308

Объективно, все перечисленные выступления отражали более широкое брожение в армии, были какими-то проявлениями всего процесса в целом. Рядовой лейб-гвардии егерского полка Гущеваров, как доносили осведомители, говорил: «Коли за семеновцев не вступится великий князь, то вся гвардия взбунтуется и сделает революцию... Ведь здесь не Гишпания: там бунтуют мужики и простолюдины, их можно унять, а здесь взбунтуется вся гвардия — не Гишпании чета, все подымет». Один из солдат-конногвардейцев говорил: «Ныне легко чрез семеновских служить; нам теперича хорошо и надо молчать». Осведомитель спросил у одного солдата: «Разве вас боятся?» Тот ответил: «Нет, бояться — не боятся, а побаиваются»396.

Формы проявления офицерского протеста были многообразны. Нельзя не упомянуть и об индивидуальных проявлениях недовольства. Декабрист Матвей Муравьев-Апостол, вышедший из Семеновского полка еще до его возмущения (он в январе 1818 г. был переведен в Киев адъютантом к князю Репнину), узнал все подробности «семеновской истории» из писем своих однополчан — брата Сергея, князя Трубецкого и других. Когда на одном парадном обеде стали пить здоровье Александра I, бывший семеновец Матвей Муравьев-Апостол отказался присоединиться к тосту и вылил на пол содержимое своего бокала. Историю удалось замять, но декабрист в связи с нею вышел в отставку.

Надо отметить и появление возмутительных стихов. Начальник штаба кн. П. Волконский обеспокоен какими-то возмутительными стихами по случаю «семеновской истории», — их приписывают подполковнику гренадерского корпуса Д. П. Шелехову, — ставится вопрос о переводе его в армию397. Шагистика и вытягивание носков раздражали армию и особенно передовое офицерство, разумеется, вовсе не «трудностью» своею (каких трудностей не преодолела армия в 1812—1814 гг.!), а бессмысленностью, унижением достоинства, оскорбительностью. Среди разнообразных форм протеста против этой стороны дела отмечу оригинальные стихотворные пародии. В то время в большой моде была пушкинская «Черная шаль». Верстовский переложил ее на музыку и певал под аккомпанемент Грибоедова. Приводимая ниже пародия на «Черную шаль», мною найденная, могла возникнуть не ранее 1820 г., когда упомянутое стихотворение Пушкина

310

совпадает с позицией Грибоедова. Недаром его друг Бестужев до конца жизни ощущал в Грибоедове военного человека. Бестужев описывает в письме к брату, как отслужил панихиду на могиле Грибоедова в 1837 г.: «Я плакал тогда, как я плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом»399.

3

Рост военных революций в Западной Европе, как уже указано, был новым стимулом борьбы с «вольным духом армии» и усиления слежки. В 1821 г. предприняли специальный поход гвардии к западным границам для «проветриванья либерального духа»: гвардия была подвергнута пятнадцатимесячному «карантину». В сентябре 1821 г. Александр I торжественно отпраздновал «примирение» с гвардией в Бешенковичах, где 17—19 сентября был царский смотр и маневры, а затем торжественный праздник.

Однако «примирение» оказалось непрочным — об этом явственно говорит хотя бы «норовская история», происшедшая позже400. Она непосредственно связана с протестом гвардии против вел. кн. Николая Павловича. Разыгралась она в Вильне в лейб-гвардии егерском полку весною 1822 г. Николай Павлович остался недоволен разводом двух рот и сделал в оскорбительной форме выговор ротному командиру В. С. Норову (декабристу). Норова очень уважали в полку. Прославленный еще в Отечественную войну и заграничные походы (ранен под Кульмом), он был глубоко образованным офицером и пользовался большим авторитетом.

По отъезде великого князя все офицеры собрались к батальонному командиру Толмачеву и заявили требование, как пишет сам Николай Павлович Паскевичу, «чтоб я отдал сатисфакцию Норову». Речь шла, по-видимому, ни больше ни меньше чем о вызове на дуэль оскорбителя. Поскольку Николай сатисфакции не «отдал», офицеры решили уйти в отставку.

В отставку сговорились уйти около двадцати офицеров. Решили подавать по два прошения об отставке в день через каждые два дня, бросили жребий, кому подавать первому. Шестеро успели привести намерение в исполнение. Подавшие в отставку были арестованы и переведены в армию; при помощи И. Ф. Паскевича дело, грозившее

312

Грубый тон новых начальников и унизительное лакейство молодым корпусным офицерам было отвратительно... Требовалось не службы благородной, а холопской подчиненности. Я вышел в отставку». Это знакомая нам формула Чацкого: «Служить бы рад — прислуживаться тошно». Нечего добавлять, что декабрист Владимир Раевский подписался бы под нею обеими руками. Эта мысль Чацкого буквально вырастает из декабристского сознания действительности, из нового понимания чести и своей функции в жизни. «Служба заменилась прислугою, общая польза забыта, своекорыстие грызет сердце, и любовь к отечеству уже для иных стала смешным чувством», — как бы вторит этому декабрист П. Г. Каховский (письмо из крепости). Николай Бестужев передает слова К. Ф. Рылеева на ту же тему: «Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота»403.

Заметим, что в марте 1816 г. вышел в отставку из военной службы и сам Грибоедов; точных обстоятельств этого, причин и поводов мы подробно не знаем, но его неудовлетворенность военной службой вне сомнений.

В 1817 г. Якушкин и Фонвизин мечтают оставить службу. «Служба в гвардии стала для меня несносна», — писал Якушкин в своих «Записках»; в начале 1817 г. он приехал в Москву и «ходил во фраке в ожидании сентября, чтобы подать в отставку». Фонвизин большую часть времени также проживал в Москве и также хотел оставить службу (подавать прошения об отставке разрешалось лишь между сентябрем и январем). Выйдя в 1818 г. в отставку, Якушкин поселился в своем имении Жукове Вяземского уезда Смоленской губернии и стал заниматься делами крестьянского устройства. Друг Якушкина кн. И. Д. Щербатов в беседе со своим приятелем Ермолаевым (позже оба были привлечены по делу о восстании Семеновского полка) говорил еще до 1820 г. о своем желании выйти в отставку и ехать «путешествовать в чужие края». В конце 1818 г. Рылеев, проделавший заграничные кампании, вышел в отставку поручиком; он также сначала занимался хозяйственными делами, а в январе 1821 г. перешел в штатскую службу — стал заседателем в Петербургской палате уголовного суда. Рылеев, как показывал на следствии Александр Бестужев, «первый подал мысль, чтобы служить в палатах для показания, что люди

314

в высшем присутственном месте», — показывал Пущин на следствии. Добавим, что еще до этого он убедился, как сам пишет о себе, «в горестном положении отечества моего». В 1820 г. вышел в отставку декабрист С. Кашкин, родственник Е. Оболенского, поступивший затем в первый департамент Московского надворного суда, туда же, куда поступит декабрист Пущин404.

Люди глубоко продумывали возможность служить отечеству — в суде, в школе, в науке. Это тоже могло завоевать славу, пусть не громкую, военную, боевую, а «тихую», но славу. Декабристы Пущин и Кашкин — надворные судьи, Рылеев — в этой же сфере деятельности — прославленный защитник угнетенных. Пущин служил безденежно, «сверхштатным членом без жалованья», это была чисто идейная работа. Он говорил, что в штатской службе «всякой честной человек может быть решительно полезен другим». Кюхельбекер ко времени окончания Лицея мечтал о месте школьного учителя в провинции или был готов стать библиотекарем в Петербургской публичной библиотеке. Грибоедов тоже желал перевестись в Тбилиси «судьею или учителем» и даже просил об этом Ермолова. Позже страх остаться на этой работе в Грузии и, следовательно, не вернуться в Россию удержал его. Декабрист Оболенский позже точно изложил ход мыслей, который вел к предпочтению этой негромкой, скромной славы славе военной: «Из-за желания помочь несчастным при тогдашнем судопроизводстве Рылеев променял военное поприще на место судьи в Петербургской уголовной палате, как сделал и другой декабрист — Пущин, надеясь своим примером побудить других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось, предпочитая блестящие эполеты той пользе, которую оно могло принести, внося в низшие судебные инстанции тот благородный образ мнений и те чистые побуждения, которые украшают человека в частной жизни и на общественном поприще».405.

Но в разные моменты развития своих биографий — то позже, то раньше — бывшие военные, возлагавшие надежду на «тихую славу», понимали свою ошибку406. И эта слава оказывалась обманом. Высоким целям ставилась тысяча препятствий самим строем, аракчеевщина активно сражалась с друзьями человечества и на поприще надворного суда, и в классном помещении ланкастерской