570

инструкции через А. С. Меншикова. 4 февраля Меншиков, формулируя пункты, по которым надлежит собрать на Кавказе сведения, записал два пункта, непосредственно касавшиеся Грибоедова: «11. Кто такой Грибоедов, какого он поведения и что об нем говорят... 17. Беречься Грибоедова и собрать о нем сведения». Неясно, что имелось в виду под словами «беречься Грибоедова», ведь он уже был арестован; очевидно Бартоломею не сочли нужным сказать об этом аресте. Так началась потом ускользающая от нас линия особой царской слежки за Грибоедовым, отъединенная от следственного комитета и восходившая непосредственно к царю649.

Главная гауптвахта, на которой Грибоедову пришлось провести долгое время с 11 февраля по 2 июня 1826 г., была местом, через которое проходил целый поток заключенных перед помещением в Петропавловскую крепость.

Д. И. Завалишин вспоминает, что помещение главной гауптвахты состояло сначала из одной только длинной комнаты вроде залы, которая ранее служила приемной для начальника штаба 1-й действующей армии Толя, когда он приезжал в столицу, «что бывало часто», — и небольшой прихожей. «Но когда число арестованных умножилось, то к зале прибавили еще очень небольшую комнатку, служившую, судя по мебели, и кабинетом и спальнею Толя, и в ней-то поместили и меня и Грибоедова».

Заметим, что в лице Завалишина Грибоедов встретил на гауптвахте своего петербургского знакомого, вхожего в круг Рылеева — Бестужева, участника петербургских споров. 4 апреля Завалишин был препровожден в арестантский каземат № 6 Трубецкого бастиона650.

Тут, на гауптвахте главного штаба, перед Грибоедовым прошла вереница декабристов. Поток прошедших на его глазах арестованных людей не мог не оставить глубокого следа во впечатлениях писателя. Многие из декабристов содержались на главной гауптвахте один-два дня, иногда даже часть дня и затем шли в Петропавловскую крепость или другие места заключения, но даже и такое промелькнувшее перед Грибоедовым лицо могло оставить какой-то след в его памяти.

Вернемся к первому допросу Грибоедова в следственном комитете. Протекло уже более недели после первого допроса его в Зимнем дворце у генерал-адъютанта Левашова, а в следственный комитет Грибоедова все еще не

572

Следующий, последний, раз Грибоедова вызвали на допрос в Петропавловскую крепость 15 марта. Вопросы, ему предлагавшиеся, были сосредоточены на связях его с южными декабристами, на поездке в Киев, касались также и Сухачева. Грибоедов кратко отвечал, что никаких поручений от северных декабристов к южным не получал, виделся в Киеве с декабристами мельком, а Сухачева не знает вовсе. Более в следственный комитет Грибоедова не вызывали652.

Разберемся теперь в той линии поведения, которой придерживался Грибоедов на допросах. Сохранилось два мемуарных рассказа о Грибоедове на следствии. Первый, С. Н. Бегичева, записан Д. А. Смирновым со слов Жандра. «Вот как было дело. На первом же допросе Грибоедов начал было писать: „В заговоре я не участвовал, но заговорщиков всех знал и умысел их мне известен...“ и проч. в таком роде. Ивановский, видя, что Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, на котором он писал, и, перебирая какие-то бумаги, как будто что-то отыскивая, наклонился к нему и сказал ему тихо и отрывисто: „Александр Сергеевич, что вы такое пишете... Пишите: «знать не знаю и ведать не ведаю»“. Грибоедов послушался». Рассказ, записанный Смирновым, подвергся справедливой критике П. Е. Щеголева, указавшего на то, что первые показания Грибоедова были устные и не допускали позднейших исправлений, а в дальнейшем письменные ответы давались не в комиссии, а в помещении гауптвахты главного штаба, где сидел арестованный Грибоедов. Ивановского там никогда не было653.

Второе свидетельство принадлежит декабристу Д. И. Завалишину. Он указывал на роль, которую сыграл в этой истории полковник Любимов, сидевший под арестом на той же гауптвахте. «В действительности вот как происходило все дело, — пишет Завалишин. — Когда Грибоедову принесли вопросные пункты и он стал писать черновой на них ответ, то Любимов, подойдя к нему, сказал: «Вы знаете, что все, что Вы ни напишете, до меня нисколько не касается, потому что у нас с Вами не было по обществу никаких сношений. Поэтому я и могу давать Вам советы совершенно беспристрастные. Я только желаю предостеречь Вас... Я знаю из всех наших здешних разговоров, действия относительно Комитета предполагаются различные, смотря по разным у всякого соображениям личным и политическим. Не знаю, какой системы намерены

574

(начальник надзора. — М. Н.), все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18-й дивизии Кальм; известный Грибоедов; адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа), отставной поручик генерального штаба А. А. Тучков... предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев. Поздний чай произошел оттого, что Воейков и Грибоедов были на допросе в комиссии, находящейся в крепости. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца»654.

В эту яркую картину быта арестованных надо внести некоторые фактические поправки: она не может относиться к 1 февраля — первому дню заключения Липранди, когда Грибоедова на гауптвахте вообще не было. Очевидно, в ней, сознательно или бессознательно, суммированы впечатления последующих дней. Воейков был освобожден 20-го, а Липранди — 22 февраля, Грибоедова же вызвали впервые на допрос 24-го, — следовательно, ни Липранди, ни Воейкова уже не было в помещении гауптвахты, когда Грибоедов вернулся с допроса. Очевидно, речь идет о допросе одного Воейкова.655 Имена же заключенных перечислены правильно, — эти арестованные действительно находились во время пребывания Липранди в помещении главной гауптвахты.

Но нарисованная Липранди картина, очевидно, в основном верна как общая характеристика быта заключенных.

Быт этот далеко не походил на типичное тюремное заключение. Арестанты содержались на свой счет, обеды брали из ресторана и могли при желании выходить вечером с унтер-офицером для прогулок. Начальник стражи Жуковский принимал взятки от арестованных и оказывал им самые неожиданные льготы. По рассказам Завалишина, он водил его и Грибоедова в кондитерскую Лоредо на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. Там, в маленькой комнатке, примыкавшей к кондитерской, необычные посетители заказывали угощение, читали газеты, тут же Грибоедов — страстный музыкант — играл на фортепиано. С разрешения того же Жуковского Грибоедов бывал у Жандра и возвращался от него поздно ночью. Удавалось ему, находясь под арестом, переписываться с Булгариным, от которого он получал ответные письма, книги, газеты, журналы и через которого он сносился

576

Александр Бестужев не имел, например, этой выгоды, — он сам явился во дворец на следующий же день после восстания и 15 декабря уже давал первые показания на допросе у генерал-адъютанта Левашова. Грибоедов же, будучи на Кавказе, узнал о петербургском восстании 24 декабря, арестован был 22 января вечером, привезен в Петербург 11 февраля и, вероятно, в тот же день подвергся первому допросу. Таким образом, от ареста до момента первого допроса он располагал двадцатидневным сроком и, как уже указывалось, успел собрать обширные сведения об арестах и ходе следствия.

Грибоедов занял позицию полного и решительного отрицания своего участия в заговоре и своей осведомленности о нем. В общем совет отвечать «знать не знаю и ведать не ведаю» пришелся ему по душе. Не уловили Грибоедова и частные вопросы комиссии, ответ на которые мог бы иметь предпосылкой знание о существовании общества: в ответ на вопросы о численности общества, местонахождении его центров и отделений, видах и средствах действий, а также на вопрос, каковы его мнения обо всем упомянутом, Грибоедов суммировал все вопросные пункты в один, вытянув над своим ответом строку: «в), г), д), е), ж)», означающую перечисление буквенных пунктов допроса, и ответил: «Ничего подобного мне не открывали. Я повторяю, что, ничего не зная о тайных обществах, я никакого собственного мнения об них не мог иметь». Позиция оскорбленной невинности была сопровождена замечательно выдержанным тоном «полной» и «смелой» откровенности. Уже в письме к царю Грибоедов писал, что «обошелся» с генералом Левашовым «совершенно откровенно». Откровенным признанием вольных разговоров о правительстве Грибоедов как бы парировал улику, которая была бы основана лишь на изложении его мнений (очевидно, он предвидел эту возможность, и она беспокоила его). В первом же допросе он пошел навстречу опасности, предупреждая обличения подобного характера. Указывая на знакомство с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, он немедленно заявляет: «В разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего». Это признание обезврежено утверждением, что в России-де подобные разговоры о правительстве будто бы обычны и не признаются криминальными, — что же