196

Начнем со свидетельства Ф. Булгарина: «Вот каким образом родилась эта комедия. Будучи в Персии, в 1821 г., Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, о театре, который он любил страстно, и об артистах. Он лег спать в киоске в саду и видел сон, представивший ему любезное отечество со всем, что осталось в нем милого для сердца. Ему снилось, что он в кругу друзей, рассказывает о плане комедии, будто им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Пробудившись, Грибоедов берет карандаш, бежит в сад и в ту же ночь начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Комедия сия заняла все его досуги, и он кончил ее в Тифлисе, в 1822 г.»255.

Рассказ этот сосредоточен именно на теме начала работы над комедией, на инициативном моменте, первом замысле, — рассказ предварен замечанием: «Вот каким образом родилась эта комедия». Тема внезапного возникновения замысла оттенена и в самом изложении события: Грибоедов, увидев сон, «бежит в сад», «в ту же ночь» начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Вот так, по Булгарину, зародилась комедия, так возник замысел, так началось исполнение.

Но вот рассказ об этом самого Грибоедова — запись только что виденного сна в письме к другу, пронизанная всей свежестью непосредственного впечатления. Грибоедову снится сон:

«Вхожу в дом, в нем праздничный вечер; я в этом доме не бывал прежде. Хозяин и хозяйка, Поль с женою, меня принимают в двери. Пробегаю первый зал и еще несколько других. Везде освещение; то тесно между людьми, то просторно. Попадаются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые; дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; вы там же сидели в углу, наклонившись к кому-то, шептали, и ваша возле вас. Необыкновенно приятное чувство и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне, я повернулся и еще куда-то пошел, где-то был, воротился; вы из той же комнаты выходите ко мне навстречу. Первое ваше слово: вы ли это, А. С.? Как переменились. Узнать нельзя. Пойдемте со мною; увлекли далеко от посторонних в уединенную, длинную боковую комнату, к широкому окошку, головой приклонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и подивитесь! вам

198

он завершил комедию в 1824—1825 гг. в Петербурге. Но самое главное расхождение в том, что запись Грибоедова говорит вовсе не о начальном моменте возникновения замысла, а о клятве написать какое-то такое произведение, замысел которого возник раньше и уже хорошо известен как Грибоедову, так и его собеседнику; последний досадует, что Грибоедов ничего не написал для него, просит дать обещание, что он напишет. «Что же вам угодно?» — «Сами знаете». Грибоедов немедленно догадывается, о каком именно произведении идет речь, и друг также в курсе дела. У собеседников и нужды нет в наименовании темы, — они знают, о чем идет речь: известное им обоим задуманное произведение должно быть готово через год, в этом дается клятва. Следовательно, в данном письме Грибоедова речь идет не о каком-то новом, только что возникшем замысле, а о более раннем замысле, известном собеседнику.

Нет никакой нужды относиться к свидетельству Булгарина, раз есть личная запись самого Грибоедова, сделанная под самым свежим впечатлением. Ясно, что сон может рассказать только тот, кто его видел, и всякие «свидетельства» из вторых рук о содержании сна при наличии авторской записи не имеют никакого значения. Булгарин кое-что запомнил, кое-что за давностью времени присочинил: в 1820 г. Грибоедов с ним знаком не был и писать о сне ему не мог, он познакомился с ним только в начале июня 1824 г. Следовательно, в лучшем случае Грибоедов рассказал ему сон почти через четыре года после того, как этот сон увидел, а Булгарин записал рассказ о сне еще через пять лет. Запись Булгарина в данном случае вообще не имеет значения источника, и учитывать надо только рассказ самого Грибоедова. Сновидение не пророчило Грибоедову ничего таинственного, не было «вещим», — Грибоедов поклялся другу завершить какой-то свой ранее задуманный и известный другу литературный замысел, а исполнение или неисполнение клятвы зависело от его, Грибоедова, воли. Поэтому нет никаких оснований вводить в литературу название «вещего сна». Ни сам Грибоедов, ни Булгарин, которому он рассказал сон, так его не называли. Выражение «сон о клятве» было бы правильнее.

Сон о клятве, рассказанный Грибоедовым, — важная дата в творческом процессе «Горя от ума». Это дата какого-то большого внутреннего импульса, оживившего задуманное

200

перед началом работы над комедией, как уже указывалось, не более 10—12 дней, проездом на Восток осенью 1818 г. Отсутствие изложения содержания отрывка — вообще момент необязательный для воспоминаний; нельзя же отвергать какие-либо свидетельства об общеизвестных произведениях только на том основании, что они не излагают содержания произведений. Предположение же о возможности смешения этих отрывков с отрывками из пародии «Дмитрий Дрянской» совершенно голословно, поскольку текст «Дмитрия Дрянского» нам неизвестен и, похож он или не похож на «Горе от ума», мы не знаем. На мой взгляд, главный аргумент, отводящий свидетельство В. В. Шнейдера, другой — это историческая невозможность задумать сюжет «Горя от ума» до 1812 г. Настолько пронизан самый сюжет комедии обстоятельствами послевоенного времени, настолько отчетливо восходит коллизия молодого поколения с фамусовским лагерем к более поздним годам — после заграничных походов, — что замысел «Горя от ума» до войны 1812 г. просто не мог бы возникнуть. Свидетельство В. В. Шнейдера не может быть поэтому принято, оно крайне сомнительно.

От С. Н. Бегичева до нас дошло два свидетельства, внешне будто бы несколько противоречивых; в письме к А. А. Жандру от 1838 г., говоря о неточностях биографии Грибоедова в «Энциклопедическом лексиконе» Плюшара, Бегичев бегло пишет: (в данном случае даже неточно согласовывая слова): «„Горе от ума“ в Грузии написал только 2 действия (начал в Персии), а остальные действия в Ефремовской моей деревне, в селе Дмитровском...»260 Гораздо более подробно, и на этот раз вполне отчетливо и ясно, пишет о том же Бегичев в своих воспоминаниях о Грибоедове: «Никогда не говорил мне Грибоедов о виденном им в Персии сне, вследствие которого он написал „Горе от ума“, но известно мне, что план этой комедии был сделан у него еще в Петербурге 1816 г. и даже написаны были несколько сцен; но не знаю, в Персии или в Грузии Грибоедов во многом изменил его и уничтожил некоторые действующие лица, а, между прочим, жену Фамусова, сантиментальную модницу и аристократку московскую (тогда еще поддельная чувствительность была несколько в ходу у московских дам), и вместе с этим выкинуты и написанные уже сцены»261. Между первым и вторым свидетельствами Бегичева Н. К. Пиксанов усматривает решительное противоречие;

202

высокие качества второй записи в воспоминаниях. В силу этого имеются все основания для вывода: по достоверному свидетельству ближайшего друга Грибоедова — С. Н. Бегичева, Грибоедов задумал «Горе от ума» и создал его первые тексты в 1816 г.

Навстречу этому выводу идет и четвертое — последнее — свидетельство кн. Д. О. Бебутова. Молодой офицер Нарвского драгунского (позже гусарского) полка кн. Д. О. Бебутов в 1819 г. выехал с Украины на родину в Грузию просить у родителей разрешения жениться. В Моздоке он остановился, поджидая оказии, чтобы ехать с попутчиком по Военно-Грузинской дороге, и тут встретился с Грибоедовым. Д. О. Бебутов — молодой офицер, всего на два года старше Грибоедова, кавалерист, собрат по оружию, побывавший в свое время и в Кобрине и в Бресте, человек свободолюбивых настроений, отменивший телесные наказания в своей воинской части. «В продолжение этих дней, — пишет Бебутов, — приехал из Грозной Александр Сергеевич Грибоедов. Он был у Алексея Петровича Ермолова, в то время находившегося в экспедиции в Чечне, и возвращался в Тифлис; я с ним познакомился. Грибоедов доставил мне сведения о брате моем Василии, находившемся в той же экспедиции. Итак, от Моздока до Тифлиса мы ехали вместе и коротко познакомились. Ои мне читал много своих стихов, в том числе, между прочим, и из „Горя от ума“, которое тогда у него еще было в проекте. Всем известно, как он был интересен и уважаем, я полюбил его всею моею душою и по прибытии в Тифлис предложил ему остановиться у нас; он был принят в нашем доме со всем радушием, вскоре и породнился с нами, держа мальчика на купели с моей матерью. Он учился тогда персидскому языку, и так как отец мой не умел говорить по-русски, то он объяснялся с ним по-персидски довольно изрядно»262.

Критикуя показание Д. О. Бебутова и не давая ему веры, Н. К. Пиксанов приходит к выводу, что Грибоедов читал Д. О. Бебутову не «Горе от ума», а какие-то другие наброски, этюды и проекты «без приурочения к определенной пьесе»263. Несколько ниже Н. К. Пиксанов полагает, что «и Шнейдер, и Бегичев, и Бебутов говорят не о первоначальной редакции „Горя от ума“, а о чем-то ином, хотя, может быть, и близком, напоминающем комедию». На чем же основан этот вывод в части, касающейся свидетельства Бебутова? На трех соображениях: 1) Бебутов