509

великую русскую комедию в первый же год ее распространения.

Совершенно ясно, что те два лагеря, которые существовали в действительности и были отражены в комедии, вновь заявили о своем существовании — уже при обсуждении написанной комедии в полемике 1825 г. Да иначе и быть не могло. Самое любопытное то, что критики великолепно сознавали себя людьми разных партий, противоположных мировоззрений. Эту противоположность приходится не только видеть в самом существе вопросов, поднятых полемикой, они прямо и открыто формулированы враждующими сторонами, об этом можно прочесть в самой критике: «Чтобы рассматривать ее [комедию] с настоящей точки зрения, должно откинуть пристрастие духа партии и литературное староверство» (Сомов). «У всякого есть свое стеклышко, сквозь которое он смотрит на так называемый свет. Немудрено, что у г. Грибоедова и г. Дмитриева сии стеклышки разного цвета. К этому надобно прибавить и разность высоты подзорного места, с которого каждый из них смотрит в свое стеклышко» (Сомов). Сомов процитировал известную басню, говоря о себе, что он «не того прихода», что Пиллад Белугин. Тот с восторгом подхватил сравнение: «Г. Дмитриев, с своей стороны, может сказать, что г. Сомов хвалит „Горе от ума“, бывши одного прихода с автором». Простая фраза Сомова «Чацкий и прежде и после путешествия питает пламенную любовь к родине» вызывает ядовитую реплику Пиллада Белугина: «Мудрено, чтоб г. Сомов знал Чацкого прежде путешествия». Лагерь староверов чувствовал за несколькими декабристскими критиками многочисленных сторонников, и Писарев с бессильной яростью называл В. Одоевского «тысяча первым защитником „Горя от ума“». Вообще «староверов» раздражал даже самый факт полемического оживления, и Пиллад Белугин злобно писал: «„Горе от ума“ недостойно чрезмерных похвал одной половины литераторов и чрезмерной нападки другой половины». Он негодовал на то, что «рукописная комедия „Горе от ума“ произвела такой шум в журналах, какого не производили ни „Недоросль“, ни „Ябеда“». С этим перекликался и раздраженный вопрос П. А. Вяземского, занявшего крайне половинчатую и в общем неблагожелательную позицию по отношению к «Горю от ума»: «Что скажешь ты о глупой войне за

511

Многие вопросы при данных цензурных условиях просто невозможно было поставить. Естественно в силу этого, что характер полемики не удовлетворял ни Грибоедова, ни всю декабристскую петербургскую группу. Последнее явствует из того, что с мая 1825 г. она больше в печати не выступает. Расширить идейную сторону полемики в силу цензурных условий было невозможно, препираться же о стилистических мелочах было не только скучно, но и недостойно для высоты предмета.

Грибоедов, очевидно весною 1825 г., получил целую «тетрадку» Бегичева против Дмитриева: «Ты не досадуй, что я до сих пор позамедлил ответом на милое твое письмо с приложением антикритики против Дмитр[иева]», — писал Грибоедов Бегичеву 18 мая 1825 г. Отсюда можно предположить, что письмо Бегичева с приложением «антикритики» пришло к Грибоедову примерно в конце апреля или самом начале мая. «Ты с жаром вступился за меня, любезный мой Вовенарг. Благодарю тебя и за намерение и за исполнение, — продолжал Грибоедов. — Я твою тетрадку читал многим приятелям, все ею были очень довольны, а я вдвое, потому что теперь коли отказался ее печатать, так, конечно, не от того, чтобы в ней чего-нибудь недоставало. Но слушай. Я привык тебя уважать; это чувство к тебе вселяю в каждого нового моего знакомца; как же ты мог думать, что я допущу тебя до личной подлой и публичной схватки с Дмитр[иевым]: личной и подлой, потому что он одною выходкою в «В[естнике] Е[вропы]» не остановится, станет писать, пачкать, бесить тебя, и ты бы наконец его прибил. И все это за человека, который бы хотел, чтобы все на тебя смотрели как на лицо высшего значения, неприкосновенное, друга, хранителя, которого я избрал себе с ранней молодости, коли отчасти по симпатии, так ровно столько же по достоинству. Ты вспомни, что я себя совершенно поработил нравственному твоему превосходству. Ты правилами, силою здравого рассудка и характера всегда стоял выше меня. Да! и коли я талантом и чем-нибудь сделаюсь известен свету, то и это глубокое, благоговейное чувство к тебе перелью во всякого моего почитателя. Итак, плюнь на марателя Дмитриева». Грибоедов пишет и В. Ф. Одоевскому в Москву 10 июня: «Виноват, хотя ты за меня подвизаешься, а мне за тебя досадно. Охота же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут

513

нас на первое место среди народов Европы и оживили также почти угасшую искру нашего народного гения. Стали вскрывать плодоносную и почти не тронутую жилу нашей древней народной словесности, и вскоре из нее вспыхнул поэтический огонь, который и теперь с таким блеском горит в наших эпопеях и трагедиях. Нравы, принимая черты все более и более характерные, отличающие свободные народы, породили у нас хорошую комедию, комедию самобытную...»600

На заседаниях той же «Зеленой лампы» критики, как уже указывалось, разбирали ранние комедии Грибоедова «Притворная неверность» и «Молодые супруги» и подчеркивали несамобытность, подражательность обоих произведений. «Притворная неверность. Комедия в 1-м действии, перевод с французского Грибоедова и Жандра», — говорилось в отчете о театральном репертуаре, читанном на заседаниях «Зеленой лампы». «Молодые супруги. Комедия в 1-м действии в подражание французскому г-на Грибоедова...»601 Эти произведения не были тем, чего искали и о чем мечтали декабристы, — самобытной, национальной русской комедией. Старец в «Сне» с удовлетворением говорит собеседнику: «Наша печать не занимается более повторением и увеличением бесполезного количества этих переводов французских пьес, устаревших даже у того народа, для которого они были сочинены. Итак, только удаляясь от иностранцев, по примеру писателей всех стран, создавших у себя национальную литературу, мы смогли поравняться с ними, и, став их победителями оружием, мы сделались их союзниками по гению». Нечего говорить о том, что эти мысли разделял и сам Грибоедов, называвший свои первые подражательные комедии «комедийками» и мечтавший о подлинном национальном произведении большой формы. В монологе Чацкого о французике из Бордо автор, ненавистник «пустого, рабского, слепого подражанья», был одного мнения с декабристами602.

В «Горе от ума» декабристы и увидели монументальное произведение — долгожданную национальную комедию. Этот план оценки и был взят А. Бестужевым, когда он давал свою пророческую формулировку о комедии Грибоедова как об одном из «первых творений народных». Декабристы констатировали возникновение национального произведения большой формы. Развернуть всю систему этих мыслей в царской подцензурной печати

515

свету (как, например, Чацкий, добавим мы от себя), а слит с ним, поэтому движение в «Евгении Онегине» получается, по мнению декабристов, не от борьбы героя с противостоящей ему средой, которой он антагонистичен, а от других причин. Вот в этом-то и есть существо спора. «Что свет можно описывать в поэтических формах, это несомненно, — пишет Бестужев Пушкину 9 марта, — но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов, поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? Я вижу франта, который душой и телом предан моде, вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно, многие картины прелестны, но они не полны, ты схватил петербургский свет, но не проник в него»603.

Последние слова только что приведенной цитаты замечательны: ясно, что для декабристов «проникновение» в предмет было в данном случае равнозначно контрастному, антагонистическому противопоставлению героя свету. Отсюда и декабристское требование сатиры на строй. Такого контраста у Пушкина не было. Дальнейшая полемика ясно показала, что глубоких расхождений по этому вопросу между Пушкиным и декабристами не было: Пушкин, и так удивлявшийся, что его Евгений «протерся» сквозь цензуру, объяснил друзьям, что он в поэме сознательно не ставил, да и не мог ставить по понятным причинам, требуемых ими вопросов. «Нет, моя душа, много хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры», — отвечал Пушкин Бестужеву 24 марта 1825 г. Зимний дворец находился как раз на набережной.

Следя за дальнейшей эволюцией сюжета «Евгения Онегина» в замыслах Пушкина уже после восстания 14 декабря, мы не можем не отметить его перерастания в сюжет именно того характера, о котором мечтали декабристы. Пушкин хотел сделать Евгения Онегина декабристом, привести его на Сенатскую площадь, иначе говоря, несомненно, противопоставить его дворянскому обществу в антагонистической форме. Это неизбежно повлекло бы за собой и элементы острого сатирического изображения строя: в «Странствии Онегина» и были картины угнетения людей в военных поселениях, которые