378

моста на нравственность дочерей и жен (он кричит Лизе в последнем действии: «Вот он, Кузнецкий мост, наряды и обновы; там выучилась ты любовников сводить»); в последнем случае он — отчасти пострадавшее лицо, так как, по собственному его признанию, его жена ему постоянно изменяла (судя по его поведению с Лизой, он не оставался в долгу). Вот, собственно, и все.

За фамусовским исторически пустым «национализмом» остается, конечно, весьма важная и для крепостников функция — мимикрическая и противореволюционная. Патриотизм Фамусова затрудняет борьбу со стариной для молодого лагеря, фамусовская позиция может кое-кого обмануть. Ведь даже Чацкому приходится посчитаться с этим обстоятельством: обращаясь мысленно к передовому поколению и защищая национальные русские обычаи, он говорит, по-видимому, полемисту своего лагеря: «Пускай меня объявят старовером...» Фамусовский национализм несколько затрудняет борьбу передового лагеря.

Пустоту и внутреннюю противоречивость реакционного национализма отлично понимали представители передового лагеря, защитники нового. Этот внешний, показной и по существу пустой патриотизм — охранитель ветшающей старины — имел самое широкое распространение в кругах крепостнического дворянства. Реакционер Ф. Вигель заполняет свои воспоминания проклятиями по адресу французов, и его ругательства на учителей-иностранцев легко могут быть сопоставлены с фамусовскими словами: «Берем же побродяг и в дом и по билетам» (Вигель: «Из недр Франции целые потоки невежественного дворянства полились на соседние страны...»).

Однако реакционная клика живо заинтересована в присвоении своим людям наименования «патриотов». Достаточно вспомнить, что знаменитый мракобес архимандрит Фотий называл не кого иного, как Аракчеева «истинным патриотом», чтобы убедиться, что «патриотизмов» было два: один — передовой, другой — реакционный, один — истинный, другой — ложный, мимикрический, тянувший страну назад. Уступать передовому лагерю такое оружие, как понятие патриотизма, реакционная клика никак не хотела, — не кто иной, как махровый реакционер Жозеф де Местр писал специальные рассуждения о слове «отечество» («Dissertation sur le mot Patrie»). Пушкин высмеял поверхностный и бессодержательный патриотизм врагов Кузнецкого моста в «Рославлеве»,

380

и свет темничный», — так думают угнетенные царизмом народы. В этом противопоставлении двух образов: России «свободной жизни», светлой России и России царской, угнетательской, мертвящей и «темничной», где небо покрыто «ризой погребальной», — существо национальной концепции Грибоедова461.

Таким образом, нет никаких оснований усматривать некое «сходство» между национальной идеологией Фамусова и Чацкого. Эти идеологии не только ничуть не сходны, а глубочайшим образом различны, антагонистичны. Установив эту разницу, продолжим разбор национальной идеологии Чацкого.

2

Выше уже было сказано, какое национальное значение имел антикрепостнический комплекс идей у Чацкого. Уничтожение сословных преград, ликвидация феодальной общественной структуры — это и было, в аспекте борьбы за национальное единство, за общность людей, главным содержанием национального лозунга. Отсюда ясно, что антикрепостнический комплекс и есть основное определяющее содержание национальной идеологии «Горя от ума». Антикрепостнический комплекс на данном этапе развития и формирует общность людей, создает национальное единство. Кто не поймет этого, ничего не поймет в национальной проповеди Чацкого. Разбирая антикрепостнический комплекс, мы уже вошли в тему борьбы за национальное. Система антикрепостнических идей имеет особый аспект — национальный. Борьба за равенство человека человеку, возмущение привилегиями, присвоенными «рождению», а не заслугам, требование, чтобы каждый ценился по собственным достоинствам, — это и была реальная работа во имя создания национальной общности людей. Это характерно для декабристской идеологии в целом, это характерно и для «Горя от ума».

Уничтожение рабства внутренне связывалось с достоинством русской нации, с ее национальной честью, которая для Чацкого — своя, кровная тема. Декабристы требовали уничтожения «унизительной для нации продажи людей». О том же замечательно говорил «первый декабрист» Владимир Раевский: «Предки наши, свободные предки с ужасом взглянули бы на презрительное состояние

382

тошнотой» по иноземному, будет диктовать формы новой жизни? Продолжим ранее начатую цитату: «Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги?.. Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. народ единокровный, наш народ разрознен с нами и навеки!..» Так писал Грибоедов в «Загородной поездке» (1826), и нет лучше слов для комментария строк об «умном, бодром нашем народе», который настолько отчужден от бар, что считает их «за немцев». «Если бы каким-нибудь случаем, — продолжает Грибоедов в «Загородной поездке», — сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».

Грибоедов великолепным эпитетом «умный» оттенил первейшее качество народа. Декабристы убежденно говорили о том же. Каховский, посетив крестьянские мирские сходки, был поражен именно умом русского крестьянина: «Сердце цвело во мне, видя ум и простое убедительное красноречие доброго народа русского. О, как хорошо они понимают и обсуживают нужды свои!.. Не лепечут наши красноречивого вздору; но в рассуждениях ум русской ясен, гибок и тверд». Декабрист Митьков говорил о том же, приходя к естественному выводу: «Быв в деревне и разговаривая с крестьянами своими, заметил в них столько здравых мыслей и истины в суждениях, что если только сообразоваться с их языком, то они скоро и легко поймут как права, так и обязанности свободного крестьянина».

Дворяне-революционеры, несмотря на всю свою отдаленность от народа, не могли не заметить тех сдвигов, того нового, что развивалось на их глазах в народной массе. Подпрапорщик Иван Якушкин, шагая в 1812 г. по Рязанской дороге вместе с отступающей русской армией и пестрой толпой народа, запомнил слова шедшего рядом с ним солдата: «Ну, слава богу, теперь вся Россия в поход пошла!» Сдвинулось нечто застойное, неподвижное, объединилось

384

Россия». Грибоедов признает, таким образом, силу этого явления и влияние его на жизнь страны466.

Если Восток расширил поле наблюдений Грибоедова над проявлениями народной жизни вообще, то он же дал ему дополнительно новые впечатления именно о русском народе. Вопрос о возврате наших пленных из Персии был поставлен перед шахом еще в 1817 г.: Ермолов во время своего посольства в Иран требовал «возвращения пленных и беглых». Грибоедов по своей дипломатической службе принял продолжение этого дела, начатого Ермоловым. Он преодолевал тут чрезвычайные трудности, ломая сопротивление шаха, уговаривая сарбазов вернуться. Он проявил себя и как агитатор, умеющий возбудить национальное чувство: после его горячих убеждений десятки русских дезертиров явились просить отправки на родину. 23 августа 1819 г. Грибоедов записывает в путевом дневнике: «Хлопоты за пленных. Бешенство и печаль», а 24-го: «Idem. Подметные письма. Голову мою положу за несчастных соотечественников». Он выступил во главе собранного им отряда из Тавриза 4 сентября 1819 г., преодолевая величайшие затруднения и непрерывные препятствия — хитрости и сопротивления шахского двора, интриги и недобросовестность проводников467.

Размышления Грибоедова касались сложной и мучительной для него темы — он агитировал именем России, звал солдат на родину, обещал содействовать их прощению, а на границе видел вновь дезертирство. Он писал Мазаровичу: «Но на границе какое обоюдное шпионство и дезертирство! Оттуда бегут! Бегут и от нас, и по-моему это Харибда и Сцилла. Там и здесь чиновники отвратительны...» Как волнуется Грибоедов, когда вдруг исчезает из отряда солдат Ларин. Грибоедов верит, что это случайно, что Ларин вернется, нагонит отряд, и Ларин действительно является — он случайно отстал, один нашел путь в пустыне и, преодолев все препятствия, возвратился. Грибоедов восхищен в Ларине сильным русским человеком, восторгается его верностью и бесстрашием. Но вот другой случай: солдат Васильков отказывается перейти русскую границу. Ранее он «за преступление в России был прогнан сквозь строй», — пишет Грибоедов; не помогли никакие уговоры, никакие мольбы. Грибоедов отдавал ему свою лошадь, убеждал, просил — все было напрасно, русский солдат остался за рубежом, не пожелал вернуться на родину. Грибоедов мог расстрелять его, но «такой