Но Каховскому пришлось быть участником не только кровавых происшествий. В числе других он объяснялся с митрополитом Серафимом, явившимся на площадь для увещания мятежников. Он встретил прием, далеко не ласковый. «Первосвятитель, — рассказывает диакон Прохор Иванов, сопровождавший митрополита, — у первой шеренги остановился и, подняв крест, говорил им велегласно:

— Воины, успокойтесь... Вы против Бога, церкви и отечества поступили: Константин Павлович письменно и словесно трикраты отрекся от российской короны, и он ранее нас присягнул на верность брату своему Николаю Павловичу, который добровольно и законно восходит на престол... Синод, Сенат и народ присягнули; вы только одни дерзнули восстать против сего. Вот вам Бог свидетель, что есть это истина, и что я, как первосвятитель церкви, умаливаю вас оной, успокойтесь, присягните.

«Между тем из среды мятежников составилась из нескольких офицеров депутация, и, приблизившись к митрополиту с обнаженными шпагами, некоторые, будучи в нетрезвости, дерзновенно ответствовали:

— Несправедливо! Где Константин? «Митрополит отвечал:

— В Варшаве.

«Мятежники кричали:

— Нет, он не в Варшаве, а на последней станции в оковах... Подайте его сюда!.. Ура, Константин! Какой ты митрополит, когда на двух неделях и двум императорам присягнул... Ты—изменник, ты — дезертир Николаевский, калугер, не верим вам, подите прочь! Это дело не ваше; мы знаем, что делаем. Скажи своему государю, чтобы он послал к нам Михаила Павловича. Мы с ним хотим говорить; а ты, калугер, знай свою церковь» * . По показанию Штейнгеля, Каховский в ответ на речь Серафима сказал: «полно, батюшка, не прежние пора обманывать нас; поди-ка на свое место!» Серафим нашелся ответить только: «Христианин ли ты? По крайней мере поцелуй хотя крест». Каховский поцеловал крест. Когда Каховскому были прочитаны показания Штейнгеля, он отрицал, что им были сказаны какие-либо дерзости, и разъяснит, что он говорил митрополиту: «Вы так же можете быть обмануты, как и прочие». «Митрополит уверял крестом истину слов своих и, обратясь ко мне, сказал: «поверь хоть ему».—В то время я приложился к кресту. Митрополит уговаривал не лить крови одноземцев, на что я отвечал: «мы сами сего страшимся, но можем быть к тому вынуждены; просил его уговорить противную сторону не нападать, а что мы объявили наши требования Сенату и никак не хотим и не с тем сошлись, чтобы лить кровь, но лишь желаем законного порядка». Вот все, что мы знаем о действиях Каховского на площади.

*  Исторический Вестник»,1905, янв., стр. 169— 170.

МАСКИ ИМПЕРАТОРА

Первые дни, первые месяц своего царствования император всероссийский Николай Первый всю энергию, все способности своего духа употребил на розыски по делу декабристов. Всю жизнь в нем крепко и прочно сидел сыщик и следователь, вечно подозрительный и выслеживающий, вечно ищущий кого бы предать суду и наказанию. Но в первые месяцы царствования эта основная сущность его души раскрылась с необычайной полнотой и зловещей яркостью. В это время в России не было царя-правителя: был лишь царь-сыщик, следователь и тюремщик. Вырвать признания, вывернуть душу, вызвать на оговоры и изветы — вот священная задача следователя; и эту задачу в конце 1825 и в 1826 годах исполнял русский император с необыкновенным рвением и искусством. Ни один из выбранных им следователей не мог и сравниться с ним. Действительно, Николай Павлович мог гордиться тем, что материал, который лег в основу следствия, был добыт им и только им на первых же допросах. Без отдыха, без сна он допрашивал в кабинете своего дворца арестованных, вынуждал признания, по горячим следам давал приказы о новых арестах, отправлял с собственноручными записками допрошенных в крепость и в этих записках тщательно намечал тот способ заключения, который применительно к данному лицу мог привести к обнаружениям, полезным для следственной комиссии. За ничтожнейшими исключениями, все декабристы перебывали в кабинете дворца, перед ясными очами своего царя и следователя. Первые сообщения по делу каждый из них делал ему или генералу, сидевшему перед кабинетом, снимавшему допросы и тотчас же докладывавшему их государю. Иногда государь слушал эти допросы, стоя за портьерами своего кабинета...

Одного за другим свозили в Петербург со всех концов России замешанных в деле и доставляли в Зимний дворец. Напряженно волнуясь, ждал их в своем кабинете царь и подбирал маски, каждый раз новые для нового лица. Для одних он был грозным монархом, которого оскорбил его же верноподданный, для других — таким же гражданином отечества, как и арестованный, стоявший перед ним; для третьих—старым солдатом, страдающим за честь мундира; для четвертых—монархом, готовым произнести конституционные заветы; для пятых—русским, плачущим над бедствиями отчизны и страстно жаждущим исправления всех зол. А он на самом деле не был ни тем, ни другим, ни третьим: он просто боялся за свое существование и неутомимо искал всех нитей заговора с тем, чтобы все эти нити с корнем вырвать и успокоиться.

С трепещущим от страха Ф. П. Глинкой царь обошелся иначе. «После подробного вопрошания, сделанного ему прозорливым испытателем в императорском дворце, государь с неизъяснимым благоволением изволил сказать ему: «Ты можешь оставаться спокоен: будь покоен» *  . И этой фразы было достаточно для того, чтобы Глинка исписывал целые листы со всевозможными подробностями об обществе.

Николая Бестужева царь принял ласково и, заметив в нем чувства страстной любви к отечеству, сказал ему: «Вы знаете, что все в моих руках, что могу простить вам, и если бы мог увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу, готов простить вам» **  .

Со Штейнгелем, отцом не малочисленного семейства, человеком далеко не молодым, Николай обошелся иначе, да так, что он на всю жизнь не забыл подробностей своей встречи с царем. «Штейнгель, и ты тут?» — сказал государь. — «Я только быль знаком с Рылеевым»,—отвечал я.—«Как, ты родня графу Штейнгелю?» — «Племянник его и ни мыслями, ни чувствами не участвовал в революционных замыслах; и могли участвовать, имея кучу детей!» — «Дети ничего не значат,— прервал государь, — твои дети будут мои дети! Так ты знал о их замыслах?» — «Знал, государь, от Рылеева?» — «Знал и не сказал, не стыдно ли?» — «Государь, я не мог и мысли допустить дать кому-нибудь право назвать меня подлецом!» — «А теперь как тебя назовут?» — спросил государь саркастически, гневным тоном. Я нерешительно взглянул в глаза государя и потупил взор. «Ну, прошу не прогневаться, ты видишь, что и мое положение не завидно», сказал государь с ощутительною грозою в голосе и повелел отвести в крепость. Одно воспоминание об этой минуте, чрез столько лет, приводит в трепет. «Твои дети будут мои дети» и это «прошу не прогневаться» казались мне смертным приговором. С этой минуты я быль уже не в нормальном положении *** . В другом месте своих записок Штейнгель не без иронии пишет: «Гнев еще преобладал в государе: укоризны, сарказмы напоминали слова Царя-пророка: «прощение царево подобно рыканию льва», и заставляли сожалеть в забытьи продолжения этих слов: «яко трава злаку, тако тихость есть» ****  .

— Говорите всю правду, — сказал Николай Павлович Басаргину перед допросом, — а если скроете что-нибудь, то пеняйте на себя ****) . Метод устрашения и стремительного нападения Николай Павлович применил к Лореру и Якушкину, осведомившись об их отказе назвать соучастников.

  * Г. А. И. В. № 82. Дело Ф. H. Глинки.
**  Записки декабриста» (Розена) Лейпц. 1870 г., стр. 100.
***  Обществ. движение в России в первую поло­вину XIX в.» Составили В. И. Семевский, В. Богучарский и П. Е. Щеголев. Том II. Спб. 1905. Стр. 414
**** Ibid., стр. 449.
***** «Записки Басаргина». M. 1S72. Стр. 35.

— Вы нарушили вашу присягу?
— Виноват, государь.
— Что вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей вы можете презирать, но что ожидает вас на том свете, должно вас ужаснуть. Впрочем, я не хочу вас окончательно губить: я пришлю к вам священника. Что же вы мне ничего не отвечаете?
— Что вам угодно, государь, от меня?
— Я, кажется, говорю вам довольно ясно; если не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами обращались как с свиньей, то вы должны во всем признаться.
— Я дал слово не называть никого; все же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству, — ответил я, указывая на Левашова, стоящего поодаль в почтительном положении.
— Что вы мне с его превосходительством и с вашим мерзким честным словом!
— Назвать, государь, я никого не могу.
Новый император отскочил на три шага назад, протянул ко мне руку и сказал: «заковать его так, чтоб он пошевелиться не мог * .
Собственноручная записка Николая Первого, при которой Якушкина препроводили из дворца в крепость, была следующего содержания: «Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея». Но Якушкин был одним из всех совсем немногих, на кого не подействовали ухищрения Николая. Правда, примененному здесь методу нельзя отказать в значительной доле грубости. Животный страх смерти, физических мук был чужд декабристам. Этим страхом, быть может, отмечен только один князь С. П. Трубецкой, в слезах целовавший руки Николая Павловича и моливший о жизни. «Lа vie, Sire, lа viе!» **  Трубецкой вымолил себе жизнь ценой подробнейших признаний. Его избрание в диктаторы—удивительная насмешка судьбы над декабристами.

Декабристов, искренних и увлекающихся людей, энтузиастов, можно было поймать на благородство. Нужно было запрятать глубоко свою ненависть к ним, разыграть роль человека, заботящегося только о том, чтобы родина избавилась, наконец, от зол и бедствий. И Николай Павлович прекрасно разыгрывал эту роль. 

* «Записки И. Д. Якушкина». М. 1905. Стр. 84.
** К этому свидетельству H. И. Греча (Записки о моей жизни. Спб. 1886, стр. 352) можно отнестись с доверием в виду характера поведения Трубецкого и в день 14 декабря и затем во время следствия. Но главное подтверждение этому факту находим в записке вел. ки. Михаила Павловича (рук.): «Когда вел. кн. вошел к государю, была уже поздняя ночь, и здесь представилось ему неожиданное зрелище: перед государем стоял и в ту минуту упадал на колени, моля о своей жизни, известный кн. Трубецкой...»