327

к услугам» — контекст придворной близости. Еще бы! Речь идет о щедрейшей раздатчице крестьян — Екатерине II. В каких отношениях этот образец образцов («учились бы на старших глядя!») к царской власти? Он отважно жертвовал затылком, «нарочно оступаясь» на куртаге, чтобы насмешить императрицу, он безусловно вернейший ее раб и слуга. Но какова же цель служения? Опять-таки оно начисто лишено хоть какого-нибудь идейного обоснования. Отважно жертвовать затылком необходимо для того, чтобы при дворе чаще слышать «приветливое слово», чтобы «пред всеми знать почет», а главное: «в чины выводит кто? и пенсии дает? Максим Петрович. Да! Вы, нынешние — ну-тка!» То есть опять-таки личные выгоды почета, богатства, карьеры — на первом плане. Что, собственно, нужно? Быть богатым, нахватать чины, ордена — «знаков тьму отличья», весело пожить, давать балы... Во всем этом понимании «службы» нет ни грана идейности. Служба царю начисто выдохлась, она похожа на кожу, сброшенную змеей, она пуста, хотя хранит форму когда-то наполнявшего ее тела.

Даже тогда, когда Фамусов желает характеризовать большой государственный ум, — по его выражению, ум «канцлера», — он не может дать ему положительного заполнения и опять-таки рисует пустоту. Особо оговорено отрицательное отношение сих государственных умов к чему бы то ни было новому, — замечательно подмеченная черта. Старички, судящие «о делах» («что слово — приговор»), и даже с некоторой вольностью

Не то, чтоб новизны вводили — никогда,
Спаси нас боже!.. Нет. А придерутся
К тому, к сему, а чаще ни к чему.
Поспорят, пошумят и... разойдутся.

Так понимать службу, как понимал ее Фамусов, не мог бы, например, ни один «птенец гнезда Петрова», как бы он ни был (Меншиков, например) заинтересован личным обогащением. Петровский слуга, преданный царю, служил ему, занимаясь реально или полковым строением, или кумпанствами и флотом, или Сенатом... Служить царю тогда значило делать какое-то реальное дело. Но самодержавие уже стало тормозом общественного развития, потеряло свое прогрессивное значение. В «Горе от ума» представлены другие времена: старый лагерь, обрисованный автором, оказался начисто лишенным общественного,

329

поколения. «В 1816 году вышеозначенный Павел Пестель, с коим видался я весьма часто в доме отца его, рассуждал со мною об обязанности благомыслящего человека», — показывает на следствии осторожнейший декабрист И. Шипов, полковник лейб-гвардии Преображенского полка422. И когда далее следует принятие его, Ивана Шипова, в тайное общество, мы понимаем, что именно разумелось под «обязанностями благомыслящего человека». Когда декабристы назвали свое первое тайное общество «Обществом истинных и верных сынов отечества», они уже в этом названии противопоставили понятие истинного сына отечества иному, не истинному сыну отечества, а лишь называющему себя таковым. Они здесь лишь развивали дальше, углубляли, а главное, ставили на практическую почву революционного организованного действия то понимание двух патриотизмов — истинного и ложного, которое развивал еще Радищев в своей работе «Беседа о том, что есть сын отечества». Необходимость дифференциации понятий истинного и ложного гражданина не только стала ощущаться еще острее, но и заполняться еще более богатым содержанием. «Варвар! недостоин ты носить имя гражданина!» — восклицал Радищев, обращаясь к помещику-кровопийце. При всем высоком содержании понятия «гражданин» Радищев еще не вложил в него требований активного революционного действия. Но сейчас положение изменилось. «Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан?» — спрашивал К. Ф. Рылеев и отчетливо пояснял, что «позорить» означает влачить свой младой век в «постыдной праздности» и не понимать «предназначенья века», которое далее без колебаний пояснено как участие в революционной борьбе:

Пусть юноши, не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.

Они опомнятся, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И в бурном мятеже, ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

Это новое наполнение понятия «гражданин» выросло из исторических потребностей времени. В жизни страны назрели дела, которые надо было разрешить, без которых Россия коснела бы в неподвижности, застое, невежестве,

331

кто?» В стихах, посвященных кн. Голицыной, Пушкин писал (1817):

Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно-свободной?

Этих же государственных деятелей декабрист Николай Тургенев поминал в дневнике, говоря о членах Государственного совета: «В совете я не предвижу никакого успеха доброму... Чего ожидать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов, — и одушевленных подлостью, глупостью, эгоизмом? Карамзин им вторит... Россия, Россия! Долго ли ты будешь жертвою гнусных рабов, бестолковых изменников?» Якушкин указывает как одну из причин своего вольномыслия «усмотрение бесчисленных неустройств в России», происходящих оттого, что люди имели «единственным предметом выгоды личные», а знакомец Грибоедова декабрист Якубович писал Николаю I из тюрьмы: «Не правосудие, а лихоимство заседает в судилищах, где не защищается жизнь, честь и состояние гражданина, но продают за золото или другие выгоды пристрастные решения». Это как бы исторический комментарий к гневным речам Чацкого об «отцах отечества»423.

Так разобщилось для молодой России понятие чести с понятием служения царю. Честь стала заполняться новым содержанием — служение не царю, а родине. Если царь был тираном и угнетателем родины, если родина изнывала «под тяжким игом самовластья» (Рылеев), то разошлись в своем содержании также и понятия чести и присяги царю, ранее слитные. Как рассказано в записках декабриста Н. И. Лорера, Николай I вызвал на допрос братьев Раевских (не членов тайного общества) и упрекал их за то, что они знали об обществе, но не донесли: «Где же ваша присяга?»

«Тогда Александр Раевский, один из умнейших людей нашего века, смело отвечал государю:

— Государь! Честь дороже присяги: нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись»424.

Процесс декабристов многократно вскрывал это интереснейшее историческое явление — расхождение понятий присяги царю и чести для эпохи декабристов. Это

333

За этим критерием стояло сознание своего права участвовать в политической жизни страны. Карамзин не «замечал» этой стороны в жизни древнего античного мира и выхолащивал ее основной смысл. «Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что останется? голый рассказ о междоусобии греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дому. Немного разности, если забудем, что сии полутигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы трагедии и статуи Фидиасовы», — таков был ход мыслей Карамзина. Декабрист Никита Муравьев горячо возражал Карамзину в своем разборе его сочинения: «Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали, здесь слуги дрались по прихотям господ своих. Мы не можем забыть, что „полутигры Греции“ наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения»428. В монологе Чацкого «И точно начал свет глупеть» отчетливо проведена тема нового отношения к самодержавной власти — под личиною усердия к царю «прямой был век покорности и страха». Этот век резко осуждается. Тут чувствуется иной взгляд на власть и иное к ней отношение. Фамусов по-своему очень точно передает содержание этого монолога, когда распространилась весть о сумасшествии Чацкого: «Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом, хоть пред монаршиим лицом, так назовет он подлецом!..» Это так ново, так пугает, так беспокойно, что именно это обстоятельство выставляется Фамусовым как доказательство сумасшествия Чацкого.

Печатные и открытые похвалы императорам и вельможам казались декабристу Никите Муравьеву «постыдным сервилизмом». «Пылкое раболепство», — переведем это же понятие на язык «Горя от ума» («...кто в раболепстве самом пылком...»). Оно вызывало возмущенное осуждение декабристов, которые тонко подметили и одобрили разбираемую черту Чацкого — новую честь. Декабрист Александр Бестужев, оценивая комедию Грибоедова, с восхищением отметил: «Это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого». Гордости Чацкого как бы эхом отвечает гордость декабристов в пушкинском послании в Сибирь: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье...» Уже будучи в сибирской ссылке, декабрист Оболенский