599

работала над их уяснением. Таково было основное содержание переломного момента. Русское общественное движение восходило на новую ступень. Пройдет еще некоторое время, и Герцен, представитель второго поколения дворянских революционеров, отчетливо сформулирует смысл уроков декабристского восстания словами: «Декабристам на Сенатской площади не хватало народа». Между периодом декабристов и периодом Герцена лежит существенная переходная полоса, наименее изученная в истории общественного движения России: вторая половина двадцатых годов. Период этот далеко не бесплоден и далеко не заполнен одной «реакцией». Именно тут начинает откристаллизовываться мнение передовых людей о декабристах и их опыте; именно тут горько продумываются вновь старые вопросы о способах свалить самодержавие и крепостное право и вновь перебираются всевозможные решения этих вопросов.

В новый период вступает история тех двух лагерей в русском общественном движении, которые разбирались выше. В них происходят существенные перегруппировки. Историки еще не только не систематизировали всего необходимого материала, но даже не выявили его. При этой работе выявления обращает на себя внимание материал, группирующийся около истории самих потерпевших поражение деятелей, — около декабристов. Поэтому все, что можно собрать об отношении Грибоедова к разгромленному движению и его представителям, имеет далеко не только узкое значение истории личных симпатий и личного горя. Это — выявление материала, который в будущем найдет свое место в общей картине движения вперед русской общественной мысли на основе усвоения опыта только что отгремевшей борьбы.

«Гром пушек на Сенатской площади разбудил целое поколение», — писал тот же Герцен. Этому грому было бы труднее разбудить молодое поколение, если бы оно росло в старинной среде, абсолютно глухой к только что происшедшему, молчавшей о нем, забывшей его. Эта среда не была единой, она была расслоена: ее передовые люди запомнили раскаты выстрелов, — ведь это они, старшее поколение, донесли их эхо к новому молодому поколению. Среда сочувствующих современников — сверстников декабристов — сыграла свою значительную роль в сохранении их традиций. А охранять эти традиции и думать об их новом смысле значило думать и о деле восстания,

601

Однако на всем протяжении этой восходящей дипломатической карьеры идет синхронно ей другая — несовпадающая — линия фактов и переживаний: хлопоты за сосланных декабристов, заботы о них, воспоминания о случившемся, возникновение художественных замыслов, полных ненависти к крепостному праву. Могли ли хлопоты и заботы о тех, чьи имена вслух и называть-то запрещалось, повредить Грибоедову в его карьере? Конечно, могли! Мы увидим далее, что Грибоедов осмелился лично просить императора за сосланных. Грибоедов сам был на подозрении и свое пребывание на Востоке после смелого обращения к императору называет «политической ссылкой». Первые годы после восстания 14 декабря были особенно трудными годами для хлопот за ссыльных.

Рассмотрим сначала вопрос о личных отношениях Грибоедова и декабристов в указанное время. Наиболее ранним документом этого периода является письмо Грибоедова к декабристу Александру Александровичу Добринскому из Тифлиса от 9 ноября 1826 г. Добринский, о котором уже упоминалось ранее, поручик лейб-гвардии Финляндского полка, был связан по Северному обществу со Свистуновым; последний принял его в члены в апреле 1825 г. Свистунов сообщил Добринскому и о существовании Южного общества, и о республиканских планах последнего. Добринский содержался под арестом на той же гауптвахте главного штаба, что и Грибоедов. Они пробыли вместе короткое время, с 19 мая до 24 мая, когда последовало царское соизволение на перевод Добринского в Кавказский корпус с ежемесячным донесением о поведении. Иначе говоря, Грибоедов пробыл с Добринским в совместном заключении всего дней шесть, но результатом были самые дружеские отношения. Добринского надо было устроить в полк, предназначенный для ближайших боевых действий, — это давало способы быстрейшего служебного продвижения для сосланного на Кавказ и приближало перспективы снятия кары. Попасть же в бездействующий полк где-либо в отдалении от линии боевых действий значило обречь себя на длительное прозябание без перспектив производства. Грибоедов хлопотал перед Ермоловым за Добринского, просил о переводе в такой полк и получил согласие в самые трудные для Ермолова дни, когда за ним зорко наблюдали и когда царская опала уже тяготела над каждым его шагом. Грибоедов не мог сообщить Добринскому о всех своих хлопотах в обычном

603

К сожалению, этот замечательный документ — записка Грибоедова об осужденном декабристе — не дошел до нас689.

Общение с сосланными на Кавказ декабристами было далеко не безопасным для личной карьеры Грибоедова. Все они были, разумеется, поднадзорны, и связи с ними могли легко стать известными III Отделению. Лица, которые сами были привлечены к процессу, как Грибоедов, тем легче могли себя скомпрометировать. Существенно, что Грибоедов очень хорошо сознавал это, оберегая других, которые были в аналогичном положении, но не щадя себя самого. Так, он прекратил переписку с Бегичевым по почте и переписывался лишь оказиями. «Тебя не браню за упорное молчание, угадываю причины; однако, коли в Москве будешь, схвати удобный случай и напиши», — пишет он Бегичеву 9 декабря 1826 г. из Тбилиси. Не считал Грибоедов возможным в это время переписываться и с Жандром, арестованным по делу декабристов, но быстро отпущенным и «прощенным» (он не был замешан в тайную организацию и обвинялся лишь в том, что принял после восстания Одоевского, дал ему одежду и денег на побег). Грибоедов боялся скомпрометировать его своими письмами. «В переписке ли ты с Андреем? — спрашивал Грибоедов Бегичева. — Он от меня ни строчки не имеет. Невозможно». Последнее слово означает «переписка невозможна». По-видимому, Грибоедов возобновил с другом переписку только после своего торжественного приезда в Петербург с Туркманчайским миром. Но, оберегая своих нескомпрометированных или «прощенных» друзей от письменных сношений с собою, Грибоедов, как видим, не щадил себя и не только сам переписывался с декабристами в том же 1826 г., но и открыто хлопотал за них690.

Ряд документов, дошедших до нас, говорит о том, какой незаживающей раной была для Грибоедова мысль об Александре Одоевском. Неизвестна точная дата стихов, посвященных Грибоедовым юному декабристу, осужденному на двенадцатилетнюю каторгу. Стихи находились в описанной и изданной Д. А. Смирновым «Черновой тетради» Грибоедова. Написаны они, по-видимому, не ранее июля 1826 г., когда Грибоедов узнал о приговоре, и не позже первой половины июня 1828 г., когда Грибоедов забыл у Бегичева, проезжая на Восток, материалы «Черновой тетради». Из текста стихов видно, что Грибоедов не

605

читать книги. Сей час еду покупать тебе всякой всячины, реэстр приложу возле»691.

Вчитываясь в этот страшный человеческий документ, который, наверно, внутренне дорого стоил Грибоедову, обратим прежде всего внимание на фразу: «Слышу, что снисхождением высшего начальства...» Кто-то в Петербурге проинформировал Грибоедова о том, что в ближайшем будущем в тюремном режиме сибирских каторжников-декабристов ожидаются изменения: пока запрещено, но в скором времени будет дозволено («дозволится») читать книги. Информация эта не какой-либо досужий слух, — она авторитетна, ибо Грибоедов немедленно, «сей час» же, едет покупать книги, не выжидая, не ища проверки и не нуждаясь ни в каких подтверждениях полученного сведения. В этой связи и глагол в настоящем времени — «слышу» (не «слышал» или «говорят», а «слышу») — воспринимается как запись только что, в эту же минуту полученного сведения: очевидно, Грибоедов пишет письмо в присутствии этого авторитетного информатора и фиксирует на бумаге то, о чем только что шел разговор.

Кто же может быть этим петербургским авторитетным лицом, которое точно осведомлено о будущих, еще не проведенных в жизнь, но имеющих быть проведенными изменениях в сибирском режиме декабристов? Таким лицом мог быть лишь человек, чрезвычайно близко прикосновенный к III Отделению, находящийся в курсе правительственных решений по сибирскому режиму каторжников. Ища подобных лиц среди петербургских связей и встреч Грибоедова в 1828 г., мы без труда находим наиболее правдоподобного кандидата в лице не кого иного, как Александра Христофоровича Бенкендорфа. Из собственных писем Грибоедова за данное время мы узнаём, что он видел в Петербурге А. Х. Бенкендорфа, с братом которого, Константином Христофоровичем, служившим в войсках Паскевича на Кавказе, был хорошо знаком лично. В это время брат Бенкендорфа также приехал в столицу вскоре вслед за Грибоедовым; последний бывал у него в Петербурге и встречался с его братом, шефом жандармов, в неофициальной обстановке. Трудно представить себе, чтобы Грибоедов, из головы которого в это время не выходил Одоевский, упустил подобный случай для хлопот за сосланного на каторгу друга. Биограф Грибоедова, располагавший не дошедшими до нас грибоедовскими