499

Мнение В. Кюхельбекера, хотя и не попавшее в то время в печать, дошло до нас в позднейшем изложении его самого, — в его сибирском дневнике 1833 г. «Нападки М. Дмитриева и его клевретов на „Горе от ума“ совершенно показывают степень их просвещения, познаний и понятий. Степень эта истинно незавидная», — пишет Кюхельбекер, полагающий, что комедия Грибоедова «чуть ли не останется самым лучшим цветком нашей поэзии от Ломоносова до известного мне времени»592.

Мнения о комедии декабристов Якушкина и Беляева, чрезвычайно ясно выраженные в их мемуарах и совпадающие в основной оценке с мнениями перечисленных декабристов, также должны быть приняты во внимание.

После всего сказанного ясно, что выступления в печати А. Бестужева, О. М. Сомова (Петербург) и тесно связанного в этот момент и с Грибоедовым и с Кюхельбекером В. Ф. Одоевского (Москва) не могут рассматриваться изолированно. Это — мнение общественной группы, течения. Близость в это время (по 1825 г.) к декабристам В. Одоевского — вне сомнения, об этом свидетельствует в своих «Записках» хорошо знавший В. Одоевского А. И. Кошелев. Далее будет показано, что занятая этой группой позиция тесно связана с общими взглядами декабристов на русскую литературу и ее значение.

Появляющийся в Петербурге, на рождестве 1825 г., И. И. Пущин — очевидно, новый участник живого обсуждения комедии среди декабристов, а также, как уже указывалось, живая связь их с Пушкиным. Пущин был первым слушателем метких замечаний Пушкина и, очевидно, первым передатчиком Пушкину мнений декабристов о комедии. В конце января 1825 г. декабристская группа в лице А. Бестужева уже получает знаменитое письмо Пушкина о «Горе от ума», которое адресовано также и Грибоедову («Покажи это Грибоедову»). Оно становится достоянием всей декабристской группы и, конечно, горячо обсуждается. Примерно в то же время, в январе 1825 г., Грибоедов получает письмо о «Горе от ума» от Катенина, содержащее «жестокую и вовсе несправедливую» критику комедии, видимо, прежде всего со стороны композиционной и с точки зрения старой классической школы. К сожалению, письмо Катенина не дошло до нас. Но, насколько можно судить о тематике упреков Катенина по ответному письму Грибоедова (писанному в два приема — в январе и затем 14 февраля 1825 г.), Катенин

501

заключает в себе 3-е действие комедии „Горе от ума“, которое берет, безусловно, преимущество над другими». Однако неопубликованность пьесы в целом и в силу этого цензурные преграды в ее обсуждении крайне стесняли полемику. Позже в грибоедовской литературе высказывалось мнение, что полемика 1825 г. отличается тем, что «критики говорили о всей пьесе, хотя формально должны были считаться только с фрагментами „Русской Талии“». Проверка этого положения показывает, что оно крайне преувеличено и не соответствует действительности: цензура мешала декабристской стороне развернуться, нередко придавала декабристской полемике сдавленную форму, что будет показано ниже. Критики могли сколько угодно думать обо всей комедии, известной им в рукописи, но говорить о ней в печати они не могли: в критике нет ни одной цитаты из не пропущенных цензурою частей пьесы, ни одного прямого указания на ее ход в целом. Сомов был вынужден прямо написать: «Не следуя за ходом целой комедии до самой развязки, я должен ограничиться тем, над чем г. Дмитриев произнес строгий свой суд, а именно отрывками, помещенными в „Русской Талии“». Еще горше звучит признание Сомова: «В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко». Поэтому в полемике 1825 г. важнейшие вопросы приходилось ставить сдавленно, а свободно и широко, нарушая пропорции существа дела, говорить о второстепенных подробностях, отдельных выражениях пьесы и т. п.594.

Основным вопросом полемики был вопрос о соответствии изображенного в пьесе — реальной действительности. Привнося позднейшую терминологию, мы могли бы сказать так: спор шел прежде всего о том, реалистична ли пьеса. Дмитриев утверждал, что пьеса не отразила действительности, что господин Грибоедов «не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать», и даже находил, что в комедии имеется «грубая ошибка против местных нравов». Декабристская критика, наоборот, утверждала, что «Горе от ума» отражает действительность, что оно есть «живая картина московских нравов» (А. Бестужев), «живая картина живого общества» (Сомов), и находила, что противники узнали себя и потому бесятся, так как оскорблены «зеркальностью сцен» (А. Бестужев). Декабристская критика с возмущением восклицала: «Кто из ваших читателей вам поверит, что г. Грибоедов не попал на нравы описанных им обществ?»

503

высказал по этому же вопросу ряд продуманных и глубоких соображений; он отметил, что сочинитель комедии «не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогой, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии, здесь нет ни плута слуги, около которого вьется вся интрига, нет ни jeune premier... ни père noble, ни raisonneur, словом, ни одного сколка с тех лиц, которых полное число служит во французских театрах уставом для набора театральной челяди. В первом явлении первого действия не выведены слуга и служанка или два другие из действующих лиц, чтоб высказывать зрителям или читателям характеры главных лиц комедии и вместе с тем сообщить наперед, в чем состоит завязка пьесы. Здесь характеры узнаются и завязка развертывается в самом действии». В. Одоевский прямо противопоставил «Горе от ума» французским подражательным пьесам и метко указал: «У одного Грибоедова находим мы колорит русской»595.

У противников комедии, отрицавших соответствие ее содержания с действительностью, естественно, возникало и отрицательное мнение о противоположности столкнувшихся лагерей. Никакой противоположности Чацкого и противостоящего лагеря они не желали признавать: господин Грибоедов «не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противоположности» (Дмитриев). Декабристская критика, наоборот, решительно утверждала, что Чацкий «составляет совершенную противоположность с окружающими его лицами» (В. Одоевский), что беспристрастные судьи находят «нравы общества схваченными с природы, а противоположность между Чацким и окружающими его весьма ощутительною. В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко» (Сомов). Характерно, что оказалось невозможным привести всю полноту доказательств именно по вопросу о противоположности двух лагерей. «Я не вижу образованного общества, коим Чацкий окружен», — колко и верно возражает Сомов Дмитриеву и недоумевает, как не мог заметить Дмитриев вокруг Чацкого людей, «набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве».

505

он «смешон». Характер главного героя необходимо «переменить», без этого «не стоит издавать пьесу» (Дмитриев).

Ярость Пиллада Белугина была индивидуализирована лишь некоторым повышенным интересом к «приличному» и «неприличному». Выписав с ужасом сентенцию: «Чтоб иметь детей, кому ума не доставало», и заметив, что слова «ни на волос любви» — «выражение неприличное», Пиллад Белугин заключал, что Чацкий «уезжает как селадон искать место, где есть уголок оскорбленному чувству». Любопытно, что уже в 1829 году пущена прочно утвердившаяся в позднейшей литературе клевета на Чацкого, что он-де «сердится за то, что мы не подражаем китайцам» (Дмитриев).

Чацкий прав, со страстным убеждением заявляла противная сторона. Декабристская критика считала героя «умным, пылким и добрым» (Сомов). «Чацкий до некоторой степени сбросил с себя иго светских приличий и говорит такие истины, которые другой, по совету Фонтенеля, сжал бы покрепче в руке» (Сомов). Чацкий — патриот. Всего загадочнее для Сомова было обвинение его в «бранчивом патриотизме». Сомов с достоинством возражал зоилам Грибоедова: «Любовь к отечеству, изливающаяся в жалобах на то, что многие сыны его отстали от коренных доблестей своих предков и не достигли до настоящей степени образования, заняли у иностранцев только то, что вовсе недостойно подражания: роскошь, моды и полуфранцузский тон разговора, негодованье на то, что все чужеземное предпочитается всему отечественному, — вот бранчивый патриотизм Чацкого. И сие-то лицо с чувствами благородными и душою возвышенной, сей-то Чацкий, осуждающий одни старые и новые пороки и странности в земляках своих, есть, по словам г-на М. Дмитриева, сумасброд и молиеров мизантроп в мелочах и карикатуре...» (Сомов). «Чацкий и прежде и после путешествия питает пламенную любовь к родине, уважение к народу и только сердится и негодует на грубую закоснелость, жалкие предрассудки и смешную страсть к подражанию чужеземцам, — не всех вообще русских, а людей некоторой касты» (Сомов). «В Чацком действует патриотизм, доходящий до фанатизма» (В. Одоевский). Яркое впечатление от личности Чацкого вообще вошло в первое впечатление А. Бестужева от чтения отрывков «Горя от ума»: «Это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого проникла