288

с кошками на цепи (чтоб не жрали соловьев, которых любил Аракчеев, — так же, как и Молчалин, он не был чужд музыкальности), с письменным столом Аракчеева, где перья, чернильница, песочница должны были располагаться на абсолютно точных расстояниях друг от друга; со списками посылаемых в Петербург к Аракчееву из его вотчины яиц, в коих списках отмечен не только размер, но и цвет скорлупы посылаемых яиц! В этой аккуратности — заимствование прусской системы, которая воспитала и вдохновляла Аракчеева. Эта «аккуратность» воплощена в массе характерных явлений аракчеевщины. Но вслед за Грузиным возникает образ жизни в военных поселениях — люди, бредущие за сохой в узких военных мундирах, барабанный бой, извещающий час выхода на полевые работы, шестилетние дети, затянутые в военную форму, приказ всем ложиться спать точно в десять часов вечера и совершенно одинаковые купидончики на всех чугунных печных заслонках военных поселений. Аккуратность! («Укуратность» — с ужасом говорили о барине аракчеевские дворовые.)

«Умеренность» же выражалась прежде всего в отказе от собственного мнения: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». Это принципиальное безличие при хорошем вникании в дело, по существу, и было важнейшим требованием Аракчеева при воспитании нужных чиновников.

Молчалинское признание высшего начальника непогрешимым соответствовало аракчеевским тезисам: «Я — царский друг, и на меня можно жаловаться только богу», «я — первый человек в государстве», «наместник в империи». Культивирование молчалинского низкопоклонства входило в аракчеевскую систему. Все обязаны были являться к нему на поклон, — не столь важно было даже, удавалось ли низкопоклонникам лицезреть самого первого человека в государстве или просто, так сказать, побыть у его «крыльца». Литератор Свиньин, услужливо предложивший себя в историки Грузина, так и писал Аракчееву в сентябре 1818 г.: «Я имел честь три раза быть у крыльца вашего сиятельства, засвидетельствовать мою сердечную признательность...» «Убогий Паисий, архимандрит Соловецкий о Христе с братиею», собственно, не имел к Аракчееву никаких дел и конкретных просьб, но на всякий случай, в «могущих встретиться обстоятельствах», он хотел заручиться его поддержкой: «Изливаемые

290

доме, которого она ежедневно видела и хорошо знала. Любовь Софьи к Чацкому была чистым и глубоким девичьим чувством.

Чацкий был ее первой любовью, — это несомненная предпосылка всего любовного сюжета, о которой хорошо известно многим лицам в пьесе. На это намекает Лиза: она знает, что воспоминание о Чацком может «смутить» Софью: «Не для того, чтоб вас смутить; давно прошло, не воротить...» Лиза говорит, что у Софьи «Чацкий как бельмо в глазу...» Даже Молчалину это известно: «Любила Чацкого когда-то...» — говорит он о Софье. Чацкий, расставаясь с ней, обливался слезами и говорил: «Кому известно, что найду я, воротясь, и сколько, может быть, утрачу?» Это слова Чацкого в передаче Лизы, но есть и прямые слова об этом самого Чацкого: «Чтоб равнодушнее мне понести утрату...» Он чувствовал себя ранее обладателем чего-то дорогого, если сам говорит об утрате: утрата предполагает предшествующее обладание. Чацкий недаром говорит: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года в даль уедет», — то есть прямо говорит о своей любви и о любви к нему Софьи. Это их взаимное чувство. Что-то дало ему право вбежать прямо к ней с дороги утром, после трехлетней разлуки, и с первых же слов просить: «Ну, поцелуйте же...»

«Ни на волос любви...» — грустно говорит Чацкий. Он прямо говорит о чувствах, о движениях сердца «в обоих нас». «Зачем меня надеждой завлекли?» — спрашивает он. Но нигде в пьесе Софья его не завлекала надеждой, — он говорит о чем-то бывшем ранее, вынесенном за скобки действия, подразумеваемом в жизни, предшествовавшей пьесе.

Зачем меня надеждой завлекли?
          Зачем мне прямо не сказали,
Что все прошедшее вы обратили в смех?!
          Что память даже вам постыла
Тех чувств в обоих нас, движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест...

Итак, Софья когда-то любила Чацкого первой девичьей любовью, которая никогда не забывается. Но Чацкий уехал — сначала из фамусовского дома, в круг новых друзей, а затем и совсем из Москвы — в чужие края. Софья осталась одна в пустом и душном фамусовском доме. Она не могла доверить своего горя ни отцу, ни матери, —

292

своего Молчалина по контрасту с уехавшим, бросившим ее ради «поисков ума» Чацким. Молчалин — это Чацкий наоборот. Раненая любовь к Чацкому лежит в основе образа выдуманного ею Молчалина. Если первое чувство к Чацкому является основным двигателем в создании нового чувства и нового образа любимого человека, значит, это первое чувство не умерло, а живо. Если был бы нужен совет артистке, как истолковать эту трудную и «неясно начертанную» автором роль, — совет, на мой взгляд, может быть только один: глубоко подсознательно, сама этого не сознавая, Софья любит Чацкого. Это и есть глубокая подоснова образа и поведения героини. Только с этой позиции весь словесный материал роли получит истинное и — надо признаться — совершенно новое звучание. Вместе с тем для внимательного читателя нетрудно будет заметить, что между подчеркнутым выше положением и прямолинейной формулировкой «Софья любит Чацкого» — имеется существенная разница.

Глубокий эмоциональный конфликт, заложенный, таким образом, в существе образа Софьи, неизбежно ведет к противоречивости ее поведения. Основная ее вина — активная роль в истории с клеветой о сумасшествии Чацкого. Ю. Н. Тынянов первый разобрал самое возникновение мотива о сумасшествии, исток которого в сюжете комедии ранее оставался как-то в тени для читателя и зрителя. В своей (опубликованной посмертно) статье «Сюжет „Горя от ума“» Ю. Н. Тынянов отмечает, что первым о «сумасшествии» заговорил сам Чацкий, назвав так свою любовь к Софье. Он решил «вынудить» ее признанье — «кто наконец ей мил? Молчалин? Скалозуб?». Задерживая Софью у дверей ее комнаты, он стремится перед нею же раскрыть существо ее чувства к Молчалину, заставить ее самое понять, в чем дело: «Быть может, качеств ваших тьму, любуясь им, вы придали ему... Но вас он стоит ли?» Чацкий молит ее ответить на этот вопрос.

Если Молчалин и Софья любят друг друга, тогда, говорит о себе Чацкий:

От сумасшествия могу я остеречься,
Пущусь подалее — простыть, охолодеть,
Не думать о любви...

Вот первое упоминание о сумасшествии в пьесе — оно принадлежит самому Чацкому. Софье принадлежит второе, — она подхватывает мотив и сейчас же восклицает

294

сразу говорить о политике Ученого комитета, в который «поселился» «родня ваш, книгам враг», с криком требующий присяг, «чтоб грамоте никто не знал и не учился».

Софья Павловна Фамусова — в сущности, один из самых первых появившихся в литературе художественных образов русской женщины. Вторая глава «Евгения Онегина», где впервые появляется Татьяна Ларина, стала известна широкому кругу читателей лишь в 1826 г., — года на два позже появления Софьи. Среди национальных черт художественного образа русской женщины имеется своеобразное качество: ум героини постоянно выделяется как авторская тема, как особо поставленная автором задача характеристики. С этой особенностью тесно связана и вытекает из нее другая: самостоятельность линии поведения. Ум русской женщины — особая тема нашей литературы, создавшей национальный женский образ. В русской действительности того времени уже возникли эти женские типы — умных женщин с самостоятельной линией поведения, отмеченных новыми чертами эпохи. Однако мог ли Грибоедов развить эту сторону характеристики Софьи — ее ум, ее осведомленность в вопросах, о которых говорит Чацкий? Не пришлось ли бы ему тогда дать Софье слово по вопросу о политике Ученого комитета, о грамотности, о «враге книг»? Но тогда Софья потеснила бы Чацкого, в пьесе оказалось бы два героя. Грибоедов решил вопрос, потеснив Софью, «начертав» ее не вполне ясно. Но она еще тем несомненно противопоставлена старому миру, что не «торгует собой в замужество», желает самостоятельно решить вопрос о выборе мужа, пренебрегает не только «золотым мешком» — Скалозубом, но и «мнением света»: «Что мне молва — кто хочет, так и судит»375.

Образ Софьи редко кому удавался, и роль ее редко бывала «коронной» ролью. Еще актрисе А. М. Каратыгиной, лично знавшей Грибоедова, не нравилась предназначенная ей роль Софьи, она предпочитала сыграть Наталью Дмитриевну376. Однако бывали и удачи. Они выросли из толкования, существо которого изложено выше. Знаменитая Вера Васильевна Самойлова, из прославившей Александринский театр семьи Самойловых, замечательно исполняла роль Софьи. «Роль Софьи Павловны в „Горе от ума“ была одной из самых бесподобных разработок Веры Самойловой, — писал крупный знаток театра В. А. Крылов. — Мне говорили люди с художественным