580

возможным доверить самые секретные поручения. Несколько ниже опять: «С Трубецким буду писать тебе вторично и много». Письмо это доказывает близкое знакомство с Трубецким не только Грибоедова, но и его друга Бегичева. Кроме того, по показаниям членов Южного общества мы узнаем, что Бестужев-Рюмин дважды виделся с Грибоедовым в Киеве именно у Трубецкого и что Трубецкой же рассказал Рылееву о попытке южных декабристов принять Грибоедова в тайное общество. Так комментируется показание Грибоедова на следствии, что он Трубецкого «почти не знал»659.

Декабрист Е. П. Оболенский показал на следствии, что Грибоедов был принят в члены тайного общества «дня за три» до отъезда из Петербурга в мае 1825 г. Грибоедов ответил решительным отрицанием: «Показание к[нязя] Оболенского совершенно несправедливо. Не могу постигнуть, на каких ложных слухах он это основывал, не на том ли, что меня именно за три дня до моего отъезда приняли в Общество любителей русской словесности, общество, которое под высочайшим покровительством издает всем известный журнал «Соревнователь», от вступления в которое я чрезвычайно долго отговаривался, ибо поэзию почитал истинным услаждением моей жизни, а не ремеслом». Ответ имеет внешний вид чрезвычайной убедительности, особенно для несведущего в литературных делах следственного комитета. Однако и тут проверка фактической стороны изобличает Грибоедова. Во-первых, Оболенский не мог, конечно, спутать прием в тайное общество с приемом в общество литературное, а во-вторых, указание на совпадение времени («именно за три дня до моего отъезда») не выдерживает фактической проверки. В архиве Общества любителей российской словесности, находящемся в Академии наук, хранятся следующие обнаруженные П. Е. Щеголевым данные об избрании Грибоедова в члены: 8 декабря 1824 г. Д. М. Княжевич предложил Грибоедова в члены Общества любителей российской словесности; баллотировка имела место в заседании 15 декабря 1824 г. и кончилась единогласным избранием. Как можно установить на основании письма Грибоедова к Бегичеву из С.-Петербурга от 18 мая 1825 г. и следующего, уже из Киева, от 4 июня 1825 г., Грибоедов выехал из Петербурга во второй половине мая 1825 г. Иными словами, он был принят в литературное общество более чем за полгода до отъезда и, конечно, давая

582

не производилось. Факт почти невероятный, но это так.

Показания А. Ф. Бригена и Н. Н. Оржицкого остались без внимания: их даже никто не спросил, откуда имеют они сведения о том, что Грибоедов — член тайного общества, и когда они познакомились с писателем. Дело Бригена вел и читал сам Бенкендорф, имя Грибоедова в показаниях Бригена подчеркнуто, очевидно, самим Бенкендорфом, — иначе говоря, оно было замечено, на нем остановили внимание, — но все же показание Бригена удивительным образом не имело решительно никаких последствий для Грибоедова661.

Хорошо знавший Грибоедова Артамон Муравьев даже не был толком расспрошен о киевском свидании. Комиссия не выяснила даже самых простых вещей, например, каким образом узнали южные декабристы о проезде Грибоедова через Киев и кто известил об этом Бестужева-Рюмина; не был даже поставлен вопрос, с каких пор Бестужев-Рюмин и Артамон Муравьев были знакомы с Грибоедовым.

Особенно любопытен следующий случай: ответы Бестужева-Рюмина на обширную следственную анкету от 27 января 1826 г. вообще не удовлетворили комитет, и — редкий случай — анкета была возвращена Бестужеву-Рюмину для вторичного ответа и дополнений со строгим препроводительным требованием: «Высочайше учрежденный комитет требует от подпоручика Бестужева-Рюмина, чтобы по прилагаемым у сего замечаниям против данных ему вопросов дополнил на особой бумаге на каждый пункт порознь все то, чего не объяснил прежде, и за подписом своим возвратил вместе с черновыми, если таковые напишете...» В числе этих пунктов ранее был пространный вопрос о киевском свидании с Грибоедовым, на который Бестужев в первый раз ответил крайне неполно и лаконично; однако именно этот пункт был почему-то опущен в приложенном перечне тех вопросов, дополнение к которым потребовалось.

Как показывают материалы следствия, Кюхельбекер совершенно скрыл от следователей имя Грибоедова — он не назвал его даже в числе своих знакомых. Он щедро рассыпал в своих показаниях имена своих политически безопасных литературных друзей — упомянул Жуковского, Карамзина, слепого поэта Козлова, Измайлова, Греча, Булгарина, не поскупился и на имена нейтральных или

584

надворным советником Ивановским, гласила: «не принадлежал к тайному обществу и о существовании оного не знал». Чтобы оценить этот итог, надо вспомнить, что знание о тайном обществе и недонесение о нем квалифицировалось в Верховном уголовном суде как тяжелая вина. Суд в своем докладе устанавливал три главных вида судимых преступлений: 1) цареубийство, 2) бунт, 3) мятеж воинский. По всем трем видам он устанавливал в своих рубриках особый вариант преступления, состоявшего в «знании умысла» или даже «неполном знании умысла». Вот, например, судебная формулировка вины по делу хорошо знакомого Грибоедову декабриста Оржицкого: «Хотя не вполне, но знал сокровенную цель тайного общества относительно бунта, равно как знал и о предстоящем мятеже». Приговор: осужден к лишению чинов и дворянства и написанию в рядовые до выслуги с определением в дальние гарнизоны. Следствию не представило бы никаких трудностей найти в показаниях по делу Грибоедова материал, соответствующий не только подобному, но и гораздо более тяжелому обвинению.

Необходимо заметить, что к следствию о Грибоедове вообще не был привлечен широкий круг лиц, знавших о политических убеждениях писателя. Некоторых, возможно, и спрашивали, но они не дали компрометирующих показаний в силу дружеских отношений с Грибоедовым. Что означает, например, глухой намек Булгарина: «Греч имел случай оказать ему [Грибоедову] на деле свою дружбу»? Едва ли речь идет о посылке арестованному Грибоедову журналов или газет, это место звучит как нечто более серьезное. Вчитаемся в первую записочку Грибоедова из-под ареста, адресованную Гречу и Булгарину: «Друзья мои, Греч или Булгарин, кто из вас в типографии? Пришлите мне газет каких-нибудь и журналов, и нет ли у вас Чайльд-Гарольда? Меня здесь заперли, и я погибаю от скуки и невинности. Чур! Молчать. Грибоедов. Das Papier in’s Feuer». К чему относятся крепко выделенные, особенно крупно написанные и подчеркнутые Грибоедовым слова «Чур! Молчать»? Неужели к желанию сохранить тайну данной невиннейшей записки — просьбу о газетах, журналах, Чайльд-Гарольде? Конечно, нет. Зачем нужно бросить в огонь записку столь невинного содержания? Тем менее может относиться просьба о молчании к тому обстоятельству, что Грибоедов «погибает от скуки и невинности». Казалось бы, наоборот,

586

Приведенное выше письмо Грибоедова говорит не об одном Ивановском, — Грибоедов глухо упоминает, что и какие-то «прочие» обходились с ним не как с «подсудимым». Кто эти прочие? Грибоедов имел дело с генерал-адъютантом Левашовым и Чернышевым, членами следственного комитета, которые непосредственно руководили допросами; кроме них, в состав следственного комитета входили и при допросах Грибоедова присутствовали: военный министр Татищев, вел. князь Михаил Павлович, князь Голицын, петербургский военный генерал-губернатор Голенищев-Кутузов, а также генерал-адъютанты Бенкендорф и Потапов; делопроизводителем следственного комитета был Блудов. Грибоедов сам отмечает в письме к Николаю I, что генерал Левашов обошелся с ним «вежливо» и отправил его «с обещанием скорого освобождения». Дело Бестужева-Рюмина свидетельствует о том, что генерал-адъютант Чернышев закрыл глаза на важные улики против Грибоедова. От Ивановского в некоторой степени зависела формулировка предъявляемых письменных вопросов, их более обобщенный характер, соединение многих вопросов в один пункт, что допускало и более суммарный ответ подследственного, зависели от него в какой-то небольшой мере и формулировки общей характеристики. Но игнорирование свидетельств о Грибоедове в следственных делах других декабристов, отсутствие запросов Бригену, Оржицкому, Оболенскому (например, о письме Кашкина), решение не давать очных ставок по делу Грибоедова — все эти гораздо более ответственные решения зависели, конечно, не от Ивановского, а более всего от председателя комиссии, военного министра Татищева, а также, разумеется, и от общих решений следственного комитета, где председательствовал Татищев. Более же всего зависели они от императора Николая I, пристально и неотступно следившего за ходом следствия. Поэтому, вполне признавая известную роль Ивановского в этом таинственном движении вокруг дела о Грибоедове, надо искать еще более значительных покровителей.

Татищева лично просил за Грибоедова Ермолов — об этом имеется свидетельство Дениса Давыдова, отлично осведомленного об этой стороне дела666. Официальное письмо Ермолова к Татищеву, которое повез фельдъегерь Уклонский вместе с арестованным Грибоедовым, также идет навстречу этому свидетельству: дать арестованному лицу положительную характеристику и в письменном виде