206

постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что „этот умник“ сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлёстовы, гг. N. и D. разнесли его по всей Москве. «Я им докажу, что я в своем уме, — продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ, — я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится! Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша». На другой же день он задумал писать „Горе от ума“»267. Последнюю фразу, как крайне наивную и противоречащую предыдущему изложению, конечно, надо отбросить (наивность ее не нуждается в комментариях, а противоречивость очевидна: Грибоедов сегодня утверждает, что у него «весь план» комедии в голове, а «задумывает» писать комедию только «завтра»). Рассказ этот явно приукрашен и нарочито приближен в деталях к эпизоду с «французиком из Бордо» в «Горе от ума». Отбрасывая детали и учитывая лишь самый факт стычки с московским обществом — факт сам по себе чрезвычайно правдоподобный, зададим вопрос: к какому времени можно отнести этот рассказ (он не содержит прямых указаний на датировку)? Речь в нем явно идет о взрослом Грибоедове, а не о Грибоедове-ребенке, и о времени до окончания «Горя от ума». Взрослый Грибоедов до окончания комедии был в Москве дважды: дней 10—12 он провел в ней проездом на Восток в 1818 г. и несколько более — летом 1823 г. по возвращении с Востока, перед отъездом в деревню Бегичева, — тогда у Грибоедова уже были готовы два первых акта комедии, и он явно не мог говорить о ней в будущем времени. Вывод о датировке в силу этого явно склоняется к проезду через Москву в 1818 г. Н. К. Пиксанов относит все же эпизод к 1823 г., когда Грибоедов явился в Москву «зрелым человеком, зорким наблюдателем и строгим судьей. Посещение балов, вечеров, праздников и пикников весной 1823 г. давало поэту много возможностей к спорам и столкновениям»268. Полагаю, что гораздо правдоподобнее отнести этот эпизод к 1818 г.; зрелый, установившийся и более выдержанный дипломат двадцативосьмилетнего возраста, каким был в 1823 г. вернувшийся с Востока Грибоедов, очевидно, был менее расположен вступать в бурные споры на балах, нежели двадцатитрехлетний молодой человек, гораздо менее уравновешенный и более пылкий,

208

именно данный замысел осознается автором как замысел «высшего значения».

Мысль создать что-то большое, особо ценное, крупного значения, обуревала Грибоедова. «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его», — пишет Грибоедов позднее о первоначальном замысле «Горя от ума»269. Скудные рукописи, свидетельствующие о творческой истории «Горя от ума», не донесли до нас именно этого замысла — эти черновики не сохранились. Тем ценнее для нас великолепное авторское свидетельство, приведенное выше. Эта высота первичного замысла, «высшее его значение» сопоставляются с интересом молодого Грибоедова к замыслам шекспировского стиля, с глубоким интересом к «Фаусту» Гете и к старому, уже цитированному ранее несогласию с принципом «трех единств», который он тем не менее счел себя вынужденным применить в комедии «Горе от ума»270.

Именно Грибоедов заставил друга своего Кюхельбекера в период особой их близости — в конце 1821 и в первой половине 1822 г. — отвлечься от драматической поэтики Шиллера и глубоко заняться изучением Шекспира. Уже тогда Грибоедова посещали мысли о широком и высоком замысле особого, не классического стиля. Позже, во время создания «Грузинской ночи», Грибоедов будет работать опять-таки над замыслом шекспировского стиля271. Это тяготение к большому, глубокому, монументального характера произведению было свойственно и Пушкину, сделавшему первое воплощение подобного замысла в «Борисе Годунове». Грибоедов также искал раскрытия законов «драмы шекспировой».

Какую же роль играл этот замысел в душевной жизни самого Грибоедова? Ответ на этот вопрос необходим для уяснения генезиса идейного состава комедии, его взаимодействия с декабристским кругом идей.

Вдумываясь в жизнь Грибоедова до создания «Горя от ума», замечаешь в ней напряженную и полную неудач борьбу за выявление своего таланта, мировоззрения, права на деятельность. В юности он готовился, по-видимому, к научной работе, получил две кандидатские степени, был готов к докторскому экзамену. Сестра его считала, что он в науке был бы вторым Гельмгольцем. Это предположение близкого Грибоедову человека воспринимается

210

чувстве в переписке, — бегло и без радостных воспоминаний. Зимой 1824—1825 гг. в Петербурге, влюбившись в балерину Телешову, Грибоедов писал Бегичеву: «Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими Финнами. В [18] 15-м и [18] 16-м году точно то же было...»273 Чувство было глубоким и мучительным, от него Грибоедов, по собственным словам, «в грешной моей жизни чернее угля выгорел». Имени этой женщины не назвал ни Грибоедов, ни Бегичев, но то, что она была замужем, явствует из письма Грибоедова к А. А. Жандру и Варваре Семеновне Миклашевич от 18 декабря 1825 г. Грибоедов встревожен аналогичным положением своего юного друга А. И. Одоевского: «Сделай милость, объяви мне искренно или вы лучше скажите мне, милый друг Варвара Семеновна, отчего наш Александр так страстно отзывается мне о В. Н. Т... Ночью сидит у ней, и оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись... Не давайте ему слишком увлекаться этою дружбою, я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но, может быть, я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее и Александра. Виноват, мне простительно в других предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни... Не хочу от вас скрывать моих пятен, чтобы одним махом уничтожить всю эту подлость»274. Из всех этих текстов явствует, что любовь к какой-то замужней женщине была у Грибоедова сильной, длительной (два года: 1815—1816) и несчастной.

Нельзя не упомянуть также о дуэли Шереметева с Завадовским, где Грибоедов был секундантом. Она создала около Грибоедова много неблагоприятных толков. (Пушкин глухо пишет: «Даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении».) Даже в какой-то мере был задет неписаный кодекс дворянской чести, — о последнем обстоятельстве можно судить по рассказу о дуэли, переданному, очевидно, со слов Якубовича Ван Галеном: ходили слухи, что во время дуэли по вине секунданта были нарушены какие-то правила, что и содействовало ее трагическому исходу. Все эти ложные слухи были так настоятельны и оживленны, что охладили, например, у Александра Бестужева охоту знакомиться с Грибоедовым: «Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде», — начинает Бестужев свои

212

с Кюхельбекером (конец 1821 — начало 1822 г., до мая), когда оба они увлекались поэтическими красотами Библии. Это — разработка темы о призвании поэта как о непревзойденной силе, преобразующей мир. «Юнейший у отца» и «не славный» среди братьев пастух Давид оказался обладателем творческого песенного дара:

Орга̀н мои создали руки,
Псалтырь устроили персты...

Получивший божию благодать и помазание бога именно в силу своего песенного дара, Давид преодолевает врага отечества, иноплеменника, угрожающего родине, — именно таким неожиданно обрисован Голиаф в стихотворении Грибоедова:

Но я мечом над ним взыграл,
Сразил его и обезглавил
И стыд отечества отъял,
Сынов Израиля прославил!

Призвание поэта — одна из центральных тем творчества друга Грибоедова Кюхельбекера. Нет сомнений, что это было постоянной темой их разговоров. Личное восприятие этой темы, соединенное с сознанием своего писательского таланта, с уже носимым в себе «шекспировским» замыслом большой комедии, обострено мечтами о славе, о деятельности, о разрешении крупной общественной задачи. Грибоедов сам говорит о «ненасытности» своей души, о «пламенной страсти к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным»277. Эта сторона писателем насквозь осознана, она — не тайная, смутно ощутимая подоплека творчества, она — ясная руководящая идея, ведущее чувство.

Чтобы дать правильную историческую оценку этому осознанию своего высокого писательского призвания и его общественного значения, надо учесть, как ставился вопрос о национальной русской литературе в декабристских кругах. Политическая утопия Улыбышева «Сон» (1819) отражает декабристские взгляды на русскую культуру. В утопии остро поставлен вопрос о создании национальной литературы, в частности о национальной комедии, то есть вопрос о том, что и занимало более всего в тот момент Грибоедова. Автор видит «во сне» будущий послереволюционный Петербург — столицу новой, культурной