559

Ясно, насколько была важна для Грибоедова осведомленность о событиях 14 декабря и о том, кто именно арестован. Длительное время, отпущенное ему обстоятельствами для обдумывания своего будущего поведения на следствии, сослужило ему большую службу. Еще в Червленной Ермолов, как указывалось выше, подробно расспрашивал при Грибоедове у фельдъегеря Дамиша о событиях 14 декабря. Видимо, еще подробнее рассказывал о событиях фельдъегерь Уклонский, который выехал из Петербурга много позже Дамиша и, естественно, больше знал. Шимановский рассказывает, как Грибоедов, за столом у Ермолова в крепости Грозной, «слушал рассказы Уклонского, который назвал много арестованных». Таким образом, Грибоедов выехал из Грозной уже довольно осведомленным о событиях. Естественного настроения невинного человека — все это скоро, мол, выяснится и благополучно кончится — у Грибоедова не было и не могло быть. Его слова «не радость же мне в тюрьму ехать» — говорят сами за себя. И позже, во время пребывания на главной гауптвахте, у Грибоедова вырывались самые мрачные предсказания: «Кажется, что мне воли еще долго не видать, и вероятно, буду отправлен с фельдъегерем...», «В случае что меня отправят куда-нибудь подалее...».

Существенно разобраться в вопросе, какие же именно бумаги мог уничтожить Грибоедов. Е. Вейденбаум полагает, что все компрометирующие документы Грибоедов мог бы уничтожить еще в Червленной, когда впервые узнал о восстании 14 декабря, и выражает сомнение, что Грибоедов мог уничтожить что-либо, имеющее серьезное значение. Это соображение требует, однако, существенной оговорки. Шимановский, как уже указывалось, вспоминал, что после первого сообщения фельдъегеря Дамиша о восстании «Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: „Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!“» Полного убеждения, что все дело кончится поражением, что восстание полностью разгромлено, у Грибоедова в тот момент не было. К тому же и Ермолов явно чего-то выжидал, то есть также не был полностью уверен в окончательном неудачном исходе восстания. Заметим, что Сергей Муравьев-Апостол возглавил восстание Черниговского полка после того, как узнал в Житомире от сенатского фельдъегеря, развозившего присяжные листы, о 14 декабря. Пестель, арестованный

561

свидетельство двух декабристов, совместно пишущих письмо, об их дружбе было бы далеко не безразличным для следствия фактом.

4) Письмо от А. Бестужева, полученное Грибоедовым 22 ноября в Екатериноградской станице. Именно в этом письме было восхитившее Грибоедова своей резкостью описание «оргий Юсупова», которое было сделано так мастерски и с такой разоблачительной силой, что Грибоедов в ответном письме просил декабриста вставить этот текст в повесть: «Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Этакий старый придворный подлец!» — писал Грибоедов642. Попади его мастерское описание в руки следствия, следователи едва ли отнеслись бы к нему как к нейтральному художественному материалу, — оно, несомненно, компрометировало бы в глазах следствия декабриста Бестужева и говорило бы об его взглядах. А кроме того, была бы засвидетельствована и дружба Грибоедова с Бестужевым. Будь это письмо в руках следствия, Грибоедов не мог бы, например, утверждать на допросах, что его связи с Бестужевым были чисто литературные. Совершенно ясно, что в письме А. Бестужева к Грибоедову сообщались какие-то сведения об Оржицком, ибо Грибоедов спрашивал его: «Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму». Более чем вероятно, что Бестужев, живший рядом с Рылеевым, сообщал что-то в письме и о своем ближайшем друге: Грибоедов именно в ответном письме просит «по-республикански» обнять Рылеева.

5) Из нескольких писем Бегичева, в которых был ясно засвидетельствован приступ крымской тоски у Грибоедова, отметим то письмо, на которое Грибоедов отвечает из станицы Екатериноградской 7 декабря 1825 г. Судя по вопросу ответного письма Грибоедова «Что говорит об нем [А. Вельяминове] Якубович?», можно заключить, что уничтоженное письмо Бегичева упоминало о декабристе Якубовиче, с которым Бегичев видался в Москве. Ясно, что такое письмо не только выдавало бы знакомство самого Грибоедова с декабристом Якубовичем, но и компрометировало бы Бегичева, выдавая также и его знакомство со столь видным участником восстания 14 декабря.

6) Письмо от А. Жандра, которое свидетельствовало не только о близкой дружбе с Грибоедовым, но и о дружбе Жандра с декабристом Александром Одоевским (Грибоедов пишет ему в ответном письме: «У тебя я, я и я,

563

Письма, уничтоженные Грибоедовым, были опасны и для него, и для некоторых декабристов и близких им людей — опасны не только по подписям, но и по содержанию. Если, — что очень правдоподобно, — Грибоедов уничтожил не только их, а еще какие-то другие письма, которых мы не знаем, то опасность уничтоженного надо признать возросшей.

Остановимся теперь на судьбе двух пакетов, составленных из забранных при обыске бумаг. Один из них — взятый в самой крепости Грозной, имел проверенное Грибоедовым содержание и не мог его беспокоить. Другой не мог быть проверен им и должен был беспокоить Грибоедова. Заслуживает внимания рассказ, записанный Д. А. Смирновым со слов двух осведомленных самим Грибоедовым лиц — С. Н. Бегичева и А. А. Жандра. Фельдъегерь сдал и самого Грибоедова, и оба пакета караульному офицеру главного штаба. «Этот офицер, — передает со слов Бегичева Д. А. Смирнов, — был некто Синявин, сын знаменитого адмирала, честный, благородный, славный малый. Принявши пакет (правильнее: пакеты. — М. Н.), он положил его на стол, вероятно, в караульной комнате... Синявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет (очевидно, правильнее было бы: один из пакетов. — М. Н.), как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему». До сих пор в этом рассказе возбуждало сильное сомнение имя Синявина, — оно отводилось в силу того, что последний сам был арестован по делу декабристов и содержался в том же главном штабе (по-видимому, Синявин причастен к одной из организаций, связанных с Союзом Благоденствия). Однако сейчас по официальным документам следствия можно установить, что Синявин был арестован позже — 11 марта 1826 г., то есть ровно через месяц после привоза арестованного Грибоедова в Москву, следовательно, упомянутый довод отпадает. Однако рапорт с.-петербургского коменданта генерал-адъютанта Башуцкого дежурному генералу главного штаба Потапову упоминает другое имя — не Синявина, а Родзянко 3-го («Стоящий в карауле на главной гауптвахте лейб-гвардии егерского полка штабс-капитан Родзянко 3-й представил ко мне при описи вещи, отобранные им от арестованного по высочайшему повелению коллежского асессора Грибоедова, которые при сем к вашему превосходительству препроводить честь

565

Такова история захваченных при обыске бумаг Грибоедова.

Вернемся теперь к путешествию арестованного Грибоедова. По-видимому, в первых числах февраля Грибоедова привезли в Москву (вероятно, числа около 6—7 февраля, полагая около 3—4 дней на передвижение из Москвы в Петербург). Как рассказывал С. Н. Бегичев Смирнову, Грибоедов проехал прямо в дом его брата Дмитрия Никитича Бегичева, «в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы божедомской». По рассказу С. Н. Бегичева, Грибоедов не заехал прямо к нему самому, «чтобы не испугать меня», — правдоподобно добавить и другой мотив: чтобы не скомпрометировать друга в глазах властей заездом арестованного. Грибоедов должен был знать, что Бегичев — член Союза Благоденствия, и мог предполагать (справедливо), что аресты не щадят и последних: Дмитрий же Никитич Бегичев, прототип Платона Михайловича Горича в «Горе от ума», был далек от политических интересов и не мог возбудить подозрений. У Степана Никитича в это время был семейный обед — собрались родные для проводов брата его жены А. И. Барышникова, который отправлялся на службу после окончания отпуска. К семейному обеду ждали и Дмитрия Никитича, однако он не являлся. «Ждали мы его, ждали — нет! Сели за стол. Во время самого обеда мне вдруг подают от брата записку следующего содержания: „Если хочешь видеть Грибоедова, приезжай, он у меня“. На радостях, ничего не подозревая, я бухнул эту весть за столом во всеуслышание. Зная мои отношения к Грибоедову, родные сами стали посылать меня на это так неожиданно приспевшее свидание. Я отправился. Вхожу в кабинет к брату. Накрыт стол, сидит и обедает Грибоедов, брат и еще безволосая фигурка в курьерском мундире. Увидел я эту фигурку, и меня обдало холодным потом. Грибоедов смекнул делом и сейчас же нашелся. „Что ты смотришь на него? — сказал мне Грибоедов, указывая на курьера. — Или ты думаешь, что это так, просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер, он знатного происхождения: испанский гранд Дон-Лыско-Плешивос-ди-Париченца“. Этот фарс рассмешил меня своею неожиданностью и показал, в каких отношениях находится Грибоедов к своему телохранителю. Мне стало легче. Отобедали, говорили. Грибоедов был весел и покоен как нельзя больше. „Ну,