408

случаев. «Некто Михайло Васильев, крепостной человек помещика Е., был посажен, находясь в здравом рассудке, в дом сумасшедших», — показывал декабрист Ф. Глинка на следствии. Позже царское правительство стало сажать в тюрьму инакомыслящих, не испытывая нужды в подобном предлоге, однако при Александре I этот прием еще неоднократно использовался. Был объявлен сумасшедшим и заключен в тюрьму юнкер Жуков, сочинитель вольнодумных стихов о свободе, направленных против царизма. Во время разгрома Петербургского университета и затеянного Руничем «процесса» против вольнодумных профессоров Галичу во время следствия угрожали объявить его сумасшедшим. Исследователь движения в армии в связи с восстанием Семеновского полка С. Н. Чернов замечает: «Понятно, почему она [власть] так заботливо пересматривает офицерский корпус, передвигает, смещает, ссылает и сажает в сумасшедшие дома отдельных его членов». Заметим заодно, что еще до чаадаевского случая, когда Сенат рассматривал дело участника июльской революции во Франции 1830 г. Михаила Кологривова, граф С. С. Уваров и граф Ф. А. Толстой пришли к выводу, что Кологривов «поступал, как безумный, и, как безумный, должен быть наказан». Герцен в ссылке узнает от доктора целую историю, как вятский губернатор, самодур и крепостник Тюфяев, объявил сумасшедшим чиновника — брата своей любовницы, который пытался помешать этой связи. Чиновник, здоровый и нормальный человек, был посажен в сумасшедший дом, где и умер. Это же орудие, в руках ловких пройдох и дельцов, очевидно, использовалось как средство для получения наследства и проч. Отголосок этих случаев явственно чувствуется в реплике Загорецкого: «Его в безумные упрятал дядя-плут; схватили, в желтый дом и на цепь посадили»496.

Наряду с этими случаями, когда объявление безумным является орудием в руках центральной власти или даже частных лиц, имеют место и другие «дочаадаевские» случаи использования этого способа борьбы самим дворянским обществом. Распускают слухи о сумасшествии не угодного обществу лица с целью его дискредитации. Судя по рассказам Новосильцевой, такой слух был пущен о самом Грибоедове, не поладившем с барской Москвой из-за раболепства перед иностранцами. Сумасшедшим был объявлен и В. К. Кюхельбекер. Тенденцию того же порядка,

410

как информация об истинном положении дела: да, все эти гости, старухи и старики, Хлёстова и Фамусов, все они искренне-де убеждены, что Чацкий действительно сошел с ума. Они в испуге шарахаются от него, они верят слуху о сумасшествии. Такая трактовка не противоречит противостоянию двух лагерей: так новы и необыкновенны излагаемые Чацким мысли, что представители старого мира поверили, что он сошел с ума. Но, не противореча идее двух лагерей в пьесе, такая трактовка все же снижает остроту ситуации: если вы знаете, что такой-то ваш знакомый действительно сумасшедший, убеждены в этом и в разговоре с кем-либо говорите об этом знакомом как о сумасшедшем, при чем тут клевета? Утверждение о сумасшествии станет клеветой только тогда, когда вы будете нарочно, из целей злобы, мести и т. д. распространять то, ложность чего вам заведомо известна. Если же ложность слуха вам неизвестна и вы верите ему, то, распространяя его, вы ошибаетесь, а не клевещете.

С чем же мы имеем дело в комедии? С ошибочным мнением старого мира, что Чацкий безумен, или с клеветой старого мира, что Чацкий безумен? Разница существенна.

Грибоедов исчерпывающим образом разъяснил этот вопрос в своем письме к Катенину и с точностью установил авторское понимание мотива. Разъясняя другу план и замысел комедии, указав на противоречие героя с обществом, его окружающим, Грибоедов пишет: «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит». Это ясно выраженное авторское понимание отражено и в ходе действия. Прежде всего сам Чацкий правильно понимает положение: когда он в вестибюле под лестницей узнает о распространившемся слухе, он восклицает: «Что это? слышал ли моими я ушами! Не смех, а явно злость...» Он допускает далее, что при распространении слуха нашлись и глупцы, поверившие слуху («поверили глупцы»), однако он возмущен вовсе не «глупостью» общества, а его злобностью, клеветничеством. Он говорит о своих врагах в последнем монологе — «мучителей толпа», он клеймит их как «лукавых простяков», называет «в вражде неутомимыми».

Вдумаемся теперь в аргументацию безумия Чацкого, которая дается на балу гостями. Подтверждая мнение, что Чацкий сумасшедший, Хлёстова, Молчалин, графиня-внучка,

412

которые придирчивые критики предъявляют к пьесе. Н. К. Пиксанов в своей работе «Творческая история „Горя от ума“» даже выделяет специальную главу под названием «Мелкие недостатки сценария», где имеется пункт: «Несогласованности в эпизоде сплетни о сумасшествии Чацкого»498. Так, например, критик удивляется, как это Фамусов «не принимает как хозяин никаких спешных мер к удалению сумасшедшего, наоборот, долго и беззаботно спорит с Хлёстовой, сколько душ у Чацкого». Констатировав далее якобы «уверенность всех» в «ненормальности» Чацкого, критик удивляется, как огромный монолог о французике из Бордо не прерывается ни одной ремаркой автора, регулирующей поведение толпы. Непонятно-де, как перепуганные гости смогли в конце монолога о французике из Бордо спокойно перейти к танцам и картам. Указывается, что, по признанию Вл. Ив. Немировича-Данченко, этот переход к танцам после ужаса, возбужденного сумасшествием Чацкого, Художественному театру «не особенно удается»499.

Конечно, трудно «с величайшим усердием» танцевать, если рядом находится реальный сумасшедший, которого надо связать. Но восстановите авторское понимание мотива: никто не поверил, что Чацкий сумасшедший, это клевета на него, — и сразу становится понятно, почему Фамусов может начать оживленный спор с Хлёстовой о числе душ, почему публика может перейти к танцам, почему не надо принимать «никаких спешных мер к удалению сумасшедшего»: по той простой причине, что Чацкий не сумасшедший, и это всем отлично известно. Чацкому отомстили, он наказан, он посрамлен, осмеян и унижен, даже более того, — одновременно возвеличены его антагонисты. Если новатор вовсе лишен ума, если он сумасшедший, то сторонники старого, очевидно, умны, их взгляды — образец нормальности. Удовлетворенные, они могут начать танцевать «с величайшим усердием».

Заметим, что разъяснение авторского понимания дано в письме Катенину в ответ на критику пьесы. Письмо Грибоедова — результат глубокого размышления, сосредоточенного переживания: «Умнейший, любезнейший Павел Александрович! Вчера я получил твое письмо, и знаешь ли, какое оно действие произвело на меня? Я заперся на целый день, и у огонька моей печки полсутки пожил с тобою, почтенный друг... Критика твоя, хотя жестокая и вовсе несправедливая, принесла мне истинное удовольствие...»

414

одной цели: завоевания сторонников, создания мнения, поддерживавшего новое. Однако ни сторонники не были завоеваны, ни мнения не создалось. Результат получился обратный: новатор больно столкнулся с иным «общественным мнением», сформированным старым миром. Это «общественное мнение» оказалось силою старины, его опорой. Оно направлено против силы человеческого ума, против новых, справедливых понятий. Старый мир в совершенстве владеет механизмом, управляющим этой грозной силой; чуть понадобилась она ему — и вот это злобное «общественное мнение» староверов возникло и уже катится, нарастая, как снежная лавина, знаменуя собою сплоченность лагеря. Это «общественное мнение» — одно из активных действующих лиц «Горя от ума». Оно выступает на сцену со слов Софьи: «Что мне молва — кто хочет, так и судит», — уже героиня готова бороться с ним; оно встает во весь рост в словах Фамусова: «Вот то-то все вы гордецы! Спросили бы, как делали отцы! Учились бы, на старших глядя...» Именно оно создало оценку положения: «он — сумасшедший». Очевидно, борьба словом не приводит к цели — передовое общественное мнение не создается, властвует косная старина.

            Чье это сочиненье!
Поверили глупцы, другим передают,
            Старухи вмиг тревогу бьют —
            И вот общественное мненье!
И вот та родина...

В более раннем тексте это место звучало так:

О праздный! жалкий! мелкий свет!
Не надо пищи, сказку, бред
Им лжец отпустит в угожденье,
Глупец поверит, передаст,
Старухи, кто во что горазд,
Тревогу бьют... и вот общественное мненье!
И вот Москва! — Я был в краях,
Где с гор верхов ком снега ветер скатит,
Вдруг глыба этот снег, в паденье все охватит,
С собой влечет, дробит, стирает камни в прах,
Гул, рокот, гром, вся в ужасе окрестность.
И что оно в сравненье с быстротой,
С которой, чуть возник, уж приобрел известность
Московской фабрики слух вредный и пустой.

«Общественное мнение» уходит со сцены последним: «Ах, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!» Эти значительные и полные смысла слова завершают