В советском культе декабристов всегда было нечто большее и основательное, нежели идеократическая риторика и то, что можно было сконструировать «сверху», это один из самых ярких примеров подпитки советской идеологии ценностями русской «высокой классики». Да и сам этот культ вошел в советскую идеологию, когда она еще не стала советской, т.е. государственной — достаточно вспомнить, что название первой социал-демократической газеты «Искра» ее основатели связывали со строкой из «Нашего ответа» Одоевского Пушкину.

Сейчас, когда советская история ретроспективно «выпрямляется», кажется странным пиетет перед дворянами-революционерами в аскетичной «стране трудящихся», но пионеры, выросшие в малометражных хрущевках и коммуналках (во всяком случае — «книжные» мальчики и девочки), числили себя наследниками великосветских офицеров, соединивших обаяние элитарной культуры с романтикой революции. Фраза «декабристы разбудили Герцена» — фоновое знание каждого, получившего советское среднее образование. Школьники усваивали, что декабристы — «дворянский период революции», имевший развитие в «дворянском периоде русской литературы», не просто из очередной темы урока, а из самой логики школьной программы по литературе. Ленинская периодизация с конца 30-х годов (точнее, 1937 года, когда отмечалось столетие гибели Пушкина) стала формулой-каркасом, на основе которой описывался девятнадцатый век, и той исторической цепью, которая соединяла уже в школе декабристов, если не с октябрятами, то с пионерами и комсомольцами как продолжателями русской революции. В одном из самых популярных телефильмов для подростков 80-х «Гостья из будущего» (сценарий Кира Булычёва) московские мальчишки в начале первой серии ищут романтику в старом особняке, принадлежавшем, по их версии, кому-то из декабристов, и, в результате, попадают на пять серий в романтическую схватку со вселенским злом [1].

Парадоксальность культа декабристов не осознавалась, хотя иногда и остранялась идеологической карикатурой. Ненамеренной — вроде скульптурной композиции на станции Петровский Завод: фигура Ленина над горельефами отбывавших каторгу декабристов. Или пародийной, как в балладе об историческом недосыпе «Памяти Герцена» Наума Коржавина: вся история русского революционного движения предстала цепной реакцией лжегеройства после того, как декабристы потревожили сонное царство России. Заметим, что сами декабристы не были поэтом осмеяны — российский интеллигент, как бы язвителен он не был, здесь останавливался [2].

Тема декабризма была растабуирована в России в 70-х годах XIX века — вместе с пережившими сибирскую ссылку декабристами и их детьми в метрополию пришли письменные и устные воспоминания, развернувшие в общественной памяти то, что пытался напоминать из своей эмиграции Александр Герцен. Образы, прототипом которых были вернувшиеся изгнанники, появились в беллетристике, Лев Толстой начал роман «Декабристы», Николай Некрасов написал поэму о княгинях Трубецкой и Волконской.

Революционные события 1905 года и Манифест, предоставивший возможности открытого либерального высказывания, совпали с восьмидесятилетием восстания на Сенатской и декабристы были введены в родословную борьбы с самодержавием, в конституционалистскую традицию. Обозначилась и тяжба за наследство, а в 1912 году появилась статья Ленина «Памяти Герцена», где были выделены этапы революционного движения в России. Лаконичная концепция вождя большевиков дала основания к закреплению через десять с немногим лет места декабристов в советском мартирологе.

Столетие восстания в 1925 году — в пору нэповской свободы книгоиздания — стало основным импульсом для исследований декабризма. Именно серединой двадцатых датированы не только переиздания документов о восстании и следствии, письменного наследия самих декабристов, но и многочисленные первые публикации источников. А то обстоятельство, что столетний юбилей совпал с двадцатилетием первой революции, сыграл решающую роль для советской канонизации революционных дворян: придавая юбилею официальный характер, большевики утверждали свою правопреемственность в борьбе против векового гнета и нравственную легитимность революционной борьбы с царизмом. Подчеркнем это совмещение политического и общекультурного в теме декабристов, не большевиками выдуманное, но принципиально важное для советской идеологической власти: «советское» заявлялось не только как разрушение старых порядков, но и как новый этап воплощения высокой культуры России, противостоявшей миру эксплуатации и косности «высшего света» и подавлявшейся самодержавием. Поэтому закономерно, что следующий значимый вклад в канонизацию декабристов внесла другая столетняя годовщина — гибели Пушкина. Декабристы предстали в советской пушкиниане апостолами свободы, гениального певца которой убил царизм. Странный юбилей мученической смерти поэта (сто лет без гения) пришелся не только на пиковый год репрессий, но и на утверждение стабильности в программах и учебниках советской школы. В середине тридцатых школьное образование обретает литературоцентричность, основанную на истории русской классики [3], сопряженной с периодами революционного движения.

Ленинская культурная модернизация была ответом на вопросы, мучившие образованного человека в России девятнадцатого века, и память о декабристах прошла через советский век благодаря этому. Вспомним, что тот же Наум Коржавин до своей знаменитой иронической баллады посвящал декабристам лирику, пронизанную пафосом. Будучи девятнадцатилетним студентом, он заявлял о своей «зависти» декабристам:

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь…
…Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами [4].

Зависть к декабристам — зависть советского юноши, воспитанная, в том числе, школьными курсами литературы и истории, культивированием Пушкина — не вопреки, а по активной инициативе власти [5].

Власть модернизаторская, культуртрегерская не могла не создавать историческую санкцию для себя из высокой русской классики.

В декабристском мифе выделяются три относительно автономных базовых конструкта:

— революционный порыв совестливых дворян, отвергавших крепостничество и мечтавших о свержении самодержавия;

— самопожертвование женщин, разделивших судьбу жестоко осужденных тираноборцев;

— культурное творение в Сибири.

Каждый из этих конструктов родился в контексте русской классики и общественных настроений XIX века. И все три могут быть названы советскими не только потому, что в советский период они вошли в культурный и образовательный минимум, а потому что их советские интерпретации оказались активно востребованными. Они «работают» и в официозном искусстве и в антиофициозном, и в элитарной культуре и в массовой, и даже в науке, где они стали фоновым знанием как для эмпирических исследований, так и для концептуальных построений.

Именно такие — внутренне противоречивые элементы мировоззренческих конструкций — играют особую роль, как в их устойчивости, так и в их разрушении. В устойчивости — поскольку соединяют то, что относится к разным историческим длительностям, и предлагают санкционированный властью язык для понятий, укорененных в культурной традиции. В разрушении — поскольку воспроизводят критерии, несоответствие которым этого временного, преходящего, официозного однажды обнаруживается.

Противоречивость данного обстоятельства была малозаметна в советскую эпоху, но, например, образы «первых русских революционеров» всегда сохраняли в себе, если не оппозиционный потенциал, то альтернативный официальной «классовой» историософии: непартийную эстетику и нравственный идеал, не вписывающийся в социалистическую мораль. На возникающей исторической дистанции неофициозность немудрено принять если не за диссидентство, то за антиофициозность. Не прошло и десяти лет с момента разрушения советской системы, а от молодых историков можно было услышать, что советская власть настороженно относилась к декабристам и что ими восхищались вопреки государственной идеологии. Но музеи декабристов, в том числе, и в Иркутске (а упомянутый тезис произнес сотрудник именно иркутского музея), и в Москве, и в Чите, и в небольших сибирских городах (и даже в селе Урик) открылись либо до перестройки, либо в самом ее начале. Многолюдные конференции проводились при поддержке органов государственной власти, государственные издательства выпускали не только научные книжные серии («Полярная звезда» или «Мемуары декабристов»), но непременно отводили «дворянским революционерам» место и в самых тиражных художественно-публицистических: «Жизнь замечательных людей», «Пламенные революционеры», «Пионер — значит, первый».

Героический романс

Ездишь за ним по всей Сибири, как жена декабриста!
Да кто он такой, в конце концов: князь Трубецкой, Волконский?!
К/ф «Сказание о Земле Сибирской», 1947 год [7]

Не менее, чем стояние на Сенатской, если не более, значимый для «книжной» советской культуры образ — жены приговоренных к каторге, ринувшиеся в заснеженные просторы за обреченными мужьями. Образ давно и глубоко укоренен: декабристка было и остается именем нарицательным, обозначающим готовность женщины подчиниться обстоятельствам жизни своего мужчины, особенно если речь идет об отъезде «в неизвестность».

Фильм «Звезда пленительного счастья» в большинстве интернет-каталогов на видеопродукцию обозначен как повествование о «подвиге русских женщин». Представление о декабристках как высшем проявлении женского национального характера восходит к «Русским женщинам» Николая Некрасова. Уже тогда, в поэме Некрасова ясно звучала тема вызова. Многие эпизоды фильма Владимира Мотыля воспроизводят сцены некрасовской поэмы, именно эти эпизоды создают мелодраматическую фабулу, и иногда в каталогах даже пишут о фильме как об экранизации. Но у Некрасова «подвиг любви бескорыстной» своей основой имеет глубокие христианские чувства. Княгиня Трубецкая говорит иркутскому губернатору о святости долга, которому следует. Окружение Екатерины Трубецкой и Марии Волконской, даже те люди, которые отговаривают их, понимают, чем продиктовано неудержимое стремление следовать за мужьями. В советском сознании религиозные смыслы распались, и подвиг декабристок выглядел поступком, в первую очередь, неожиданным и дерзким по отношению к «высшему свету» и его морали. В столетний юбилей восстания место княгинь, последовавших за мужьями, авторы киноленты «Декабристы» и одноименной оперы (первая версия известного произведения Юрия Шапорина) передали Полине Гебль — француженке, устремившейся в Сибирь не за мужем, а за возлюбленным Иваном Анненковым [8]. Поскольку опера Шапорина «Декабристы» после множества версий обрела свой классический вид (либретто Всеволода Рождественского) уже в начале пятидесятых годов, когда космополитизм в театре был разоблачен и искоренен, француженки среди персонажей не было. Место Гебль и Анненкова заняли девушка Елена из бедной помещичьей семьи и сын жестокой помещицы, протестующий против произвола матери, князь Дмитрий Щепин.

Однако ни историки, ни популяризаторы русской истории не развили оценку подвига декабристок как вызова дворянскому сословию до версии сознательного социального протеста. Единственным понятным и очевидным мотивом оставалась беззаветная любовь — и словосочетание «подвиг любви бескорыстной» звучало уже как напоминание о силе и испытании женской любви. Это наполняло и укрепляло декабристский миф: избранники, восставшие против самодержавия, были достойны самых сильных чувств. А слова о «обете бескорыстной любви», которые в некрасовской поэме убежденно произносит Мария, поддерживая дух Екатерины Трубецкой при их встрече в Нерчинске, уже и не цитируются. Однако любовь не могла объяснить все — того, что следуя к мужьям, матери расставались навсегда с детьми, что в сибирской ссылке семейная жизнь могла складываться непросто.

У поэта и писателя-исследователя, иркутянина Марка Сергеева в 1975 году в Москве вышла документальная повесть «Подвиг любви бескорыстной», состоявшая из очерков о пяти декабристках [9]. Книга издана в серии для школьников «Пионер — значит первый» и, естественно, что среди пяти был очерк о Марии Раевской-Волконской, воспетой Пушкиным и Некрасовым. В том же году, к 150-летию восстания Марк Сергеев пишет пьесу по «Запискам княгини Волконской» и в ней выносит на обсуждение (пьеса выстроена как обсуждение) темы, которых в книге для юношества быть не могло: в Сибирь за нелюбимым мужем, Мария Волконская и Александр Поджио. Сам автор и персонажи его пьесы — современники, читающие на сцене «Записки», растеряны — что-то не складывается в чарующем образе [10]. И подвиг княгини представал подвигом именно потому, что не поддавался современному нам рациональному объяснению. Образ женщин-декабристок противостоял сухому рационализму, прагматичности позднесоветского времени.

«Звезда», вышедшая на экраны в те же дни, когда в Иркутске был поставлен спектакль, эту растерянность перед объяснением мотивов поступка женщин игнорировала, рифмуя Любовь со Свободой. По словам Владимира Мотыля, «Звезде» предшествовало несколько попыток «пробить» сценарии о декабристах. Последний вариант «Комета — судьба моя» был посвящен истории Анненкова и Гебль, но киновласти его не дали снимать, мотивируя это нерусской фамилией и происхождением героини. Замечательно, что идеологический надсмотр не беспокоился из-за происхождения Екатерины Ивановны Трубецкой (в девичестве Лаваль), дочери французского эмигранта, получившего от Людовика XVIII графский титул. Некрасов написал ее образ русским национальным — не в этническом, в культурном смысле. Именно такой образ в фильме естественно и глубоко воплотила Ирина Купченко. Эва Шикульска в роли Гебль создавала совсем другой национальный характер. А Наталья Бондарчук представила Марию Раевскую (затем Волконскую) в контрапункте взросления, рождения самостоятельной личности, что оттесняло на периферию внимания национальные и социальные смыслы в образах Марии и ее близких. Название «Русские женщины» было бы неуместным для того, что мы увидели на экране, и можно сказать, что фильм, опираясь на поэму, «не заметил» эту традицию, идущую от Некрасова, во всяком случае авторы не ставили перед собой задачу ее продолжить, они были увлечены другими — не идейно-воспитательными — задачами. Но фильм «не заметил» и советских идеологических смыслов — модистка из Парижа никак об этих смыслах не напоминала [11]. Мелодрама, даже сыгранная блестящими актерами, служит в фильме скорее историческим контекстом для той сюжетной линии, которая и обеспечила длительную, достаточно широкую популярность кинокартины, определила основную музыкальную тему. Линии этой — Иван Анненков и Полина Гебль — не было, да и не могло быть у Некрасова, во всяком случае, в той замешанной на иронии стилистике водевиля, да еще с привкусом авантюры, которую нашли и воплотили сценаристы, режиссер и актеры. Полина Гебль — не жена, а по фильму даже не невеста, скорее — любовница, которую легкомысленный бонвиван Иван Анненков хочет сделать женой, подчинив своему неукротимому нраву. Нрав оказывается мятежным — великосветский повеса становится декабристом, а юная француженка, еще недавно шокированная варварской страной и необузданностью поклонника, обнаруживает непреклонную решимость идти открыто на встречу с любой дикостью, но отстоять свое право быть рядом с возлюбленным. Свободолюбие против варварства, свободный выбор в пользу любви. Авторы вольно или невольно устранили, точнее, заместили обаянием образа непроговоренность причин добровольного изгнания декабристок, возникшую в атеистической стране. Результатом стало обновленное нравственное звучание их подвига. Фильм «Звезда пленительного счастья» показывают по телевизору в юбилеи восстания на Сенатской площади и непременно по одному из телеканалов 8 марта — в женский праздник. Образы женщин в фильме пронизаны пафосом личного выбора судьбы и утверждают право на подобный выбор.

Декабристки звучит как напоминание о том, что Сибирь — суровая страна. Все, чем пугал Екатерину Ивановну Трубецкую в поэме Некрасова иркутский губернатор, стало неотъемлемой частью высокого мифа о добровольном изгнанничестве женщин, более того придавало особую высоту их подвигу. В сибирской теме декабристского мифа именно женщины, а не бывшие дворяне на каторге, отвечают за мужественность. В свою очередь подвиг женщин был и остается главным компонентом воспитывающего мифа «Декабристы в Сибири».

Непреодолевшие

Потомки декабристов были желанными гостями юбилейных конференций и фестивалей, проводившихся в позднесоветское время. Будучи, в основном, представителями дворянских родов, они оказались первыми, кто благодаря своему дворянскому происхождению обрел в Советском Союзе символический капитал. Парадоксальность этого феномена не была в советское время замечена (во всяком случае, публично), а сам феномен смог возникнуть в силу, во-первых, романтического ореола вокруг совокупного образа декабристов и, во-вторых, того, что притча о декабристах занимала яркое и бесспорное место в советской исторической мифологии. Они сияли в этой мифологии даже ярче, чем не менее бесспорные и, к тому же, классово близкие революционеры-разночинцы. Очевидно, благодаря духовному аристократизму и принадлежности к «золотому» (пушкинскому) веку. Как следствие этого парадокса уже в постсоветское время возник удивительный феномен, когда нашли друг друга отвергнутые буржуазным миром декабристы и пролетарский святой. После закрытия в 1997 году Музея декабристов в особняке Муравьева-Апостола без места для регулярных собраний осталось «Общество потомков декабристов». Злоключения особняка, связанные со сменой собственников, и судьба московского музея декабристов — отдельная история, что же касается потомков декабристов, то их обществу дал приют Государственный музей имени Николая Островского, расположенный в доме на Тверской. Исторический аргумент восходит не к ленинской формуле о трех поколениях революционеров, а к тому, что за столетие с лишним до пролетарского писателя в этом доме жила Зинаида Волконская и, значит, здесь Пушкин передал Марии Волконской послание декабристам. Но есть аргументация и мировоззренческая — музей Николая Островского сохранился, став одновременно Центром «Преодоление». Декабристы не просто нашли место в музее Николая Островского, они стали ключевым звеном для новой идеологии музея — теперь музей посвящен людям, «которым судьба устроила жесткие испытания — физические, душевные» [16]. Экспозиция изменилась соответствующим образом, и несколько лет назад на двери музея среди других анонсов его деятельности висела и информация о регулярных встречах общества «Наследие декабристов». Возникло не только идейное, но и стилистическое единство сюжетов, связанных с декабристами, с судьбой декабристского мифа, с судьбой Николая Островского, с судьбой мифа о Корчагине/Островском. Акцентируется идеализм как то, что требует мужества и что не востребовано сегодняшним временем. Автор журнального очерка об обществе, восхищенная его активистами как бескорыстными подвижниками, аттестовала их как хранителей «нравственных сокровищ». Не только в образе самих декабристов, но и в сюжете о судьбе московского музея декабристов, звучит тема мученичества: «памяти дворян-мучеников», «Музей мучеников Истины». А людей, вкладывающих силы в память «дворянах-мучениках», автор противопоставляет «дворянинству в мещанстве», то есть дворянским обществам, созданным в послесоветской России людьми, которое сделали свое мнимое или действительное дворянское происхождение профессией. Созвучность житию Павки Корчагина-Николая Островского достаточно очевидна, чтобы возникло семантическое богатство в самом сведении декабристских сюжетов с музеем мученика революционной идеи. И здесь в декабристском мифе востребованным в первую очередь оказался сюжет женщин, избравших путь испытаний.

К настоящему времени центр «Преодоление» и музей Николая Островского с обществом потомков декабристов расстался [17]. Единственный след «декабристской» тематики, как в самом музее, так и на его сайте, — ежегодный вечер Зинаиды Волконской. Вернее, здесь возможно присутствие декабристского следа, хотя совсем необязательно.

Советский культ декабристов не отменил, как выяснилось, замысла Николая Первого и других сценаристов расправы над декабристами: исторгнув из общества, исторгнуть из истории. Декабристская мифология, которую — в единстве и противоречиях — создавали в XX веке идеологические руководители и интеллигенция, оказалась довольно уязвимой конструкцией. Нельзя сказать, что декабристы выскользнули из исторической памяти, как только исчезли юбилейные и школьные напоминания о них. Во всяком случае, те, кто «работает» с исторической памятью, вынуждены или пытаются ориентироваться на сохранившиеся конструкты советского декабристского мифа — прежде всего в его интеллигентской ипостаси. В опубликованном исследовании Сергея Эрлиха детально рассмотрены как единичные случаи обращения к метафоре «декабристы» в политическом дискурсе начала нынешнего века, так и стратегии выстраивания политического имиджа на основе этой метафоры [18]. Материалы, собранные и приведенные автором, позволяют достаточно уверенно говорить, что декабристы к середине первого десятилетия нового века еще оставались одним из самых значимых символов нравственного противостояния верховному всевластию [19].

Если говорить об официальной «политике памяти», то те, кто ее формируют и реализуют, действительно, предпочитают тактику умолчания в теме «декабристы». Во всяком случае, в конце 2005 года была свернута программа отмечания 180-й годовщины восстания. Одна веская причина достаточно очевидна — возникший зимой 2004–2005 года образ Майдана как противостояния манипуляциям власти. И, естественно, что проводники линии на противодействие «оранжевой угрозе» не могли не принимать во внимание антирежимный потенциал «метафоры мятежа». Тем более, что метафора активно использовалась против Кремля и командой НТВ, когда она подверглась разгрому весной 2001 года [20], и пиар-командой Михаила Ходорковского, когда он после суда был этапирован в «декабристские места» [21].

«Зима железная дохнула»

В доперестроечных текстах авторов, которых можно отнести к идеологам «русской партии», отношение к декабристам могло радикально различаться. Владимир Чивилихин в романе-эссе «Память», сыгравшем особо значимую роль для утверждения тематики партии в пределах советского идеологического дискурса, к декабристам относится трепетно и рассказывает, как открыл для себя «Общество соединенных славян». Декабристы как патриоты для него в одном ряду с пока неизвестным автором «Слова о полку Игореве». А в самиздатовских монархических текстах дворяне-мятежники были, если не демонизированы, то деромантизированы, то есть лишены ореола романтического героизма и переведены из революционеров в заговорщики. Не успела начаться эпоха гласности и перестройки, как это развенчание стало не только публичным, но и приобрело характер вызова [26]. Объяснить это можно атаками на пантеон «шестидесятников» — основных идейных противников «русской партии», и, разумеется, принципиальным неприятием русских революционеров как некой антинародной силы, а то, что русская революционная традиция началась декабристами — твердо усвоено. Декабристы воспринимаются как представители или предтечи либеральной интеллигенции и зачисляются таким образом в «западники», а затем наделяются всеми главными пороками русофобов. Революционная линия в России оценивается как линия внешнего заговора и декабристы здесь важны не только как «первые русские революционеры», но и как участники масонских лож. Разоблачение романтики, окружавшей декабристов в советское время, стало одной из задач идеологической борьбы, участниками которой осознают себя публицисты «русской партии».

Сибирская жизнь декабристов для сибирских публицистов этого направления, соответственно, тоже становится показателем чуждости мятежников русскому народу — во всем, начиная с условий жизни в ссылке. Вот высказывание иркутского писателя Анатолия Байбородина в программном диалоге, записанном в августе 1990 года для журнала «Сибирь», ставшего именно тогда, после публикации в одном из номеров «Протоколов сионских мудрецов» и последовавшего выхода из редколлегии протестовавших против этой публикации писателей, органом «русской партии»:

«…Входишь в роскошные дома-музеи государственных преступников — декабристов Волконского и Трубецкого в Иркутске, и думаешь: нет все же не худо жили вчерашние каторжане» [27].

В послесоветское время публицистика русского национализма обнаружила антирусские цели и в тех занятиях декабристов, которые в краеведении и декабристоведении всегда высоко оценивались как вклад в развитие Сибири:

«Накануне войны (Крымской. — Прим. М.Р.) в иркутских гостиных у ссыльных князей Волконского и Трубецкого мы застаем БРИТАНСКОГО (выделено автором текста) путешественника Гиля — этакого рубаху-парня, охочего до сибирских впечатлений… А уж нашим “героям”-декабристам есть что показать гостю: пожалуйста, подробно составленные карты Сибири и Дальнего Востока; а вот — практические пособия по изучению местных языков; а вот, обратите внимание — минералогическая коллекция, в ней есть все образцы сибирских полезных ископаемых… А друг Трубецкого и Волконского, Мишель Лунин вообще расстарался — отослал в Лондон через надежных людей какую-то толстую тетрадь… Не иначе, как с научными статьями по вопросам сибирской ботаники и энтомологии — иначе непонятно, за что его после этого “кровавые царские сатрапы” вновь заточили — на этот раз в акатуйский цугундер, где он вскоре и представился…» [28]

Масштаб разоблачений за четверть века вырос, но в интонации, по-прежнему, преобладает сарказм деромантизации. Основным аргументом для ядовитой интонации служит то, что предшествовало сибирской жизни декабристов — само выступление на Сенатской. Выступление 14 декабря 1825 года в глазах нынешних сторонников имперского самодержавия и православного послушания выглядит акцией чудовищной по вероломству в отношении России и государства, что для этих авторов синонимы, а государство, в свою очередь, синоним самодержавной воли. Настоятель церкви, в ограде которой похоронен Никита Муравьев, хлопотал о переносе могилы от православного храма: декабрист — государственный преступник. Газета «Православное Забайкалье» отводит полосу для статьи о масонстве декабристов, чью память продолжают чтить в крае: раз масоны, значит, враги России и истинной вере. Иркутский поэт выступает по телевидению в связи с юбилеем Федора Тютчева и, выстраивая сценарий передачи, противопоставляет патриотизм Тютчева космополитизму тех, кто вышел на Сенатскую, а в финале развивает тютчевский образ дыхания «зимы железной»: силы самой стихии смели с площади бесовское, занесенное европейскими ветрами, неукорененное в народных толщах. Помимо тютчевской метафоры ясно слышится и ленинское «Страшно далеки они от народа!», но усвоенная формула уже не столько историческая характеристика, сколько обвинение в антинародности, предъявленное с позиций самодержавия и православия, сохраняющих с николаевской эпохи исключительное право на народность за собой.

В логике демонизации выступления на Сенатской в декабре 1825 года любой компонент мифа, известный со школьной скамьи, переоценивается как проявление антинародности/русофобии и работает на демонизацию коллективного образа тех, кто исторически был подведен под общее имя декабристов. Сарказм вволю выливается на основные конструкции сибирского декабристского мифа, сформированного в советское время. Авторы используют результаты советской романтизации: во-первых, слабые с рациональной точки зрения «узлы» мифологии, слабость которых была скрыта за эмоциональной насыщенностью и не проблематизировалась, а, во-вторых, крайне удобное для демонизации сочетание романтического окраса декабристского мифа с предельной обобщенностью собирательного образа. Такое сочетание высокой романтики и обобщения естественно для притчи. Но регистр с жанром переключен с притчи на памфлет и, благодаря обобщенности, конкретные примеры, разрушающие романтический ореол — репрессивные планы Пестеля, выстрел Каховского, поведение на допросах — служат дискредитации всего сообщества.

Менее уязвима для деромантизации та часть мифологии, которая связана с декабристками. Слабым местом, как замечено выше, был вопрос о мотивах — ответы, игнорирующие христианскую составляющую, теряли убедительность, образы декабристок неизбежно приобретали некую светскую сакральность. На первый план выходили категории веры, надежды, любви в своей светской версии. Рационализировать их действия указанием на какие-либо корыстные мотивы оказалось, видимо, не под силу. Единственное уязвимое место — выбор в пользу мужа, а не детей, в котором корысть также обнаружить невозможно, но простор для морального осуждения найти нетрудно, если поставить такую задачу [29].

Почему «русская партия» в Сибири тратит интеллектуальные и публицистические силы на разоблачение декабристов? Именно в Сибири декабристы — важный элемент локального патриотизма. И с возобновлением публичной идейно-политической борьбы, с началом переоценки советской мифологии «миф о декабристах» стали активно разоблачать, чтобы изъять его из набора лирического краеведения, выявить его искусственное и внешнее происхождение, несовместимое с местным патриотизмом. Одновременно это борьба за укрепление имперского сознания. В большой степени содержание сибирской идентичности именно имперское. Сибирский город заявляет о своем значении как поприще большой истории, политических событий, сосланных исторических деятелей. В этом кроется противоречие между локальным (городским, региональным) и имперским. Советская идентичность соединяла имперское и революционное. Сибирские радетели имперского величия дорожат связью с «большой историей» государства, но, естественно, не допускают сохранения в ней революционной темы: через разоблачение декабристов они стремятся освободить память места не только от них, но революционной тематики как таковой. И они оказываются чуть ли не единственной активной силой, имеющей свою политику памяти, в переформировании причастности края и города к большой истории.