367

есть был по времени более ранним, нежели эта самая ранняя рукопись. Грибоедов объясняет отказ от этого замысла «высшего значения» словами: «Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены»452. Это — непреложное свидетельство того, что автор мечтал увидеть свою пьесу на сцене еще до создания текста музейного автографа. Следовательно, музейный автограф — наиболее ранняя из дошедших до нас редакций комедии — уже писался с учетом всей совокупности обстоятельств реальной постановки пьесы на сцене в царской России. Можем ли мы при такой простой и ясной ситуации исключить осознание автором наличия цензуры? У нас нет для этого никаких оснований. Черновики комедии, предшествующие созданию музейного автографа (а они, разумеется, существовали), до нас, к сожалению, не дошли. Мы не можем проследить за этим реальным процессом предварительного учета цензуры автором в силу плохой сохранности документального материала, — и только. Но решительно никаких оснований отрицать наличие этой внутренней авторской цензуры у нас нет.

Общеизвестна трудность опубликовать в эпоху реакции произведение, критически относящееся к крепостному праву. Пушкин, например, не мог и помыслить полностью напечатать свою «Деревню», написанную в 1819 г. В 1826 г. им были опубликованы лишь первые 34 стиха, совершенно «невинные» в политическом отношении (кончая стихом «В душевной зреют глубине»); дойди до нас «Деревня» в этом виде, мы и сейчас характеризовали бы это стихотворение как идиллическую сельскую картину, вызывающую у автора мягкое лирическое настроение. Но Пушкин уже в 1819 г. писал свое произведение без расчета на печать, оно ходило по рукам как рукописное и попало к Александру I именно как образец ненапечатанного пушкинского стихотворения. Отсюда, кстати, ясна неправомерность сравнения «Деревни» и «Горя от ума»: «Деревня» писалась как произведение, к печати не предназначенное, а «Горе от ума» с самого начала создавалось автором как произведение легальное, имеющее быть поставленным на сцене и подлежащее печати453.

369

монологов Чацкого всего три, и все три так тесно вплетены в сюжет разговора, так естественно звучат, что ни в малейшей степени не нарушено художественное впечатление. Чацкий, почти что единственный положительный герой нашей литературы XIX в., остался живым человеком и завоевал себе самую широкую любовь читателя и зрителя.

Нельзя в силу сказанного выше оставить без возражения мнение, что в «Горе от ума» якобы нет «сложных или глубоких» социальных проблем, а вся «идейность пьесы однородна и вращается в одном круге — общественно-политическом». Во-первых, каким образом «общественно-политический» круг может не быть социальным? Социальное и есть общественное. Во-вторых, как можно «глубину» социальных проблем противопоставлять, очевидно, некоей «не глубине» проблем «общественно-политических»? Если речь идет о смене феодальной формации формацией новой, более высокой по социальной структуре, чего уж, кажется, глубже?

«Репертуар позитивной идейности» Чацкого, его «программа» до невероятия сужены и искажены Н. К. Пиксановым: «Итак: личное достоинство, честное исполнение служебных обязанностей, право путешествовать или жить в деревне, заниматься науками или искусствами. Вот и все». Можно почувствовать цену этого «Вот и все», если сопоставить его с итогами предыдущего разбора454.

Гончаров не ориентировал в своем анализе «программу» Чацкого на величайший вопрос истории — смену одной общественно-экономической формации другою и, конечно, по своему мировоззрению и не мог этого сделать. Его анализ не имел предпосылок общей концепции исторического процесса, а носил эмпирический характер. Однако насколько выводы Гончарова богаче и глубже своей последующей убогой трансформации! Гончаров в «Мильоне терзаний» пишет о Чацком: «Он очень положителен в своих требованиях и заявляет их в готовой программе, выработанной не им, а уже начатым веком... Он требует места и свободы своему веку: просит дела, но не хочет прислуживаться и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует «службы делу, а не лицам», не смешивает «веселья и дурачества с делом», как Молчалин, — он тяготится среди пустой, праздной толпы «мучителей, предателей, зловещих старух, вздорных стариков», отказываясь преклониться перед их авторитетом

371

Самое сравнение Чацкого и Пестеля неосновательно. Спросим прежде всего о том, что известно Н. К. Пиксанову о речах Пестеля в дворянских гостиных в период раннего декабризма (1816—1819)? Ведь надо же сравнивать героев в одинаковом положении. Чацкий говорит не на собрании декабристов, а в гостиной Фамусова. Поручусь, что о речах Пестеля в дворянских гостиных Пиксанову ничего не известно. О чем именно говорил в гостиных осторожнейший конспиратор Пестель в эпоху своего увлечения конституционной монархией и споров с республиканцем-декабристом Новиковым против республики? Своего доклада 1820 г. о преимуществах республики Пестель не делал в доме Фамусова, перед Хлёстовой и Скалозубом, — он прочел его на конспиративном собрании членов Коренной управы Союза Благоденствия, на квартире декабриста Глинки. Мы много знаем о Пестеле в декабристской среде, о Пестеле на следствии. Но что мы знаем о Чацком на собрании кружка заговорщиков? Тоже ничего. Повторил бы он на собрании дворян-революционеров именно те речи, которые говорил Фамусову? Гадание об этом не входит в задачу настоящего исследования, но утвердительный ответ на вопрос совершенно неправдоподобен. Чацкий говорил бы иначе. Да дело и не в том, что Чацкий — «это не Пестель» и «даже» не Рылеев. Чацкий — не образ какой-то декабристской группировки, он образ молодой России в целом, образ ее авангарда. Его объективная функция как агитатора — консолидация сил этой молодой России (на этом мы еще остановимся позже), а вовсе не отстаивание того или иного программного оттенка декабризма.

Антикрепостнический идейный комплекс комедии еще не исчерпывает ее идейного содержания. Он должен быть проанализирован еще с другой точки зрения — в разрезе формирования русской передовой нации, ее передовой идеологии. Борьба за национальное — другой аспект того же комплекса. К ее анализу мы и перейдем.

373

идеология передового демократического движения, от которого резко отличается идеология консервативно-охранительного национализма «староверов», вступающих в борьбу с новаторами. Множество характеризующих данный процесс явлений возникает между концом восьмидесятых годов XVIII в. и восстанием декабристов. Подчеркнем значение книги Радищева, впервые с революционной остротой поставившей тему о русском народе и его освобождении от феодального гнета. Первые образы представителей народа обрисованы именно Радищевым со всей теплотой его взволнованного и глубокого гуманизма (например, образ русской девушки Аннушки, отвергающей ухаживания барина и мечтающей о достойной человека жизни, образы крестьян, восстающих против угнетения, образ слепца, отвергающего барские подачки с высоким чувством человеческого достоинства). Деятельность Новикова и всей его плеяды с их презрением к галломании, к лености и вертопрашеству дворянства, с проповедью уважения ко всему национальному русскому также характерна для этого процесса. Неудачный и тяжелый для России Тильзитский мир всколыхнул не только дворянские круги, — смутное брожение в разных слоях русского общества, вызванное военными неудачами, было показателем того же процесса. Крупнейшее по значению явление этого же ряда — Отечественная война 1812 г. всколыхнула широкие массы народа, выведенные ею на историческое поприще сознательной защиты родины от иноземного вторжения. Декабристы также приняли на себя задачу работы над формирующимся национальным сознанием. Эта задача вошла, таким образом, в область работы не только вообще передового, а революционного движения.

На всем протяжении своей истории русское революционное движение не только не отказывалось от вопросов формирования русского передового национального сознания, но было этим постоянно и вплотную занято. Тема любви к родине всегда была органической темой русской революционной идеологии. Революционеры, передовые люди, молодая Россия любили родину деятельной и преобразующей любовью. Они были не согласны с тяжелым и угнетенным ее положением, они видели силы, способные завоевать лучшее. Они видели в стране ростки нового, растили их, защищали их, содействовали тем самым неодолимости нового. В этом и усматривается