Следствие—Суд—Смерть.

Но следствие подвигалось вперед, выяснялись помыслы декабристов об истреблении фамилии, становились известными все фразы и восклицания, когда-либо сказанные по этому делу. Для царя и его следователей очень скоро выяснилось, что Каховский не учинил полного признания. Прикосновенность его к неосуществленным замыслам о цареубийстве обнаружилась уже в самом начале следствия, рельефнее всего из показаний Штейнгеля. А относительно убийств, совершенных Каховским, комиссия получила совершенно определенные указания от его товарищей в самом конце декабря и январе: Одоевский заявил об убийстве Каховским Милорадовича, Одоевский — Стюрлера, Кюхельбекер — о нанесении рань свитскому офицеру.

Каховский умолчал о своей роли в замыслах на цареубийство и о своих покушениях. Причину запирательства объяснить не трудно. Мы уже выяснили, в какое положение он был поставлен царем. «А нас всех зарезать хотели!» — услышал от него Каховский. О покушениях, не оправданных успехом восстания, ему, конечно, очень тяжело было говорить. Но главное, ведь он не приносил раскаяния: подкупленный обращением Николая, он открыл дела общества. переименовал некоторых участников — и только показания о цареубийстве могли бы, как это и было впоследствии, запутать слишком многих, а о покушениях Каховский мог и не говорить, полагаясь на скромность товарищей. Мы уже осветили несколько переживания Каховского в тюрьме. Они были ужасны. Его мучительно волновало и то, что он сказал что-то, и то, что он не сказал всего о цареубийственных замыслах. К этим учениям присоединились вскоре еще новые. Он увидал, что люди, столь близкие ему по делу, докладывают комиссии о самом сокровенном и самом преступном. Сокровенны — Эти замыслы, участниками которых были многие; преступны — убийства на площади. Когда рассказывали о целях общества, то, кажется, верили, что за это могут быть лишь незначительная наказания.

А тут вдруг убийства, в которых повинен Каховский, а больше никто. Можно понять, что в рассказах о совместных действиях трудно было иногда удержаться от оговоров, но зачем же было оглашать действия отдельного лица. Но этого мало: на очных ставках, в показаниях Каховский вдруг увидел то, чего уж он никак не ожидал видеть: некоторые из товарищей перед комитетом доказывали, что они гнушаются поступков Каховского: у одних, быть может, это был искренний результат прекраснодушия у других это вызывалось желанием выиграть расположение следственной комиссии. Но умышленное или сознательное третирование казалось чем-то вопиющим Каховскому. Его, русского Брута, которого братски целовали перед совершением «подвига», назвать убийцей!
Такое поведете товарищей страшно раздражало и волновало Каховского. Сдержанный в самом начале, он становился все нервнее и нервнее; ноты раздражения в его показаниях слышались все чаще и чаще. Не забудем его особенности доводить все до пределов, до конца.

Когда комиссия убедилась, что Каховский не намерен открывать всего, им совершенного или только известного, она оставила его в покое, с тем, чтобы, добыв весь следственный материал, неопровержимо уличить Каховского. При этом Николай II и комиссия сочли себя, конечно, в праве освободить самих себя от предупредительности по отношению к Каховскому. Мы уже знаем, что после признаний Каховского Николай Павлович приказал «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давая ему чай и прочее, что пожелает, но с должною осторожностью», и принял содержание его на свой счет. Нам известно также, что на первых порах Каховскому было разрешено переписываться с родными. Но, очевидно, очень скоро отношения властей к нему переменились. Из списка, составленного в середине февраля 1826 года, видно, что Каховский был одним из тех, кому переписка была запрещена. А когда уже в июне Каховского запросили, как и чем он думает заплатить свой долг портному, он в ответ ходатайствовал о разрешении написать к своему родному брату о присылке ему денег. Ему ответили решительным отказом. Можно с полной достоверностью думать, что за все время заключения Каховский не имел не только личных, а даже письменных сношений с кем бы то ни было, кроме своих следователей.

Такая же история вышла — надо думать — и с «повеленным ему лучшим содержанием». Табак, который бы должен был быть отпускаем в числе прочего, что пожелает Каховский, за счет государя, был во всяком случае приобретаем им за свой счет. Из ведомостей плац-адъютанта Подушкина, заведывавшего «комиссиями» арестованных и — кстати сказать — не мало при этом попользовавшегося, видно, что он получил из отобранных у Каховскаго при аресте восьмидесяти пяти рублей на покупку для него табаку в разное время сорок три рубля 50 коп *. Оставшаяся после смерти Каховского сумма в 41 руб. 50 коп. была впоследствии выдана его брату. Можно поверить сообщению Завалишина, что Каховский находился как бы в постоянной пытке, потому что его больного держали в сырой яме ** . После первых больших допросов и признаний Каховского комитет тревожил его только небольшими допросами по отдельным пунктам.

  *   Г. А. И. В. № 209, л. 2 и № 293, л. 335 и 330.

**  «Записки декабриста Завалишина». Мюнхен. 1905. Т. I, стр. 355. Ко всем остальным сообщениям Зававлишина о Каховском в этом и других местах «Записок» должно относиться с полнейшим недоверием. То, что он передает о признании Каховского перед царем в убийстве Милорадовича, просто вздорно.

Следующий вопросный лист, комиссии предлагал ответить детально, когда, с кем и где говорил Каховский о намерении общества истребить царствующую фамилию; каким образом он предлагал!» совершить сие, кто соглашался с ним в этом пункте. На эти вопросы Каховский отвечал: «Цель общества была: основать правление народное, что было известно всем членам оного. Выдергивать людей по одиночке я не могу; каждый может сам себя показать. Я предлагал, чтоб идти прямо ко дворцу, назначат тому час в ночи, и занять оный.

Рылеев с сам не согласился, сказав: «солдаты прежде объявления присяги не пойдут и после оной же». С занятием дворца, конечно, царствующая фамилия или была бы истреблена или арестована.

В показании я невольно увлекся и сталь вдвойне преступник. Ради Бога, делайте со мной, что хотите, не спрашивайте меня ни о чем. Я во всем виноват; так ли было говорено, иначе ли, но мое намерение и согласие было па истребление царствующей фамилии».

После этих допросов и явного запирательства комитет оставил Каховского надолго в покое: очевидно, он хотел собрать подавляющие против него улики и обрушиться на него разом. 3 мая была дана очная ставка кн. Одоевскому и Каховскому. Одоевский утверждал, что он слышал, как сам Каховский говорил, что ранил Стюрлера. На очной ставке Каховский решительно отказывался от своих слов. 2 мая Каховскому предъявили показание Штейнгеля, рассказавшего комиссии о сцене, происходившей вечером 14 декабря у Рылеева. Каховский признал только то, что он действительно стрелял в Милорадовича, но вместе с другими: чья нуля сразили Милорадовича, он, конечно, не может сказать: «кажется я достаточно имел честь прение сего объяснить высочайше учрежденному комитету все, что касается до убийства графа Милорадовича. Но если нужно повторение, повторяю: я выстрелил по Милорадовичу, когда он поворачивал лошадь; выстрел мой быль не первый; по нем выстрелил и весь фас каре, к которому он подъезжал. Попал ли я в него или кто другой, не знаю. — Делал я мои показания без вынуждения и не из боязни. Вынудить меня говорить противное никто и ничто не в силах. Если я лгу, зачем меня спрашивать? Ломаться, как кн. Одоевский, и не у него и не хочу; ему допущено было говорить на меня всякий вздор, и не принадлежащий к делу. Он меня не мог оскорбить, не обижает ли более самого себя? Я хранил молчание из уважения к месту; и хотя многое хотел сказать против слов князя Одоевского, по мщение для меня низко. Одно лишь могу сказать, что я не узнаю его или никогда не знал его, хотя в продолжение года редкий день проходил, чтобы мы не видались. Совесть моя принадлежит собственно мне—  ее вполне судить может один Бог. Умереть, каким бы образом ни было, я умею. Просил и еще покорнейше прошу не спрашивать меня ни о чем и делать со мною все, что заблагорассудится. Не желаю противиться нимало власти; но как мои слова будут лишь повторение одного и того же, я решился молчать и ни на что возражать и отвечать ни стану.

Каховский начал свое первое письмо к Левашову следующим образом:

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Простите, что до сих пор я имел низость испытывать Ваше доброе обо мне мнение. Участие глубоко впечатлелось в моем сердце, и мне совестно лгать перед Вами. Очные ставки никогда бы не могли меня заставить сознаться; они лишь раздражали мое самолюбие; раз сделанное показание, конечно, каждый старается удержать и притом показатели, столь низкие душой, будучи сами виновными и в намерениях, а некоторые и в действиях, не устыдились оскорблять меня в присутствии комитет, называя убийцею... делают от себя столько прибавлений и прибавлений, не согласных с моими правилами, что они меня ожесточили. Я чувствую сам преступления мои, могу быть в глазах людей посторонних злодеем, но не в глазах заговорщиков, разделявших и действия и намерения. Без оправданий я убил графа Милорадовича, Стюрлера и ранил свитскаго офицера. Кюхельбекер говорит несправедливо, л ударил офицера не из за спины, но в лицо; он не упал и не мог приметить, кто ударил его, это было мгновение—я опомнился, мне стало его жаль и я его отвел в каре. Насчет показаний об убийстве Государя Императора, — все ложь! Я не желаю никому несчастья, Бог тому свидетель! — На меня говорят, что я вызывался убить, что стращал открыть общество, что я соглашался резать; но все сие несправедливо. Поверьте, я не стану клеветать, мне необходимо погибнуть —неужели я желало увлечь других! Я мог быть злодей в исступлении, но в груди моей бьется сердце человеческое...»

Моментами в сознании Каховского отодвигалось на дальний план главное признание его жизни. Он как будто забывал о нем и начинал каяться и рассуждать, как обыкновенные человек. Он не раз называет свой поступок преступлением. Но мы уже, подчеркивали отношение Каховского, как оно окончательно сложилось, к подвигу своей жизни. Каховский мог быть преступником в глазах государя и следователей — он сознавал это. Он мог быть преступником в глазах общества, но из только  что приведенной цитаты мы видим, что Каховский даже попытку со стороны некоторых своих товарищей оценить его действия, как убийство, считал до преступности невозможной, Был ли он преступником в собственных своих глазах? Нет, нет и нет: среди самых интимных своих раскаяний он все же утверждает, что для блага родины он не видит преступления.