36

эксцессов и злоупотреблений, а никак не самого крепостного права.

В 1914 г. вышла талантливая книжка М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва». Автор кладет в основу книжки переписку семейства Римских-Корсаковых, главным образом письма матери семейства, Марьи Ивановны Римской-Корсаковой. Задача автора — реконструировать быт грибоедовской Москвы на основании подлинного документального материала. М. О. Гершензон с большим искусством воссоздает быт времени. Дом Марьи Ивановны Римской-Корсаковой — настоящий барский, дворянский дом, полная чаша. Здесь витает даже после ее смерти «ее беззаботный и веселый дух». Сама Марья Ивановна, как справедливо выразился П. А. Вяземский, — московская барыня «в хорошем и лучшем значении этого слова». Перед нами — симпатичная старушка Марья Ивановна, московская барыня, хозяйка, энергичная хлопотунья, преданная детям мать семейства, с чудесными морщинками около глаз, мастерица устраивать балы, маскарады, катанья на масленице, семейные обеды, на которые приедут и дети, и Соня «с потрохом», и многие родные и знакомые. Такова картина, нарисованная Гершензоном. Но при чем тут Грибоедов? Разве это его точка зрения на старушек фамусовского лагеря? Как можно связать эту милую старушку с Хлёстовой? Грибоедов достаточно подробно высказался об этих старушках, — Хлёстова им охарактеризована незабываемо ярко: по Грибоедову, она принадлежит к лагерю «старух зловещих, стариков...». Это тот крепостнический лагерь, который отомстил Чацкому клеветой о безумии. При чем тут милые морщинки у глаз и катанья на масленице? Грибоедов видел в московских старушках вовсе не это. Где тут «прошедшего житья подлейшие черты»? Перед нами «гершензоновская», а вовсе не грибоедовская Москва. Она нарисована с трепетной нежностью и любованием, — Грибоедов изображал свою Москву иначе. У Гершензона и у Грибоедова диаметрально противоположные точки зрения, с которых они смотрели на материал. В этой связи и понятно то, что декабристы, мелькающие на пастели Гершензона, — это весьма неудачные юноши, только зря огорчающие прекрасных старушек матерей: Григорий Корсаков, причастный к декабристам, приятель Пушкина и Вяземского, в картине Гершензона просто плохой сын, неудачник по службе, лентяй, источник постоянных тревог превосходной матери.

38

каким охватывает пьесу автор и его герой. Чацкий тоже барин, только иной складки, иного уровня, иной дворянской группы». Противопоставление двух лагерей, как видим, в значительной мере затушевано. Правда, одновременно указаны декабристы, которых Грибоедов знал, «в бытовые картины смоленской старины» вдвигается образ декабриста Якушкина, названы декабристские фамилии из числа знакомых студенческих лет и говорится о нарастании разрыва с традициями, но более по существу темы не сказано ничего, и каким образом барин Чацкий вместе с барином Грибоедовым противостоят барину Фамусову — этот вопрос совсем не раскрыт в книжке «Грибоедов и старое барство». В заглавии книжки, так сказать, два героя; второй — «старое барство» — охарактеризован наиболее подробно, указано и на то, чем позаимствовался первый у второго: барская среда дала Грибоедову, как утверждает Н. К. Пиксанов, его религиозность, его культуру, его консерватизм. Но в чем же именно противопоставлен первый герой второму, этот вопрос остался нераскрытым40.

В 1927 г. появилось на свет самое уродливое из всех детищ вульгарно-социологического метода — статья В. Вагрисова «Социальный генезис образа Чацкого», опубликованная в журнале «Родной язык в школе». Думаю, что даже самый опытный и видавший виды историк не сможет не испытать при ее чтении чистосердечного изумления. В Чацком, по Вагрисову, конечно, «выражена психология аристократа». «В данной статье я постараюсь проанализировать образ Чацкого как явление, обусловленное социальной психологией русской великосветской знати эпохи нарастания торгово-промышленного капитализма». О декабристах не сказано ни слова. Аристократу Чацкому противостоит более свежий и молодой лагерь бюрократии, представленный Фамусовым, Молчалиным, Скалозубом. Именно «бюрократия, которая пришла на смену аристократии в управлении страной в эпоху нарастания торгово-промышленного капитализма», — главный враг и соперник аристократа Чацкого. Чацкий — это мы слыхали и раньше — нападает не на самый институт крепостного права, а лишь «на извращения крепостного права». Либерализм Чацкого вырос будто бы из феодальных корней. Чацкий против галломании, потому что «галломания была у бюрократии», а «Чацкому, как аристократу, — все это было противно». Куда убежал Чацкий

40

о дэндизме, то оно принадлежит отнюдь не современнику, а писателю 1890-х гг. и нововременскому фельетонисту Андреевскому.

Настроения московского студенчества в грибоедовское время остались вне поля внимания автора, но приведена реакционная цитата из журнала для воспитанников пансиона, относящаяся, кстати, к тому времени, когда Грибоедов воспитанником пансиона уже не был. Цитата может характеризовать желательное для начальства направление воспитания, но еще ничего не говорит о реальных его результатах. Автор говорит о петербургском периоде, о начале декабристского движения, упоминает о знакомстве с декабристами и правильно заключает: «Напитавшись яркими общественными возбуждениями этих нескольких годов, Грибоедов уехал в 1818 г. служить на Восток». Разбирая далее вопрос об аресте и привлечении к следствию, автор постоянно проводит параллели между мнениями Грибоедова и декабристов, устанавливает сходство в мировоззрении и отдельных взглядах, не верит показаниям, данным Грибоедовым на следствии, и приходит к выводу: «Все эти черты роднили Грибоедова с либеральным движением александровского времени, ближайшим образом с декабристами». Но он не был «энтузиастом движения», его мучил «тяжелый внутренний кризис, в частности — упадок художественного творчества по окончании „Горя от ума“. В 1824—1825 гг. он духовно стал едва ли не чужд политическим интересам». Главнейшими «особенностями» общественных взглядов Грибоедова автор считает «либерализм, скептицизм и национализм». Разбирая социально-политические взгляды Грибоедова по существу, автор вновь утверждает, что в «Горе от ума» нет протеста против крепостного права как социального института, а есть лишь «протесты против злоупотреблений крепостного права», да и то носительницей этих злоупотреблений, по Грибоедову, как полагает Н. К. Пиксанов, была прежде всего крупная знать, а не дворянство в целом. «От Грибоедова мы не имеем ни одного прямого заявления о том, что он был сторонником освобождения крестьян». Правильные мнения Д. Н. Овсянико-Куликовского и К. В. Сивкова о Грибоедове как стороннике ликвидации крепостного права приводятся как пример «путаницы», свойственной «старой литературной критике»: «...едва ли можно принять домыслы старой критики о Грибоедове как безусловном стороннике

42

Проблема двух лагерей при вульгарно-социологической трактовке уничтожалась. Дворянин, принадлежащий к «среднему культурному столичному дворянству» и имеющий некоторые черты «деклассации» и «социальной деформации с уклоном в разночинскую интеллигенцию», то есть Грибоедов и Чацкий — не противники крепостного права, они лишь противники злоупотреблений крепостным правом богатой знати, вельмож. Этим утверждением снималось основное социальное значение пьесы, и связь с декабристами, также перетащенными в лагерь крепостников, теряла какой бы то ни было смысл. Она сохранялась уже как пустая формула, лишенная живого исторического движения. Что уж там двигать, когда нет борьбы, когда нет двух противостоящих лагерей.

В статье Н. К. Пиксанова «Грибоедов и декабризм» протест против злоупотреблений крепостного права у Чацкого связан с его протестом против знати: «Здесь сказалась социальная вражда столичного старинного среднего дворянства и той новой знати, какая выдвинулась недавно только во второй половине XVIII в. В декабризме явственно проступает эта вражда. В литературе она сказалась и у Пушкина, и у Рылеева, и у Лермонтова», — писал Н. К. Пиксанов. В первой — исторической — части этого положения без труда можно усмотреть влияние пятитомника М. Н. Покровского и его тогдашнего понимания декабризма. «Немцеедство, — продолжает Н. К. Пиксанов, — разнообразно сказавшееся в „Горе от ума“, имело тоже свои корни в самой простой обыденной обстановке. Оно обусловлено той конкуренцией на службе штатской и военной, какая тогда наблюдалась между русскими служилыми дворянами и прибалтийскими немцами, наводнившими русские учреждения и часто забывавшими (?) своих русских сослуживцев». Согласно конечному выводу, Грибоедов «тяготел к умеренной фракции» декабризма и более всего был близок к умеренной группе «Северного общества»45, которое, как полагали в те годы некоторые исследователи, вообще никакого революционного значения не имело.

Новый вариант тема о Грибоедове и декабристах приобрела в том же 1929 г. в работе П. С. Когана «Грибоедов. Критический очерк» (М. — Л., «Московский рабочий»), изданной в серии «Жизнь замечательных людей». Вариант этот — один из вульгарно-социологических, но не в чистом виде, а в эклектической смеси с самыми разнообразными