550

причине болезни. Туда же обратив Мазаровича, сам поехал в Червленную. Декабря 26 дня прибыл фельдъегерь с отречением его от престола и манифестом о восшествии на трон императора Николая 1-го. Войска, при мне и в окрестностях находившиеся, приняли присягу в величайшем порядке и тишине».

Тут перед нами не дневник, а сплошное мемуарное повествование, из текста которого совершенно ясно, что дата 26 декабря относится только к прибытию фельдъегеря. Присяга, о которой повествуется далее, вообще не датирована, и утверждать на основе данного текста, что присяга была принесена также 26 декабря, — нельзя. Что же делает Е. Вейденбаум? Он берет цитату мемуаров от слов: «прибыл фельдъегерь с отречением», кончая словами «приняли присягу в величайшем порядке и тишине» и выдает ее за запись Ермолова в дневнике, якобы занесенную под 26 декабря, то есть произвольно выдает один документ за другой, присваивает мемуарам не присущую им форму дневника и ложно утверждает, что документы датируют присягу 26 декабря. Но ничего этого в документах просто нет.

При этой подтасовке или невольной, но грубой ошибке факт присяги выдается как датированный 26 декабря. Добавим к этому, что Вейденбаум дважды утверждает, что он пользуется якобы записью дневника («Ермолов... в тот же день записал в своем дневнике...» «Ермолов недаром отметил в своем дневнике...»). К тому же цитирует текст неточно (например: вместо «с отречением его от престола» Вейденбаум произвольно и без оговорок меняет текст на: «с отречением императора Константина» и др.). Таким образом, Вейденбаум совершает прямую, вольную или невольную, фальсификацию, выдает один источник за другой и благодаря этому произвольно относит дату 26 декабря сразу к двум событиям: к приезду фельдъегеря и к самому факту присяги630.

Цитируя в примечании дату 24 декабря как дату «материалов Погодина» (даже не упоминая, что речь идет о дневнике), Вейденбаум объясняет ее «опиской» или «опечаткой», так как, по его расчетам, фельдъегерь никак не мог приехать из Петербурга в Червленную за 10 дней, — ему пришлось бы для этого делать в сутки более 240 верст, что, по мнению Вейденбаума, было невозможно. Приходится прежде всего заметить, что фельдъегери

552

2

Еще до того момента, как на Кавказе официально узнали об отказе от престола Константина и о вступлении на престол Николая, в следственном комитете уже прозвучало на допросах имя Грибоедова. 23 декабря 1825 г. следственный комитет в составе военного министра Татищева, великого князя Михаила Павловича, князя А. Голицына и генерал-адъютантов Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа и Левашова впервые услышал имя Грибоедова как замешанного в движении при устном допросе князя Сергея Трубецкого. Показания Трубецкого не удовлетворили комитет, и в протоколах, или, иначе, «журналах», его заседаний появилась запись: «В присутствии Комитета допрашиван князь Трубецкой, который на данные ему вопросы дал ответы неудовлетворительные. Положили: передопросить его, составя вопросы против замеченных недостатков, неясностей и разноречий».

Среди составленных вопросных пунктов к Трубецкому был обращен такой вопрос: «Не существуют ли подобные общества в отдельных корпусах и в военных поселениях и не известны ли вам их члены?» Вопрос был, как видим, чрезвычайно общим, на него вполне можно было ответить, не называя имен. «Мне неизвестно, чтоб подобные общества существовали в отдельных корпусах или в военных поселениях, — отвечал Трубецкой. — Я знаю только, что в 1-м корпусе есть полковник Вольской, с которым я не знаком. В других же корпусах я наименовал, кого знал. Г[енерал] М[айор] князь Волконской говорил мне, что есть или должно быть, по его предположению, какое-то общество в Грузинском корпусе, что он об этом узнал на Кавказе, но он не удовлетворительно о том говорил и, кажется, располагал на одних догадках. Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; это я узнал в нынешний мой приезд сюда».

На полях этого показания у фамилии Грибоедова появилась карандашная помета следствия: «Спросить Рылеева». Рылеев был допрошен о Грибоедове устно на следующий же день 24 декабря и вслед за этим оформил свой ответ в письменном виде таким образом: «Грибоедова я не принимал в Общество: я испытывал его, но, нашед, что он не верит возможности преобразовать правительство,

554

линии никакой неточности в формулировке протокола нет, но тем не менее и ни о каком «оговоре» Грибоедова Бестужевыми, Николаем или Александром, она не говорит. Приведенный выше список имен, составленный комитетом, является списком сводным, извлеченным из показаний четырех лиц: Рылеева, Александра Бестужева, Николая Бестужева и не упомянутого в тексте кн. Трубецкого. Отсюда не следует, что все трое называли одинаковые имена, — анализ ответов названных трех лиц, данных следствию до 26 декабря, приводит вопрос в полную ясность: Рылеев назвал имена Батенкова, Нарышкина, Грибоедова (отрицательно) и Завалишина; А. Бестужев назвал только бывшего на площади 14 декабря Краснокутского и Завалишина, а Николай Бестужев только одного Краснокутского. Капнист, Ентальцев, Хотяинцев, Кальм и опять-таки Грибоедов — названы впервые кн. С. Трубецким. Следственный комитет суммировал имена и составил сводный список. Наличие имени Грибоедова в этом списке говорило, что отрицание Рылеевым показания Трубецкого о Грибоедове комитет счел неудовлетворительным. Таким образом, Грибоедов был арестован не только по показанию Трубецкого, но и по недоверию комитета к показаниям Рылеева, отрицавшего показание Трубецкого. Комитет поверил Трубецкому.

Николай I на следующий же день, 27 декабря, «высочайше соизволил» утвердить предположение комитета об аресте перечисленных лиц, что и записано в журнале комитета от 27 декабря. Далее на полях журнала комитета от 26 декабря около списка лиц, намеченных к аресту, появилась помета: «Исполнено 28 и 30 декабря», что явно не соответствует истине по отношению к Грибоедову; распоряжение об его аресте было подписано 2 января 1826 г.

Все последующие показания о Грибоедове, даваемые на допросах, в том числе Оболенского и других, могли подтверждать в глазах комитета правильность его прежнего решения арестовать Грибоедова, но не могли быть поводом к аресту, ибо приказ уже был отдан. Поэтому утверждение некоторых исследователей, что Грибоедов был арестован также и по показанию Оболенского, не выдерживает критики, ибо приказ об аресте был подписан 2 января, а Оболенский дал свое показание о Грибоедове только 21 января634.

Двадцать седьмого декабря, в день, когда последовало «высочайшее соизволение» на арест Грибоедова, последний

556

Когда к Ермолову прибыл фельдъегерь с приказом об аресте Грибоедова, «генерал немедленно приказал позвать его (фельдъегеря. — М. Н.) к себе. Уклонский вынул из сумки один тонкий конверт от начальника главного штаба Дибича. Генерал разорвал конверт; бумага заключала в себе несколько строк, но, когда он читал, Талызин прошел сзади кресел и поймал на глаз фамилию Грибоедова. Алексей Петрович, пробежавши быстро бумагу, положил [ее] в боковой карман сюртука и застегнулся...»

Известное утверждение, что Ермолов предупредил Грибоедова за час или за два до ареста и дал ему время уничтожить его бумаги, не вызывает сомнений. Оно подкреплено свидетельством очевидца ареста Н. В. Шимановского и Дениса Давыдова, ссылающихся на сообщение двух очевидцев и участников событий: полковника Мищенко и капитана Талызина; наконец, оно подтверждено свидетельством С. Н. Бегичева и А. А. Жандра, которые, несомненно, знали это от самого Грибоедова.

Шимановский рассказывает существенные подробности об этой стороне дела: предупрежденный Ермоловым Талызин предварительно, до ареста, вызвал из обоза арбу, на которой находились вещи Грибоедова и Шимановского. Арбу подвели к флигелю Козловского, предназначенному для ночлега обоих. В сожжении бумаг участвовал камердинер Грибоедова, известный «Алексаша» (Александр Грибов) — «не более как в полчаса времени все сожгли на кухне Козловского, а чемоданы поставили на прежнее место в арбу». Шимановский пишет, что не была сожжена лишь рукопись «Горя от ума». Отметим еще ту правдоподобную сторону в рассказе Шимановского, что у Грибоедова при сожжении бумаг были помощники. Действительно: в обстановке передвигающегося отряда, без личной комнаты, имея чемоданы в обозе, Грибоедов без помощи товарищей не мог бы организовать уничтожение документов.

Позже чемоданы — уже не содержавшие опасных документов — внесли в общую комнату, предназначенную для ночлега Грибоедова и офицеров. В этой обширной комнате не было мебели: «Нам постлано было на полу и, чтобы удержать подушки, наши переметные чемоданы были приставлены к головам. Так было и у постели Грибоедова.

Мы с Жихаревым разделись и легли. Сергей Ермолов раздевался, но, по обыкновению, спорил с Грибоедовым