186

С некоторыми из них общение в данный период устанавливается прямым образом на основе документальных данных. Общение с другими предположительно, но выдвинутые предположения не голословны, а основаны на существенных доводах. Среди этого тесного дружеского круга есть имена крупнейших и второстепенных членов тайного общества, есть имена тех, кто уже вошел в тайную организацию, и тех, кто станет членом тайного общества в будущем, есть имена друзей и единомышленников декабристов. Общие итоги таковы: всего мы насчитали не менее 45 декабристов и близких им лиц, составляющих круг декабристских связей Грибоедова в первый петербургский период. Из этих знакомств 29 можно признать бесспорными (С. Бегичев, П. Катенин, А. Жандр, В. С. Миклашевич, А. Одоевский, П. Каверин, П. Чаадаев, И. Щербатов, И. Якушкин, С. Трубецкой, Никита Муравьев, А. Пушкин, В. Кюхельбекер, А. И. Фридерикс, Никита Всеволожский, П. Каховский, Як. Толстой, А. Якубович, Артамон Муравьев, Николай Раевский, Мих. Орлов, П. Муханов, А. Челищев, А. Кологривов, И. Поливанов, Ф. Гагарин, В. Ивашев, А. Оленин, А. Строганов). Девять знакомств остаются в области весьма вероятных предположений (Пестель, Лопухин, Волконский, Илья Долгорукий, Фед. Шаховской, Бестужев-Рюмин, Матвей Муравьев-Апостол, Д. Зыков, Ф. Глинка). Семь имен (Бурцов, Николай Тургенев, Степан Семенов, Алексей Семенов, Петр Семенов, братья Лев и Василий Перовские) являются именами лиц, учившихся в одно время с Грибоедовым в Московском университете или университетском пансионе, они находятся в Петербурге в изучаемые годы и вращаются в тех же самых кругах, что и Грибоедов; но общение Грибоедова с ними именно в это время остается предположительным и обосновывается только тремя соображениями: фактом прежнего совместного ученья, данными итинерария (совместная жизнь в Петербурге) и общностью литературных и светских знакомств.

Нет сомнений, что ряд связей остается еще не раскрытым, — искать их можно по линии Кюхельбекера («мыслящий кружок» — «Священная артель»), Катенина (Преображенские казармы), Чаадаева (весь круг его знакомых), Щербатова, Якушкина (семеновцы, «Семеновская артель»), особенно кавалергардов.

В составе перечисленных нами имен находится значительная часть основателей тайного общества и ряд членов

188

в документальном материале облик Александра Одоевского в 1825 г., чтобы разобраться в облике молодого Грибоедова, отъезжающего на Восток в августе 1818 г.

Одоевский признается на следствии, что вместе с Рылеевым мечтал «о будущем усовершенствовании рода человеческого»; с Рылеевым же «часто рассуждал я о законах». Никита Муравьев утверждал, что оставил для Одоевского у Оболенского экземпляр своей конституции. На следствии в показаниях Одоевского мелькают формулировки, которые нельзя не признать осколками звучавших в его квартире разговоров: «Русский человек — все русский человек: мужик ли, дворянин ли, несмотря на разность воспитания, все то же...» Очевидно, тема национального в какой-то связи с темой равенства людей возникала в разговорах. Одоевский кипел жаждой действия. Любопытно, что и Рылеев и Бестужев приписывали себе каждый в отдельности принятие Одоевского в тайное общество, — они обратили внимание на его идейную готовность к вступлению. А. Бестужев показал, что принял его с зимы 1824/25 г. и что Одоевский «очень ревностно взялся за дело». Несмотря на короткий период своего пребывания в обществе, Одоевский успел сам принять нового члена (корнета Ринкевича). Оржицкий виделся с Одоевским в Москве после известия о смерти императора и именно из его намеков догадался, «что что-то у них приуготовляется». В начале декабря 1825 г. Одоевский возвратился в Петербург и попал в самый разгар приготовлений к восстанию, — душою подготовки был его друг Рылеев. Одоевский очень радовался, что пришло время действовать. Несколько декабристов на следствии говорили о восторженном отношении Одоевского к предстоящему выступлению и передавали его слова: «Умрем, ах, как славно мы умрем!» — или вариант этого же восклицания: «Умрем славно за родину!» Одоевский на следствии сам признал эти слова. В каре восставших 14 декабря «прискакал он верхом, но слез [с коня], и ему сейчас дали в команду взвод для пикета. Стоял он тут с пистолетом» (показание А. Бестужева). Когда против восставших выстроилась поддерживавшая Николая конная гвардия, то конногвардейца Одоевского декабристы вывели перед николаевскими войсками и, агитируя за переход на сторону восстания, показывали на него и говорили: «Ведь это — ваш». Кюхельбекер, отлично знавший Одоевского, называл его на следствии «энтузиастом». Завалишин писал:

190

секундант Завадовского, облегчил свое положение на следствии тем, что так и не сознался в секундантстве, а товарищи его не выдали. Завадовский явно выгораживал на следствии Грибоедова, говоря, что «не знает», с кем именно приехала к нему Истомина, и т. д. Но причастность Грибоедова к дуэли, равно как и многие прочие обстоятельства, которые хотели скрыть на следствии Завадовский и Якубович (секундант В. Шереметева), были в столице секретом полишинеля. Дуэли и причастность к ним карались весьма строго. Данной дуэлью немедленно занялось министерство внутренних дел — выписка из подлинного следственного дела была послана министру внутренних дел Козодавлеву и министру народного просвещения Голицыну в Москву, где тогда находился двор. Гипотеза о «помиловании» царем участников по просьбе отца убитого Шереметева не подтверждается ничем. Петербургский генерал-губернатор Вязьмитинов назначил по этому делу особую комиссию в составе полковника Кавалергардского полка Беклешова, полицмейстера Ковалева и камер-юнкера Ланского. Мать Грибоедова, имевшая в Москве «огромное знакомство», надо думать, пустила в ход все связи, чтобы выгородить из беды любимого сына. В 1817 г. ее возможности в этом отношении еще увеличились: дочь Алексея Федоровича Грибоедова, ее родная племянница, только что вышла в том же году замуж за влиятельного генерала И. Ф. Паскевича, хорошо известного двору. С ноября 1817 по март 1818 г. (с отлучками) Паскевич жил в Москве, в доме своего тестя, только что вернувшись из поездки по России с великим князем Михаилом Павловичем, которого он сопровождал и которым руководил по просьбе императрицы-матери. Весной 1818 г. он выехал с великим князем за границу. Вероятно, до отъезда ему и удалось уладить дело с дуэлью и отвести грозу, нависшую над двоюродным братом жены. Грибоедов отделался сравнительно легко, но участь его в одном отношении сходна с участью всех остальных участников происшествия — всех в той или другой форме подвергли высылке, удалили из столицы: Завадовский был уволен в длительный отпуск за границу, Якубович — выслан на Кавказ (Александр I недаром называл Кавказ «теплой Сибирью»), Грибоедов оказался в конце концов еще дальше — в Иране.

Все исследователи, работавшие над подлинными документами следственного дела, приходят к тому же выводу:

192

С таким определением жизни Грибоедова в первый петербургский период никак нельзя согласиться. Жизнь в атмосфере идей складывавшегося и сложившегося тайного общества, многочисленные связи с его членами и общая идейная атмосфера времени при таком понимании этого периода совсем упускаются из вида или нарочито отбрасываются251.

Второй ошибкой такого понимания является игнорирование того обстоятельства, что буйное времяпрепровождение, пирушки и задорные выходки в ханжеской атмосфере Священного Союза легко объединились для передовой молодежи с увлечением вольнодумными идеями и с политическим протестом. Одно противопоставлялось другому. Лагерь «староверов» вырабатывал идеал скромного и благочестивого молодого человека с глазами, возведенными горе́, тихого и угодливого поведения. Передовой лагерь не видел в игнорировании и отбрасывании подобного идеала ничего предосудительного. Разночинский период революционного движения, от Чернышевского до народовольцев, принесет новые идеалы строгих норм личной жизни революционера — суровые требования к личному поведению и морали. Но представление передовых кругов о личном поведении передового вольнодумца в эпоху дворянской революционности было существенно иным. Еще Герцену, представителю второго поколения дворянских революционеров, приходилось спрашивать в своем дневнике о том, поймут ли грядущие русские люди, «отчего мы лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино... и проч.?». Шли уже сороковые годы, постановка вопросов была другой, но и тут мы находим некоторые отголоски указанной особенности. Это была именно своеобразная черта времени. Никто не усомнится в глубоких идейных интересах молодого Чаадаева, которого Пушкин называл Периклом и Брутом, имя которого он хотел начертать рядом со своим «на обломках самовластья». Вместе с тем Чаадаев превосходно танцует, изысканно одевается, он — «молодой изящный плясун», по определению его биографа Жихарева, он «выделывает entrechat» не хуже «никакого танцмейстера». Хорошо знавший Чаадаева офицер Семеновского полка Д. Ермолаев (кстати, позже сам замешанный в деле возмущения полка в 1820 г.) как-то пишет своему другу И. Щербатову: «Сперва заеду к Петру Яковлевичу на консультацию, как бы фатом одеться»252.