Слушая речи Каховского, царь плакал. «Государь, — писал Каховский в том же письме. — Что было причиной заговора нашего, спросите самого себя, что, как не бедствия отечества? Добрый государь, я видел слезы сострадания на глазах ваших. Вы — человек, вы поймете меня! Можно ли допустить человеку, нам всем подобному, вертеть по своему произволу участью пятидесяти миллионов людей? Где, укажите мне страну, откройте историю, где, когда были счастливы народы под властью самодержавною, век закона, без прав, без собственности?» В ответ на страстные речи Каховского, что мог сказать Николай Павлович? Да только пожалеть, почему же обо всех этих бедах не писали государю! «Его Величеству, — писал Каховский 24 февраля генералу Левашову, — угодно было сказать мне: «зачем я не писал к покойному императору о известных мне неустройствах? Многие, очень многие писали, но не внимали им».

Страстным воплям Каховского о необходимости взяться за устройство родины Николай Первый противопоставил фразу и обольстил его фразой. «Я сам есть первый гражданин отечества» — сказал он Каховскому. И через день после свидания-допроса тот писал царю: «Счастлив подданный, слышавший от своего монарха: «Я сам есть первый гражданин отечества». Дай Бог, чтобы отечество было у нас в совокупности с государем. Я, желающий блага моей милой родине, благословляю судьбу, имея случай излить чувства и мысли мои перед монархом моим, обещающим быть отцом отечества». Итак, царственная игра зашла далеко. Каховский забыл свое недоверие к власти, и Николай стал для него отцом отечества, а то, что было на Сенатской площади, вдруг оказалось таким ненужным, братоубийственным и преступным.
Царь, казалось, подметил кое-какие особенности Каховского. Он почувствовал его антипатию к иностранцам и отозвался на нее. «Слава Богу, — писал тот в первом же письме к царю, — вы не презираете именем русского. Я заметил, как сказали вы: «Кто может сказать, что я не русский!» Так, государь, вы русский. Любите народ свой, а народ будет боготворить в вас отца своего». Должно быть,— мы не можем утверждать с достоверностью, но письма дают право на такое заключение, — Каховский рассказал Николаю о своей жизни, и Николай увидел, какой это быль одинокий, заброшенный и несчастный человек, увидел и сейчас же воспользовался этим. После первого допроса он отослал Каховского в крепость с следующей запиской: «Присылаемого Каховского посадить в Алексеевский равелин, дав бумагу, пусть пишет, что хочет, не давая сообщаться». Эту записку А. Я. Сукин, комендант Петропавловской крепости, получил в половине 3 пополудни 16 декабря. После второго свидания-допроса Николай Павлович прислал следующую записку: "Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, что пожелает, но с должною осторожностью. Адъютанта герцога Александра Бестужева заковать, ибо по всем вероятиям он убийца штыком графа Милорадовича. Содержание Каховского я принимаю на себя ". Сукин доносил комиссии: «При Высочайшем Е. И. Величества повелении возвращенный арестант Каховский посажен в прежний каземат, где и будет получать повеленное ему лучшее содержание». Каховский быль возвращен 18 декабря в 9 1/2 часов вечера. Таким образом, после 14 декабря Николай Павлович становился для Каховского до некоторой степени тем же, чем был для него до 14 декабря Рылеев: материальной поддержкой. И чувство благодарности было приподнято и разрешалось отзывчивостью...

Царственные заботы о Каховском были вознаграждены, и сыск, произведенный «отцом отечества», принес благие плоды. Преступник в порыве благодарности и изумления перед мнимым величием души не отказал царю в признаниях и открытиях. Он открыл цели общества. «Скрытые намерения общества, — писал он в первом показании, — заключались том, чтобы даровать каждому гражданину право собственную и личную безопасность оградить законам... В душе считал себя честным. Личного намерения я не имел, все желания мои относились к отечеству моему. Положение государства приводило меня в трепет: финансы расстроенные, отсутствие справедливости в судах, корыстолюбие, уничтожение внешней коммерции, все сие предшествовало в глазах моих полному разрушению. Одно спасение полагал я в составлена законов и принятии оных непоколебимым вождем, ограждающим собственность и лицо каждого». Вспомним, что под законом Каховский разумел конституцию. «В здравом смысле, — говорит он в одном из своих писем, — закон есть воля народная!» Каховский открыл ближайшие планы общества, между прочим, план предполагавшегося занятия дворца Якубовичем. Наконец, он назвал членов общества, как принятых им, так и известных ему. Он заявил, что им приняты Сутгоф, Панов, Кожевников, Глебов. Сохранившиеся официальные документы не передают, очевидно, всех признаний и открытий, сделанных Каховским: часть их не была положена на бумагу. Но заметим теперь же—его открытия не могла быть так подавляющи и всеобъемлющи, как, например, сделанная князьями Трубецким и Оболенским, Рылеевым. Впрочем для объективной оценки действий Каховского это указание не имеет значения. Но Каховский умолчат об одном очень важном обстоятельстве. Он не открыл ничего о намерениях общества устранить царствующую фамилию и о своей роли в вопросе о цареубийстве. Для Николая и его следователей как раз этот пункт и представлялся самым существенным.
Больнее всего для Каховского было назвать других членов общества, в том числе и принятых им. 21 декабря Каховский писал генералу Левашову: «Государь император чрезмерно милосерд ко мне; я не имею слов благодарить его за милостивое его ко мне внимание. Положение мое облегчено: он позволил мне писать к моим родным 56. Ваше превосходительство! есть несчастные жертвы, которых я губитель; они меньше меня виноваты, я увлек их, а положение мое облегчено, и не могу разделит с ними одной участи: это мучительно! Ваше превосходительство! я прибегаю к вам с моею просьбою сделать милость доложить его величеству: я с радостью отказываюсь от всех льгот, отказываюсь писать к родным моим и прошу одной милости: чтобы облегчили судьбу Сутгофа, Панова, Кожевникова, Глебова. У них у всех многочисленные семейства, которых я убийца. Панов имеет невесту, он помолвлен, посудите об его положении! Ваше превосходительство, вы имеете сердце, не отриньте мольбу мою. Государь милосерд; если он сострадателен ко мне, преступнику, то я надеюсь, по вашему ходатайству, он не откажет облегчить положение менее меня виновных."

Мучительные опасения за судьбу выданных им товарищей сменялись угрызениями совести, нечистой по отношению к царю. Каховский метался во все стороны. Памятником этих душевных волнений остались следующие строки, набросанные вскоре после первого допроса-свидания: «Государь! я сделался пред вами преступником, увлекаясь любовью к отечеству. Я никогда не мог принадлежать никакому обществу, Я никогда ничего не желал себе. Я принадлежу благу общему и всегда готов запечатлеть любовь мою к отечеству последней каплей крови моей. Намерения мои были чисты, но в способах я вижу заблуждение. Не смею просить вас простить мое заблуждение; я и так растерзан вашим ко мне милосердием. Я не способен никому изменять; я не изменял и обществу, но общество само своим безумием изменило себе...

«Государь! от вас зависит благоденствие наше, мы вам вверены; я отдаюсь вам, я ваш. Есть существо, проницающее в изгибы сердец человеческих, оно видит, что я говорю истину — я ваш! И благом отечества клянусь, я не изменю вам! Мне собственно ничего не нужно; мне не нужна и свобода; я и в цепях буду вечно свободен; тот силен, кто познал силу человечества. Честному человеку собственное убеждение дороже лепета молвы. Я не говорю за себя: Государь! есть несчастные, которых я увлек; спаси их, великодушный монарх! Спаси детей твоих; клянусь, они чисты.

«Желать бы еще раз, Государь, говорить с вами. Мне дорого благоденствие отечества, я не ищу беспорядков и крови. Положитесь на меня, не обману вашу ко мне доверенность».

Очень резкой критике Каховский подверг личность покойного Александра и его политику. Он считал его настоящим врагом отечества и «истинной причиной восстания 14 декабря». «Не им ли, — писал Каховский,— раздут в сердцах наших светоч свободы, и не им ли она была так жестоко удавлена, не только в отечестве, но и во всей Европе»... «Быстро двинув умы к правам людей и вдруг, переменив свои правила, осадил их и тем произвел у нас все заговоры и скопища». Александр обманул свой народ. «В 25-летнее царствование покойного императора было время и смутное, но большая часть оного было время мирное. Кончилась война с Наполеоном; мы все надеялись, что император займется внутренним порядком в государств; с нетерпением дали закона постановительного и преобразования судопроизводства нашего; ждали и что ж? Через 12 лет ожидания лить переменилась форма мундиров гражданских». Каховский резко упрекал Александра в том, что он предпочитал побывать у развода, чем посетить высшее правительственное местоимение — сенат. Обратить внимание на образование армии и не заниматься устройством государства, я нахожу столь же гибельным для государя и отечества, как для человека частного, обратившего все его внимание на одежду и наружность свою и не старающегося об образовании внутренних, своих качеств. Александр, по мнению Каховского, совершенно не желал вникнуть в положение народа. Он смотрел лишь войска и не хотел видеть, что встречи, устраиваемые ему, — чисто декоративного характера. Целый ряд обвинений высказан в письмах Каховского по адресу покойного государя. Обвинения были общераспространенны, но Николай, должно быть, впервые выслушивал их в такой яркой форме.

Все желания Каховского сводились к заявлению о и необходимости «постановительного закона» т. е. конституции. В каждом своем письме Каховский необратно твердил с воодушевлением и страстью о необходимости для блага русского народа дать конституцию.