыми глазами как будто подстрекал то одних, то других, решился и пошел на помощь одоленной стене борцов. "Стойте! -- закричал он побежденным.-- Стойте и смотрите!" Вот он подвигается вперед, как каменометница в осаде, засучивает кулаки и вызывает на бой целую шайку. Как победители увидели известного своею силой муромского бойца, страх внезапно заменил спесь. Живая стена колеблется, однако ж стоит; вдруг повернулись все, ударились бежать и скрылись в толпе зрителей. Муромец же остался на поприще один; поглаживая усы и бороду, глядит вокруг себя и тщетно ожидает новых соперников.
Зрители твердят меж собой: "Поворотлив! силен! молодец!" Одно имя на всех устах. Все лица, все движения выражают ему хвалу и славу.
-- Ай да муромец! -- закричал Игорь.-- Подавай,-- сказал он любимцу своему Мстиславу,-- подавай свою кунью шапку, и вы, новогородцы, выньте из-за пазухи чего-нибудь молодцу: ну добро! расстегнитесь, не жалейте! -- И, обратись к победителю, князь продолжал: -- Вот тебе дар за удальство твое! Люблю, люблю! словно каменьями их закидал. Туча было поднялась, да где ни взялся вихорь -- и тучи не стало. Так-то и мы с тобой, друг Свенельд, только бы пуститься, врагов всех раскрошим и разгоним.
-- Увидим,-- говорили между собою мужики области древлянской, оскорбленные унижением своих одноземцев,-- увидим! Как бы тебя не раскрошить? Ведь ты не Олег! -- и, приговаривая ругательные слова, подошли опять к медовым котлам, черпнули еще в них и, пихая вправо и влево кулаками, стали продираться сквозь толпу.
-- Не пускай их,-- сказал князю Мстислав,-- ведь они тебе понадобятся на сходке.
-- Пускай их идут,-- отвечал Игорь,--волка как ни корми, а он все в лес глядит.
-- Смотри, князь, как бегут и пихают, не поклонясь тебе,-- сказал Свенельд,-- и спасибо не скажут!
-- Э! боярин! -- возразил старый полянин,-- еще теперь, слава Бел-богу, они людьми глядят; а спроси-ка у наших старух, что от них прежде бывало. Как эти гости жаловали на наши сельские игрища, так у отцов из хоровода дочерей крали; беспрестанно от них набег на наши поля, то и дело разбой да пакости.
-- Ну уж и мы сегодня хорошо их угостили,-- сказал Игорь, захохотавши громко,-- не могу вспомнить, как они полетели с холма! Если они с той поры кубарем катятся, то, чай, давно к своим дверям привалили. Да что и вы, друзья варяги, не потешите дух усопшего? Обнажите-ка мечи аль пуститесь побороться: ведь и вы на то горазды, еще их научите!
-- Князь! поздно, уж наши почти все разошлись. Посмотри, они там толкуют под холмом, да вон и пошли к городу; видно, дело задумали. Сем-ка, и мы к ним пойдем. Поздно, поздно, пора кончить игрища, уж смеркается; там за лесом, вот, видите, уже месяц серебрится...
-- Куда спешить? -- возразил сын Рюрика и начал лениво растягивать руки...-- Да где Свенельд?
-- И он с ними пошел,-- отвечал варяг.
-- Пойдем же к нему, да велите пирога, меду да пива ведро отнести к маме-старухе, да скажите ей, чтоб пришла сказки сказывать. Пойдемте! У меня, старики, у самого теперь что-то вертится на уме! Услышите! Дайте срок, и мое время прогремит!
-- И конечно! -- отвечал, приближаясь к князю, купец Мстислав Многоуст,-- конечно, прогремит, погромче прошлого: вишь, гром небось любит лето, а не седую зиму. Пойдем за князем,-- продолжал он, обращаясь к киевлянам-купцам,-- проводим его честь честию до палат да по приказанию князя угостим купцов ильменских. Я возьму к себе самых домовитых,-- а оттого, что, признаться, не в обиду вам, у меня хата покраснев ваших. Смотрите же, сажайте их в передний угол, под домовыми богами, не жалейте ни каши, ни пива: так всем приказано. А ты, сын мой, беги навстречу к трем новогородичам, которым ночлег отведен в избе моей... Я сам к ним сейчас буду... да вели потеплее натопить баию, беги!
Настала ночь. У подошвы холма сверкают огни. Там расположилась на мягкой мураве толпа пришедших на зрелище, которым в самом Киеве не было пристанища; они ждали утренней зари, чтобы с малыми детьми возвратиться домой. <...> Они соединили своих девиц и малых детей в середину, легли вокруг них и всю ночь стерегли их от ненадежных соседей; попечительные матери, усыпляя детей своих однообразными песнями, приговаривали таинственные слова; сведущие старухи на ночь вешали внучатам своим на шею высушенных летучих мышей, которыми они всегда запасались для предохранения от бед и от черного глаза, а взрослые мальчишки непрестанно били в железные доски и кричали, чтоб отгонять голодных волков, выбегавших из лесу. Ни тем, ни другим страх не дозволял сомкнуть глаза, и ночь всем казалась бесконечною.
   

-----
   
Острый, новый курган возвышается одиноко на горе Щековице, господствуя над волнистым Днепром и над любимым городом усопшего правителя. Сама природа как будто бы заготовила здесь заморскому витязю предреченную могилу.
   

ПРИМЕЧАНИЯ
   
ВОЛКОНСКАЯ Зинаида Александровна (1789-1862). Известная русская писательница, композитор, музыкант. Родилась в знатной и образованной княжеской семье Белосельских-Белозерских. Глава ведущего московского литературного салона 20-х годов, где читали свои стихи А. С. Пушкин, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, Д. В. Веневитинов, И. И. Козлов. Они единодушны в суждениях о выдающихся талантах хозяйки. И не только они. Париж рукоплещет пению русской княгини, когда она выступает на сцене частного театра в опере Россини "Итальянка в Алжире". Х. А. Волконская сама пишет музыку для оперы "Жанна д'Арк" и выступает в заглавной роли на своей домашней сцене.
Одарена З. А. Волконская и как поэт, писатель, исследователь. Не один раз обращалась З. А. Волконская к сюжетам из русской истории. Ее увлекло изучение русского и скандинавского фольклора, археологических свидетельств, обращение к русским летописям. "Тысячеглавое чудовище общественного мнения", говоря словами В. Г. Белинского, побудило писательницу издать результат своих исследований анонимно. Исторический роман "Славянская картина" вышел на французском языке в Париже в 1824 году. После его перевода и публикации на русском языке З. А. Волконская стала первой женщиной, удостоенной избрания в члены Общества истории и древностей российских при Московском университете.
Новый замысел -- эпическое сказание о легендарной княгине Ольге, задуманное в трех частях. При жизни автора лишь несколько отрывков было опубликовано в журнале "Московский наблюдатель" в 1836 году.
З. А. Волконская глубоко сочувствовала декабризму. Родной брат ее мужа -- Сергей Волконский был в числе наиболее решительных заговорщиков. Кузина З. А. Волконской, Екатерина Трубецкая, жена Сергея Трубецкого, и Мария Волконская, жена Сергея Волконского, уезжают вслед за мужьями в Сибирь, и княгиня Зинаида устраивает им многолюдные торжественные проводы. Их демонстративность вызывает высочайшее неудовольствие. К Бенкендорфу направлен полицейский донос. Пребывание в России все более осложнялось -- Волконская решила покинуть родину. В 1829 году она навсегда уехала в Италию. Утрата родины не прошла бесследно. Творческая активность писательницы ослабела: "Сказание об Ольге" так и не удалось закончить.
Текст второй, третьей, пятой и шестой глав (песен) романа печатается по изданию: Волконская З. А. Сочинения, Париж -- Карлсруэ, 1865.
   
Стр. 12. Вайзгантос (Вайжгантас) -- литовское божество льна, покровитель ткачества -- основного занятия женщин.
Лада -- одно из древнейших общеславянских божеств, богиня весенне-летнего плодородия, покровительница свадеб и брачной жизни.
Перун -- бог грозы, молнии, грома и войны у славян.
Один -- верховный бог в скандинавском пантеоне.
Криве (Криву-Кривайтис) (литовск.) -- название верховного жреца у балтских народов.
Стр. 13. Вайделоты (вайдалоты) (литовск.) -- языческие жрецы-прорицатели.
Чернобог -- злое божество западнославянской мифологии.
Стр. 15. Бел-бог -- бог удачи и счастья в западнославянской мифологии.
Стр. 16. Волос (Велес) -- у древних славян бог богатства, скотоводства, плодовитости.
Стр. 17. Тор -- в скандинавской мифологии бог грома, бури и плодородия, второй по значению из верховных божеств после Одина. Небесный богатырь, защищающий богов и людей от великанов и чудовищ своим громовым молотом.
Азы (асы) -- общее название группы основных скандинавских божеств, возглавляемых отцом большинства из них Одином.
Валгалла (Вальхалла, Вальгалла) --в скандинавской мифологии место пребывания павших героев.
Стр. 18. Венедский -- венецианский.
Стр. 19. Повойник -- головной убор замужней женщины.
Стр. 21. Камка -- восточная шелковая ткань с цветными узорами.
Упсала -- религиозный и политический центр древней Щвеции, известен с IX века.
Стр. 24. Скопа -- хищная птица из семейства соколиных.
Стр. 27. Каган -- титул главы хааарского государства.
Стр. 29. Аскольд -- легендарный киевский князь, варяг. Согласно летописи, он вместе с князем Диром был коварно убит в 882 году Олегом, пришедшим с дружиной из Новгорода.
Стр. 34. Hанна -- скандинавская богиня, супруга одного из асов (см. выше) -- Балдера (Бальдра), любимого сына Одина. После смерти мужа была сожжена на погребальном костре вместе с конем Бальдра и кольцом Одина.

Волконская Зинаида Александровна
Письмо к А. С. Пушкину

Неизвестный художник. Портрет княгини Зинаиды Александровны Волконской. Середина XIX в. Холст, масло. 70х54 см. Тульский музей изобразительных искусств.

   
Облик Зинаиды Волконской дошел до нас в двух замечательных художественных зарисовках: в превосходной миниатюре Изабэ, передающей всю легкую и задумчивую грацию ее внешности, и в знаменитом мадригале Пушкина, запечатлевшем в нескольких летучих штрихах одухотворенный облик "Северной Коринны":
   
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
   
В своем кратком послании Пушкин отмечает основную черту Волконской -- ее пристрастие к "играм Аполлона". Дочь известного дипломата и мецената А. М. Белосельского-Белозерского, получившего даже прозвище "московского Аполлона", З. А. Волконская (1792--1862) блестяще представляла в 20-е годы русские художественные круги. Поэзия, музыка, сцена -- всему этому она служила как даровитая дилетантка, умевшая объединять вокруг себя лучших представителей искусств и наук. Это была настоящая руководительница литературно-артистического салона, и в последующей истории русской художественной культуры уже не было более блестяще одаренной "предводительницы" свободного объединения художников.
Европейским стилем своей жизни, тонким художественным вкусом и несомненными артистическими дарованиями, соединенными с замечательной красотой, Волконская привлекала к себе мыслителей и поэтов самых разнообразных толков. Салон ее, где бывали Мицкевич и Чаадаев, где поэты пушкинской плеяды общались с представителями ученой Москвы, где не переставали чередоваться концерты, спектакли и чтения, остается крупным и ярким явлением в истории нашего культурного прошлого.
В письме З. А. Волконской к Пушкину отразились живые черты ее художественной жизни вместе с глубоким преклонением перед "творцом Бориса Годунова".
В начале письма она упоминает свою переделку для оперы "Орлеанской девы" Шиллера ("Giovanna d'Arco, dramma per musica, ridotto da Schiller", Roma, 1821).
В этой опере, как видно из ее письма, она сама и выступала, причем художник Бруни зарисовал ее в роли Жанны д'Арк. В конце письма сказывается то восторженное отношение русского общества 20-х годов к Пушкину, которое вполне разделялось и З. А. Волконской.
Об этом имеются и мемуарные свидетельства. "Помнится и слышится еще,-- писал много лет спустя Вяземский,-- как она в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним пропела Элегию его, положенную на музыку Геништою:
   
Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман...
   
Пушкин был живо тронут этим обольщеньем тонкого и художественного кокетства. По обыкновению краска вспыхивала в лице его"...
Это поклонение Пушкину открыто и сильно выражено в письме З. А. Волконской, которое переходит под конец в изящный, хотя и несколько надуманный стиль классической похвалы поэту.
   

Княгиня З. А. Волконская -- Пушкину
   

Москва 29 октября 1826 г.
Вот уже несколько дней, как я отложила для вас эти немногие строки, дорогой Пушкин. Но я забыла вам их передать; ведь когда я вас вижу, я становлюсь мачехой. "Иоанна" была написана для моего театра, я играла эту роль и, желая сделать из нее оперу, принуждена была закончить свое исполнение посреди пьесы Шиллера. Вы получите литографию моей головы в Giovanna d'Arco, по Бруни, вы поместите ее на первой странице и будете вспоминать обо мне. Возвращайтесь к нам. В московском воздухе легче дышится. Великий русский поэт должен писать или в степях или под сенью Кремля, а творец Бориса Годунова принадлежит городу царей. Какова же должна быть мать, зачавшая человека, чей гений есть полнота силы, изящества и простоты, который, являясь нам -- то дикарем, то европейцем,-- то Шекспиром или Байроном, то Ариостом или Анакреоном,-- но всегда Русским, переходит от лирики к драме, от песен нежных, любовных, простых, порою суровых, романтических или язвительных, к величественному и простодушному тону строгой истории.
До свидания, скорого, надеюсь. Княгиня Зинаида Волконская.