Конечно, некоторые из этих фраз и не были сказаны, но они хорошо передают нервную, напряженную атмосферу, окружавшую все такие разговоры, и как бы хранят еще следы тончайших переживаний... Нельзя не остановить внимания на единогласно подтверждаемом факте непрерывных ссор и споров, схождений и расхождений. И на дому у Рылеева, и в залах трактира «Лондон», и гостиницы «Неаполь» идут нескончаемые возбужденные разговоры все о том же. Приведем еще один рассказ Каховского, иллюстрирующий сомнения, обуревавшие декабристов: «Рылеев прежде разговора моего с Бестужевым был со мной искренен и в одно время сказал мне, что Дума на некоторое время должна будет удержать правление за собой, в чем я с ним не согласился и, напротив, представлял ему, что общество все должно сделать для блага отечества, но ничего не брать на себя и по успехе в предприятии; стараться избрать людей, известных в государстве, которые бы составляли временное правление, пока изберутся депутаты, и им представить конституцию, которую они в праве принять или что в ней переменить или совершенно отвергнуть. Рылеев с этого смеялся, говоря:

— Ты хочешь от аристократов чего доброго? Что, Мордвинова что ли сделать правителем? Пожалуйста не мешайся, ты ничего более, как рядовой в обществе, да и от меня немного зависит; как определит Дума, так и будет.—Много сему подобного, что дало мне подозревать Рылеева, и я того не скрывал от него. Никогда я не вызывался убить покойного императора, но в разговоре и самоотвержении сказал Рылееву: «для блага моего отечества я готов бы был и отцом моим пожертвовать». Я помню очень: сей разговор был летом. Мимо окна шел князь Одоевский, я зазвал его и при нем говорили, что необходимо нужно, кто решится собой жертвовать, знать, для чего он жертвует, чтобы не пасть для тщеславия других. Рылеев и в сем меня оспаривал и прозвал: «ходячая оппозиция». Он всегда ставил в пример мне Якубовича, что он без дальних рассуждений верит чести людей и готов всячески собой жертвовать, и что будто Якубович решался убить покойного императора при бывшем параде на Царицыном Лугу.

Все эти сведения мы почерпнули из показаний, данных на следствии, но для нас дошел один любопытный документ, рисующий положение Каховского в начале ноября 1825 года — его письмо к Рылееву от 6 ноября. «Сделай милость, Кондратий Федорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которая ежедневно мне встречаются. Оставя скуку и неудовольствия, я не имею даже, чем утолить голод: вот со вторника до сих пор я ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом, и тем более, что с тех пор я очень вижу твою сухость; одна только ужасная крайность вынуждает меня. Даю тебе честное слово, что по приезде моем в Смоленск употреблю все силы, как можно скорее выслать тебе деньги, и надеюсь, что, конечно, через три месяца заплачу тебе. Я не имею никаких способов здесь достать, а то ведь не стал бы тебе надоедать» *  .

*     «Русск. Стар.» 1888, декабрь, стр. 610.

Любопытно отметить совпадение показаний увлеченных Каховским в вопросе о способах «обольщения». К общему благу побуждал их Каховский. И все они, за исключением Жеребцова, честно выполнили задачи, возложенные на них тайным обществом. Сначала все сношения тайного общества с офицерами лейб-гренадерского полка шли чрез Каховского, и он прав, считая себя причиною восстания лейб-гренадерского полка. Потом к концу движения Рылеев вел сношения непосредственно чрез Сутгофа.

Каховский присутствовал при многочисленнейших совещаниях у Рылеева. «При мне,—показывал Трубецкой, — Каховский никогда ничего не говорил, и я с ним никогда не разговаривал; большею частью, когда я бывал у Рылеева, то он выходил в другую комнату, но во время некоторых совещаний я приметил, что он сиживал в той комнате, где они происходили, в окошке, в углу; к этому же, у которого совещания бывали, не подходил и в разговоры не вмешивался» * . Но когда Каховский высказывался, то он говорил весьма решительно. Сохранившиеся обрывки речей опять касаются главного предмета — истребления фамилии. Правда, среди возбужденных и нервных фраз других слова Каховского не самые жестокие. Штейнгель нарисовал  в своих показаниях следующую жизненную картинку: «Я заметил, что А. Бестужев и Каховский, которого я в это время узнал, были пламенными террористами. Помнится мне, что именно 12 числа, пришел к Рылееву, я застал Каховского с Николаем Бестужевым говорящими у окошка, и первый сказал: «с этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только; иначе, если не согласятся, то я первый пойду и сам на себя объявлю». Я в тот же вечер сказал о сем Рылееву с укоризною, и он мне отвечал: «не беспокойся, он так только говорит. Я его уйму; он у меня в руках»... Противу особы государя приметно восстали опять кн. Оболенский, Бестужевы, Каховский, и потом князь Трубецкой требовал, как необходимости, чтобы принести его на жертву. Наконец он, Трубецкой, именно полагал, что надобно оставить Александра Николаевича, чтоб его объявить императором. Другие говорили, что можно ограничиться арестом, а Рылеев и Оболенский твердили, чтоб истребить всех. Князь же Одоевский твердил только: «умрем! ах, как славно мы умрем» ** .

*   Г. А. И. В. № 335.

**  Г. А. И. В. № 375. Дело Штейнгеля. Каховский в своем ответе на показание Штейнгеля не отрицает сущности разговора и крайности своих предложении. Его только крайне возмутило то, как мог Штейнгель отнестись серьезно к его заявлению о доносе на общество. «12 декабря я говорил не на совещании общества, а в частном разговоре с членами. Смысл слов моих был, что  крови бояться не должно. Но мог ли я соглашаться резать? и кого резать? Народ, для которого мы восстали? Что я донесу на общество, было мной сказано совершенно в шутку, что тогда же мне и заметил Александр Бестужев, сказав: «ты шутишь, а другие примут за правду». Говорил я на слова Николая Бестужева и Штейнгеля, которые были одного со мной мнения, что члены общества лишь толкуют, а не распоряжаются к действию». По поводу этого факта Рылеев объяснил, что он лично не слышал подобных слов, но что Штейнгель говорил ему что-то подобное о Каховском. Николай Бестужев заявил, что он не слыхал этого разговора, а Александр Бестужев показал: «Каховский говорил всегда подобный вздор, но его мало слушали и не обращали внимания на его слова. Я сам не помню, сказал ли он точно слова сии, хотя очень верю, что они были произнесены». См. Г. А. И. В. Дела всех этих лиц.

Рылеев, Бестужевы, Александр и Николай, и Штейнгель. Все они, кроме Штейнгеля, решительно отрицали истину всех сообщений Каховского. Каховский был в последней степени раздражения, когда открывал суду эти слова и фразы. Очевидно, это были фразы, сказанные и в ту же минуту забытые. Они были так мимолетны, что потом сказавшие их совершенно искренно могли усомниться в том, что они были сказаны. В делах есть много других фраз, доложенных комитету, но мы не приводим их отчасти потому, что считаем недостоверными, а главным образом потому, что и приведенных нами совершенно достаточно для характеристики настроения. Повторяем, все эти «изветы» ценны только с психологической точки зрения и не имеют никакого значения при выяснении действительных планов общества. Реальным мог быть только один план— самоотверженное согласие Каховского нанести удар в день 14 декабря.

Накануне 14 вечером 13 разыгралась поразительная сцена. По показаниям, диктованным осторожностью, трудно представить тот восторженный подъем, который переживали в этот момент заговорщики. «13 декабря ввечеру, — показывал 14 марта Каховский,—Рылеев сказал, когда я спрашивал его о распоряжении, что надо видеть прежде силы наши и что на Петровской площади всем распорядится Трубецкой. Предположено было занять Сенат, крепость, но кому именно, не было назначено. Мне же сказал он, обнимая меня:

— Я знаю твое самоотвержение; ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби императора.

«Я совершенно не отказывался, возражал ему, что сего сделать невозможно, какие я найду к сему средства; он представлял, чтоб я вошел во дворец рано поутру, прежде восстания, в офицерском мундире; или на площади, если выйдет император, убил его».

Правда, кн. Оболенский постарался ослабить впечатление этого порыва. «Мы все опомнились от минутного энтузиазма сказав: «нельзя и так... Нечего делать». Вот единственная минута, в которую я помню, чтобы упомянуто было нами об августейшей особе государя. Я сознаюсь, что единая мысль о сем есть уже преступление, но прошу Комитет милостиво воззреть на людей, которые, расставаясь накануне того дня, который должен решить судьбу отечества или повергнуть их самих на последнюю степень бедствия, в исступлении чувства обращают мысль к поступку ужасному, но, опомнясь, оставляют оный... Но никто другой не показывает, что мысль эта была оставлена заговорщиками. Можно считать достоверным, что заговорщики, дав последним поцелуем благословение Каховскому, разошлись с твердою уверенностью в том, что судьба царя отныне в руках Каховского. Что он сделает, то и будет. И Каховский на допросе, как бы испугавшись нарисованной им картины последнего прощания, не имеет смелости, дав сознание, не съеживать его и старается оправдать себя в глазах Комитета. «Признаюсь откровенно, увлеченный бедствиями отечества и, может быть, заблуждаясь в цели и намерениях, я для общей пользы не видал преступления. Но соглашение Рылеева на убийство мне показалось гадким, и притом я давно его подозревал в нечистоте правил. Дружба его с Александром Бестужевым, хотя и вовлеченным в преступление по некорыстности, не алчущим своей прибыли, и принятые мной люди в члены общества удерживали меня в оном». Опять та же двойственность: признавая себя принципиально не только способным, но и желавшим выполнить акт цареубийства, он не имел силы сознаться в реальности своего намерения. Каховский в свое оправдание показывал, что ночью на 14 он заходил к А. Бестужеву и заявил ему, будто он не решается на предложение Рылеева; искавши же случай нанести ударь императору, он может остаться праздным, а не разделить общей опасности он считает преступлением. А. Бестужев совсем иначе рассказывает об этом посещении Каховского. По его объяснению, оно было сделано не поздно ночью, а рано утром, по его приглашению сейчас же после сцены у Рылеева. «Вас Рылеев посылает на площадь дворцовую?» сказал я. Он отвечал: «Да, но мне что-то не хочется». «И не ходите, возразил я, это вовсе не нужно». «Но что скажет Рылеев?» «Я беру  это на себя; будьте со всеми на Петровской площади». Каховский попросил меня еще раз извинить его перед Рылеевым и ушел». Фальшь этого показания чувствуется сама собою. Бестужев рассказывает так, как будто речь идет о неисполнении ничтожного поручения:... «Каховский имеет честь просить Рылеева извинить его в том, что он не может исполнить данного ему поручения убить его императорское величество» * . Скорее всего, в разговоре Бестужев и Каховский выяснили невозможность нападения около дворца и предоставили это случаю. Если бы Николай Павлович показался на Сенатской площади и подъехал поближе к восставшим, Каховский сделал бы свое дело. «Слава Богу — признался царю Каховский 19 марта,—что ваше величество не поверили Якубовичу, не подъехали к каре мятежному; может быть, в исступлении, я бы первый готов по вас выстрелить». Зная образ действий Каховского на площади в день 14 декабря, можно утвердительно сказать, что так бы оно и было.

*    Нужно принять во внимание основную тенденцию показаний А. Бестужева. Он рассказывал судьям, что он, не разделяя ни взглядов ни целей общества и не выходя из него наружно, своими действиями старался расстроить его, привести к естественному концу: так, например, в этом случае он искусно отклонил попытку на цареубийство.